Евгений Абрамович Баратынский

Евге́ний Абра́мович Бараты́нский (Бораты́нский; 19 февраля [2 марта] (либо 7 [19] марта) 1800 — 29 июня [11 июля] 1844) — русский поэт, переводчик и прозаик.

Евгений Абрамович Баратынский

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Умеренностью, хозяйством он заменял в быту своём недостаток роскоши. Сводил расходы с приходами, любил жену и ежегодно умножающееся семейство, словом, был счастлив; но судьба позавидовала его счастью. Пошли неурожаи за неурожаями. Не получая почти никакого дохода и почитая долгом помогать своим крестьянам, он вошёл в большие долги.
	— «Перстень», 1830

В соседстве были о нём разные толки и слухи. Многие приписывали уединённую жизнь его скупости. В самом деле, Опальский не проживал и тридцатой части своего годового дохода, питался самою грубою пищею и пил одну воду; но в то же время он вовсе не занимался хозяйством, никогда не являлся на деревенские работы, никогда не поверял своего управителя, к счастию, отменно честного человека. Другие довольно остроумно заключили, что, отличаясь образом жизни, он отличается и образом мыслей и подозревали его дерзким философом, вольнодумным естествоиспытателем, тем более что, по слухам, не занимаясь лечением, он то и дело варил неведомые травы и коренья, что в доме его было два скелета и страшный жёлтый череп лежал на его столе. Мнению их противоречилаего набожность <…>. Некоторые люди, и в том числе Дубровин, думали, однакож, что какая-нибудь горестная утрата, а может быть, и угрызения совести были причиною странной жизни Опальского.

— там же

Поэзия

	Возьмись за гений свой: пиши, черти, марай; У пола нежного в бессменной будь услуге; Наполни вздохами растерзанную грудь; Ни вкусу не давай, ни разуму потачки, И в награждение любимцем куклы будь Или соперником собачки.
	— «Дамон, ты начал…», до мая 1819

• см. «Разлука», 1820

• см. «Поцелуй», 1822

	Я возвращуся к вам, поля моих отцов, Дубравы мирные, священный сердцу кров!
	— «Родина», 1821

	Взгляни на лик холодный сей, Взгляни, в нём жизни нет; Но как на нём былых страстей Ещё заметен след.
	— «Надпись», 1825

Бежит неверное здоровье, И каждый час готовлюсь я Свершить последнее условье, Закон последний бытия; Ты не спасёшь меня, Киприда! Пробьют урочные часы, И низойдёт к брегам Аида Певец веселья и красы. Простите, ветреные други, С кем беззаботно в жизни сей Делил я шумные досуги Разгульной юности моей! Я не страшуся новоселья; Где б ни жил я, мне всё равно: Там тоже славить от безделья Я стану дружбу и вино. Не изменясь в подземном мире. И там на шаловливой лире Превозносить я буду вновь Покойной Дафне и Темире Неприхотливую любовь. О Дельвиг! слёзы мне не нужны; Верь, в закоцитной стороне Приём радушный будет мне: Со мною музы были дружны!

— «Элизийские поля», 1825

	Враг суетных утех и враг утех позорных, Не уважаешь ты безделок стихотворных, Не угодит тебе сладчайший из певцов Развратной прелестью изнеженных стихов. Возвышенную цель поэт избрать обязан.
	— «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры», 1827

	Знай сердце женское, о! знай его верней. И за притворные обиды Лишь плату требовать умей!
	— «Л. Пушкину», опубл. в 1827

	Не подражай: своеобразен гений И собственным величием велик.
	— «Не подражай…», 1828

	Страстей порывы утихают, Страстей мятежные мечты Передо мной не затмевают Законов вечной красоты; И поэтического мира Огромный очерк я узрел, И жизни даровать, о лира! Твоё согласье захотел.
	— «В дни безграничных увлечений…», осень 1831

	Была ему звёздная книга ясна, И с ним говорила морская волна.
	— «На смерть Гете», 1833

