Наложница (Баратынский)

«Наложница» — поэма Евгения Баратынского, впервые изданная в марте 1831 года, в 1835 — как «Цыганка». В 1842 переработана, возможно, не без воздействия критики В. Белинского, и напечатана посмертно в 1869.

Цитаты

Изобразить какую-либо добродетель значит заставить её действовать, следственно подвергнуть испытаниям, искушениям, т. е. окружить её пороками. Где нет борьбы, там нет и заслуги. <…> Есть люди, называющие нравственными сочинениями только те, в которых наказывается порок и награждается добродетель. Мнение это некоторым образом противно нравственности, истине и религии. Ежели бы добродетель всегда торжествовала, в чём было бы её достоинство? Этого не хотело провидение, и здешний мир есть мир испытаний, где большею частью добродетель страждет, а порок блаженствует. Из этого наружного беспорядка в видимом мире и феологи и философы выводят необходимость другой жизни, необходимость загробных наград и наказаний <…>. Чтобы в самом деле быть полезною, мысль должна быть истинною, следственно, извлечённою из общего, а не из частного. Как же, изображая только добродетель, играющую довольно второстепенную роль в свете, и минуя торжествующий порок, я достигну этого вывода? <…> Побеждённые трояне возбуждают наше участие потому, что они защищались до последней крайности; побеждённые, они не ниже победителей; расчётливая сдача какой-нибудь крепости не восхищает нас, подобно падшей Трое, и никто не сравнивает её коменданта с божественным Гектором. Должно прибавить, что творения, развивающие чувствительность, в то же время просвещают совесть. <…> Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок <…>. Раскроем даже Ивана Выжигина, творение г. Булгарина, писателя, который всех настоятельнее требует нравственной цели от современных сочинений. Найдёныш воспитывается в доме белорусского помещика <…>. Он за это платит ему неблагодарностью <…>. Потом ведёт жизнь бродяги, негоден и порядочен, смотря по обстоятельствам: <…> присваивает себе чужое имя; наконец, наследует два миллиона денег, женится по любви и живёт в совершенном благополучии. <…> Какую нравственную мысль вы извлечёте, если даже узнаете, что [роман] отменно хорошо раскупился? Ничто не придёт вам на ум, кроме старой русской пословицы: не родись ни хорош, ни умён, а родись счастлив; но что в ней назидательного? Читатель видит, что подобным образом можно неопровержимо доказать вредное влияние всякого сочинения и, из следствия в следствие, заключить с логическою основательностью, что в благоустроенном государстве должно запретить литературу. В таком случае должно запретить и человека. <…> Знаю, что можно искать в ней и прекрасного, но прекрасное не для всех; оно непонятно даже людям умным, но не одарённым особенною чувствительностью <…>. Читайте же роман, трагедию, поэму, как вы читаете путешествие. Странствователь описывает вам и весёлый юг, и суровый север, и горы, покрытые вечными льдами, и смеющися долины, и реки прозрачные, и болота, поросшие тиною, и целебные, и ядовитые растения. Романисты, поэты изображают добродетели и пороки, ими замеченные, злые и добрые побуждения, управляющие человеческими действиями. Ищите в них того же, чего в путешественниках, в географах: известий о любопытных вам предметах; требуйте от них того же, чего от учёных: истины показаний.

— предисловие

Одушевлён в речах своих Враждою к мнимым предрассудкам Подвергнул дерзновенным шуткам Он всё святое для других. Развратных, своевольных правил Несчастный кодекс он составил: Всегда ссылалось на него Его блажное болтовство. <…> Края чужие посетил; Там промотался, проигрался И в путь обратный поспешил. Своим пенатам возвращенный, Всему решительным венцом Цыганку взял к себе он в дом, И, общим мненьем пораженный, Сам рушил он, над ним смеясь, Со светом остальную связь. — глава II

… среди пороков, Кипевших роем вкруг него, И ядовитых их уроков, И омраченья своего, В душе сберег он чувства пламя. Елецкий битву проиграл, Но побежденный спас он знамя И пред самим собой не пал. — глава II

Ему потом уж стали в бремя Затеи девы удалой. <…> Когда любовью вспыхнул к Вере, Он нравом стал ещё мрачней, Она развлечь его хотела, Она родные песни пела, Она по стульям, по столам С живыми кликами скакала; Она при нём по пустякам Как можно громче хохотала; Но завсегда её смущал В то время взор его брюзгливый: Пред ним порыв её игривый В одно мгновенье упадал. — глава V

Сара Забудь любовь свою на час: Какая разница меж нас? — Что я цыганкой уродилась? Что нет за мною сёл, хором? Что говорить не научилась Я иностранным языком? Вот всё? Не шутка, очень знаю! Но сердцем я не уступаю Твоей невесте. Чем она Любовь поныне доказала? <…> А я… что слёз я источила, Каких обид не проглотила, Молчанье горькое храня! Ты разлюбил, я всё любила; Ты гнал безжалостно меня, — К тебе я, злобному, ласкалась, Как собачонка. Рассмотри Меня получше: говори, Такая ль я тебе досталась? — Глаза потухнули от слёз; Лицо завяло, грудь иссохла; Я только, только что не сдохла!.. <…> Умри она! ты мой: приди, Прижмись опять к моей груди! — глава VIII

О поэме

	Не знаем, что скажут отцы семейств, почтенные дамы и благовоспитанные девицы о сём сборнике всякой всячины, развернув книжку на той странице, где напечатан отрывок из стихотворного романа «Наложница». Из уважения к нашим читателям мы не смеем даже разбирать сей книжки.
	— анонимная заметка о «Северные цветы на 1831 год»

• см. Иван Киреевский, «Обозрение русской литературы за 1831 год», нач. февраля 1832

«Цыганка» исполнена удивительных красот поэзии, но опять-таки в частностях; в целом же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бедной Саре, ничем не объясняется и очень похоже на deus ex machina для трагической развязки во что бы то ни стало. Чрез это ослабляется эффект целого поэмы, которая, кроме хороших стихов и прекрасного рассказа, отличается ещё и выдержанностию характеров. Очевидно, что причиною недостатка в целом всех поэм г. Баратынского есть отсутствие определённо выработавшегося взгляда на жизнь, отсутствие мысли крепкой и жизненной.

— Виссарион Белинский, «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

Он искал романтической популярности, он «стучался в сердца» широкой романтической публики, он надеялся завоевать её популярной романтикой страстей. Но здесь-то раньше всего и сказалась «романтическая импотенция» Баратынского, отсутствие у него того воображения, которое одно могло