	Век шествует путём своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчётливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы.
	— «Последний поэт» (сб. «Сумерки», 1835)

	Красного лета отрава, муха досадная, что ты Вьёшься, терзая меня, льнёшь то к лицу, то к перстам?
	— «Ропот», 1841

	… сложится певцу Канон намеднишним Зоилом, Уже кадящим мертвецу, Чтобы живых задеть кадилом.
	— «На смерть Лермонтова», 1841—43

Письма

… Кюхельбекер человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно вроде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером женевского чудака: та же чувствительность и недоверчивость, то же беспокойное самолюбие, влекущее к неумеренным мнениям, дабы отличаться особенным образом мыслей; и порою та же восторженная любовь к правде, к добру, к прекрасному, которой он всё готов принести в жертву; человек вместе достойный уважения и сожаления, рождённый для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия.

— Н. В. Путяте, 20-е числа февраля 1825

«Полтава» вообще менее нравится, чем другие поэмы Пушкина: её критикуют вкривь и вкось. Странно! <…> «Полтава», независимо от настоящего её достоинства, кажется, имеет то, что доставляет успех: почтенный титул, занимательность содержания, новость и надобность предмета. Я, право, уже не знаю, чего надобно нашей публике? Кажется, Выжигиных! Знаете ли вы, что разошлось 2000 экз. этой глупости? Публика либо вовсе одуреет, либо решительно очнётся и спросит с благородным негодованием: за кого меня принимают?

— П. А. Вяземскому, май 1829

	Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих [неизданных] поэмах? Обилие мыслей! Пушкин — мыслитель! Можно ли было это ожидать? — он вместе с другими разбирал неизданные бумаги Пушкина
	— приятелю, 1837

И. В. Киреевскому

Я прочёл критику Надеждина. <…> Критика эта меня порадовала; она мне показала, что я вполне достигнул своей цели: опроверг убедительно для всех общий предрассудок, и что всякий, несколько мыслящий читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературных произведений ни в выборе предмета, ни в поучениях, ни в том, ни в этом, заключит вместе со мною, что должно искать её только в истине или прекрасном <…>. Хорош бы я был, ежели б я говорил языком Надеждина. Из тысячи его подписчиков вряд ли найдётся один, который что-нибудь бы понял из этой страницы, в которой он хочет объяснить прекрасное. А что всего забавнее, это то, что перевод её находится именно в предисловии, которое он критикует. — ноябрь 1831

«Европеец» твой бесподобен. Мысли, образ выражения, выбор статей, всё небывалое в наших журналах со времён «Вестника Европы» Карамзина, и я думаю, что он будет иметь столько же успеха, как сей последний, ибо для своего времени он имеет все достоинства, которые тот имел для своего. Только не покидай своего дела. Все статьи, тобою писанные, особенно замечательны. <…> Ты не можешь себе представить, с каким восхищением я читал просвещённые страницы твоего журнала, сам себе почти не веря, что читаю русскую прозу, так я привык почерпать подобные впечатления только в иностранных книгах. — конец января — начало февраля 1832

Ты меня понял совершенно, вошёл в душу поэта, схватил поэзию, которая мне мечтается, когда я пишу. — 22 февраля 1832

Для создания новой поэзии именно недоставало новых сердечных убеждений, просвещённого фанатизма: это, как я вижу, явилось в Barbier. Но вряд ли он найдёт в нас отзыв. Поэзия веры не для нас. Мы так далеко от сферы новой деятельности, что весьма неполно её разумеем и ещё менее чувствуем. На европейских энтузиастов мы смотрим почти так, как трезвые на пьяных, а ежели порывы их иногда понятны нашему уму, они почти не увлекают сердца. Что для них действительность, то для нас отвлечённость. Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и ещё не уверовали в новые. — 20 июня 1832

А. С. Пушкину

Чудесный наш язык ко всему способен, я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создан для Пушкина, а Пушкин для него. <…> Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Пётр Великий возвёл Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело — признательность и удивление. — 1-я половина декабря 1825

… я очень обрадовался случаю познакомиться с немецкой эстетикой. Нравится в ней собственная её поэзия, но начала её, мне кажется, можно опровергнуть философически… — 5—20 января 1826

Я очень люблю обширный план твоего «Онегина»; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех её изменениях проходит перед их глазами <…>. Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех: за него все молодые люди, находящие в нём почти свои чувства, почти свои мысли, облечённые в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большею обдуманностью, с большим глубокомыслием: он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его всё-таки не проза. — конец февраля — начало марта 1828

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Евгения Баратынского

О Баратынском

См. также Категория:Боратыноведение

… Пушкин был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с Неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. <…> Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они ещё не вызрели в нем самом; тёмный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделался чрез то для всех чужим и никому не близким. <…> Сила возбудительного влияния Пушкина даже повредила многим, особенно Баратынскому, <…> — именно тем, что они стали передавать невызревшие движенья души своей, тогда как самая душа не набралась ещё поэзии, доступной и близкой другим…

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

• см. Игорь Северянин, «Боратынский», 1926

	Если в иерархии таланта существует переходная ступень между поэзией значительной и незначительной, то Евгений Баратынский занимает как раз это промежуточное положение. Его элегии идеально настроены на тот самый лад, где томление сердца и пронзительность мысли соединяются, приуготовляя рождение музыки; но тут, словно угаснув за бесшумно прикрытой где-то вдалеке дверью, стих перестает пульсировать (хотя слова его всё ещё могут звучать) в тот самый момент, когда мы готовы отдаться ему. Он хотел выразить глубокие и сложные вещи, но в полной мере ему никогда не удавалось это сделать
	If in the taxonomy of talent there exists a cline between minor and major poetry, Evgeniy Baratïnski presents such an intermediate unit of classification. His elegies are keyed to the precise point where the languor of the heart and the pang of thought meet in a would-be burst of music; but a remote door seems to shut quietly, the poem ceases to vibrate (although its words may still linger) at the very instant that we are about to surrender to it. He had deep and difficult things to say, but never quite said them.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

1820-е

	Так! не умрёт и наш союз, Свободный, радостный и гордый, И в счастье и в несчастье твёрдый, Союз любимцев вечных муз! О вы, мой Дельвиг, мой Евгений! <…> И ты — наш юный Корифей, — Певец любви, певец Руслана! <…> О други! песнь простого чувства Дойдёт до будущих племён — Весь век наш будет посвящён Труду и радостям искусства; И что ж? пусть презрит нас толпа: Она безумна и слепа!
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Поэты», 1820

	Баратынский, по гармонии стихов и меткому употреблению языка, может стать наряду с Пушкиным. Он нравится новостью оборотов; его мысли не величественны, но очень милы.
	— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	Баратынской недавно познакомился с романтиками, а правила французской школы всосал с материнским молоком. Но уж он начинает отставать от них.
	— Антон Дельвиг, письмо А. С. Пушкину 10 сентября 1824

Поэзия, как характеры людей, как физиономии лиц, до бесконечности может быть разнообразна. Между тем, как мы воображали, что язык чувств уже не может у нас сделать новых опытов в своём искусстве, явился такой поэт, который разрушил нашу уверенность. Я говорю о Баратынском. В элегическом роде он идёт новою, своею дорогой. Соединяя в стихах своих истину чувств с удивительною точностию мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии. Состав его стихотворений, правильность и прелесть языка, ход мыслей и сила движений сердца выше всякой критики. Он ясен, жив и глубок. Во всём отчёт составляет отличительность его стихов. Нет слова, нет оборота, нет картины, где бы вы не чувствовали ума и вдохновения. Разбирайте строго каждый его стих, следуйте за ним внимательно до конца стихотворения: и вы признаетесь, что он извлёк все лучшее из своего предмета, отбросил всё излишнее и не забыл ничего необходимого. Но сколько разнообразия во всех его самых лёгких произведениях!

— Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», август 1824

	… до Баратынского Батюшков и Жуковский, особенно ты, показали едва ли не все лучшие элегические формы, так, что каждый новый поэт должен бы непременно в этом роде сделаться чьим-нибудь подражателем, а Баратынский выплыл из этой опасной реки — и вот, что особенно меня удивляет в нём.
	— Пётр Плетнёв, письмо А. С. Пушкину 7 февраля 1825

	… главное достоинство стихотворений <…> должно состоять в способе выражения, в прелести, так сказать, не переносной <…>. Возьмитесь, например, перевести в иностранную прозу некоторые из коротких, но жизни исполненных элегий Баратынского? Вы распустите живописное и яркое шитьё искусной золотошвейки.
	— Пётр Вяземский, «Сонеты Мицкевича», март 1827

Сочинения Баратынского представляют образец точности слога. Он выражает мысли свой так верно, что читатель может заметить и почувствовать их самые лёгкие оттенки. Нет слов, поставленных не у места, необдуманно, или невольно. Краткость речи не только не вредит ясности стихов его, но придает им особенную силу. <…> Баратынский, подобно всем отличным поэтам, может полакомить невинное самолюбие изыскателей пятнышек на снежных покровах этимологии, орфоэпии и других грамматических муз. Для поэта элегического, иногда слишком резвого в своих забавах с грациями, <…> есть критика ещё взыскательнее. Она преследует, как злодеяние, каждую шалость воображения.

— Пётр Плетнёв, «О стихотворениях Баратынского», декабрь 1827

… желание блистать словами в нём слишком заметно, и потому его можно скорее назвать поэтом выражения, нежели мысли и чувства. Часто весьма обыкновенную мысль он оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтоб придать глянцу своей оправе. Он принадлежит к числу тех русских поэтов, которые своими успехами в мастерской отделке стихов исключили чистоту и гладкость слога из числа важных достоинств поэзии.

— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь 1828

	Только в последних сочинениях Баратынского является самобытность и отступление от форм и стихов Пушкина.
	— Николай Полевой, рецензия на «Чеку“» Ф. Алексеева, 1829

Нет сомнения, что Василий Андреевич Жуковский займёт первое место в ряду писателей нового периода как первый виновник оного, первый преобразователь. <…> Сладкозвучные песни нашей отечественной музы, <…> проницающие в глубину души, пробудили нашу родную поэзию: <…> явились два необыкновенные поэта. Один из них более отличается чрезвычайным богатством прекрасных картин и чистотою вкуса; другой — глубокостию чувствований, свойственною жителю Севера, и лёгкостию пиитической басни или вымысла. <…> время, судья независимый от настоящих успехов, решит, кому будет принадлежать первый венок, Пушкину или Баратынскому. Теперь остаётся только пожелать, чтоб сильные в деле песнопения не ослабевали и чтоб избежали справедливой укоризны, которую заслужил их учитель излишним пристрастием к германской поэзии.

— Василий Тимофеевич Плаксин, «Взгляд на состояние русской словесности в последнем периоде»

1830-е

Оттого, чтобы дослышать все оттенки лиры Баратынского, надобно иметь и тоньше слух, и больше внимания, нежели для других поэтов. Чем более читаем его, тем более открываем в нём нового, не замеченного с первого взгляда, — верный признак поэзии, сомкнутой в собственном бытии, но доступной не для всякого. <…> Но если бы идеал лучшего общества явился вдруг в какой-нибудь неизвестной нам столице, то в его избранном кругу не знали бы другого языка.

— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь 1830

Я сравнил его с Мьерисом не потому, чтобы находил сходство в их взгляде на вещи, или в их таланте, или вообще в поэзии их искусства; но только потому, что они похожи в наружной отделке и во внешней форме. Эта форма слишком тесна для Баратынского и сущность его поэзии требует рамы просторнее; — мне кажется, я это доказал; но Мьерис в своих миньятюрах выражается весь и влагает в них ещё более, чем что было в уме, т. е. труд и навык. Вот почему Мьерис сделал всё, что мог, а Баратынский сделает больше, чем что̀ сделал. Говоря, что Баратынский должен создать нам нового рода комедию, я основывался не только на проницательности его взгляда, на его тонкой оценке людей и их отношений, жизни и её случайностей, но больше всего на той глубокой, возвышенно-нравственной, чуть не сказал гениальной деликатности ума и сердца, которая всем движениям его души и пера даёт особенный поэтический характер и которая всего более на месте при изображениях общества.

— Иван Киреевский, письмо А. С. Пушкину марта — апреля 1832

	Баратынский, превосходя Пушкина богатством содержания и глубокостию чувствований, далеко ниже его стоит в отношении чистоты вкуса, прелести изображений, лёгкости вымыслов и самого выбора предметов.
	— Василий Плаксин, «Руководство к познанию истории литературы», 1833 (с. 347)

Редки бывают [его] произведения, но всякое из них тяжко глубокою мыслию, отвечающею на важные вопросы века. Баратынский был сначала сам художником формы; вместе с Пушкиным, рука об руку, по живым следам Батюшкова и Жуковского, он содействовал окончательному образованию художественных форм стихотворного языка. Но теперь поэзия Баратынского переходит из мира прекрасной формы в мир глубокой мысли: его муза тогда только заводит песню, когда взволнована, потрясена важною, таинственною думою. Она вносит в этот новый мир красоту прежних форм, но эти формы как будто тесны для широких дум поэта. Лёгкий стих слишком хрупок и ломок, чтобы служить оправою полновесному алмазу мысли. Ещё не всегда ей покорный, он иногда даже тёмен и непонятен простому глазу: впрочем, свойство глубины — темнота. Но зато, когда мысль совершенно одолеет стих и заставит его во всей полноте принять себя, тогда-то блещет во всей силе новая поэзия Баратынского и рождаются такие строфы, которых немного в русской поэзии…

— Степан Шевырёв, «Перечень Наблюдателя», июнь 1837

Александр Пушкин

	Признайся, что он превзойдёт и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор! <…> Оставим всё ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет.
	— письмо Петру Вяземскому 2 января 1822

	Певец Пиров и грусти томной…
	— «Евгений Онегин», 1824 [1827]

	Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях, вкуса в своих чувствах.
	— «Отрывки из писем, мысли и замечания», 1827

	Чувствий у Боратынского <…> не найдёте. Боратынский и Языков мои ученики — я уж у них учиться не буду.
	— слова Б. М. Фёдорову в его передаче (дневник, апрель 1828)

Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством. Кроме прелестных элегий и мелких стихотворений, знаемых всеми наизусть и поминутно столь неудачно подражаемых, Баратынский написал две повести, которые в Европе доставили бы ему славу, а у нас были замечены одними знатоками. <…> Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчётливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шёл своею дорогой один и независим. Время ему занять степень, ему принадлежащую, и стать подле Жуковского и выше певца Пенатов и Тавриды. <…> Эпиграмма, определённая законодателем французской пиитики: Un bon mot de deux rimes orne, скоро стареет и, живее действуя в первую минуту, как и всякое острое слово, теряет всю свою силу при повторении. Напротив, в эпиграмме Баратынского менее тесной, сатирическая мысль приемлет оборот то сказочный, то драматический и развивается свободнее, сильнее. Улыбнувшись ей как острому слову, мы с наслаждением перечитываем её как произведение искусства.

— <Баратынский принадлежит…>, 1830 или нач. 1831

	Ваше сравнение Баратынского с Миерисом удивительно ярко и точно. Его элегии и поэмы точно ряд прелестных миниатюров; но эта прелесть отделки, отчётливость в мелочах, тонкость и верность оттенков, всё это может ли быть порукой за будущие успехи его в комедии, требующей, как и сценическая живопись, кисти резкой и широкой? Надеюсь, что «Европеец» разбудит его бездействие.
	— письмо Киреевскому 4 февраля 1832

Виссарион Белинский

Г-на Баратынского ставили на одну доску с Пушкиным; их имена всегда были неразлучны… <…> только ныне [Пушкина] начинают ценить по достоинству, ибо уже реакция кончилась, партии поохолодели. Итак, теперь даже и в шутку никто не поставит имени г. Баратынского подле имени Пушкина. Это значило бы жестоко издеваться над первым и не знать цены второму. Поэтическое дарование г. Баратынского не подвержено ни малейшему сомнению. <…> Прежде его возвышали не по заслугам; теперь, кажется, унижают неосновательно. <…> г. Баратынский обнаруживал во времена оны претензии на критический талант; теперь, я думаю, он и сам разуверился в нём.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

• см. «О стихотворениях г. Баратынского» сентября 1835 и «Стихотворения Е. Баратынского» ноября 1842

	У него всё своё — поэты тоже. В «Современнике» <…> допевает свои последние песни г. Баратынский;..
	— рецензия на «Семейство» Ф. Бремер, декабрь 1843

Призвание Баратынского было на рубеже двух сфер: он мыслил стихами, если можно так выразиться, не будучи собственно ни поэтом в смысле художника, ни сухим мыслителем. Стихотворения его не были ни стихотворным резонёрством, ни художественными созданиями. Дума всегда преобладала в них над непосредственностью творчества. Почти каждое стихотворение Баратынского было порождаемо не стремлением осуществить идеальные видения фантазии художника, но необходимостью высказать скорбную мысль, навеянную на поэта созерцанием жизни. Эта мысль, или, лучше сказать, эта дума, всегда так тепла, так задушевна в стихах Баратынского; она обращается к голове читателя, но доходит до неё через его сердце. В думе Баратынского много страдательного в обоих значениях этого слова: и в том, что в ней слышится страдание, и в том, что эта мысль не активная, а чисто пассивная. Она — всегда вопрос, на который поэт отвечает только скорбию; никогда этот вопрос не разрешается у него в ответ самодеятельностью мысли, в вопросе заключённой. — парафраз основных положений статьи ноября 1842

— «Русская литература в 1844 году», декабрь

О произведениях

	… я перестал веровать в талант Баратынского. Он исфранцузился вовсе. <…> в самом Черепе я не вижу целого — одна мысль, хорошо выраженная, и только. Конец — мишура. Бейрон не захотел после Гамлета пробовать этого сюжета и написал [только] забавную надпись…
	— Александр Бестужев, письмо А. С. Пушкину 9 марта 1825

	… первою пьесою [альманаха] по предмету, где вдохновенная поэзия сливается с философическою идеею, и по выражению поэтическому кажется нам «Последняя смерть», отрывок из поэмы Баратынского. — на то, что это не отрывок, указал О. М. Сомов в «Обзоре российской словесности за 1828 год» («Северные Цветы» на 1829 год, с. 17-18)
	— Николай Полевой, рецензия на «Северные цветы» на 1828 год

	Предмет так богат, что кажется, будто пиеса [«Последняя смерть»] не окончена.
	— Фаддей Булгарин

	Лёгкость и плавность не диковинка в стихах Баратынского: но <в на Смерть Гёте> есть мысли, не так часто встречающиеся даже в тех произведениях певца, <…> за которые в прежние времена рука друга поместила его в поэтический триумвират современной русской словесности.
	— Николай Надеждин, рецензия на «Новоселье», май 1833

Ссылки

• Собрание сочинений на Lib.Ru/Классика
• Электронное научное издание «Боратынский» // Фундаментальная Электронная Библиотека
• Отдел о Баратынском на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)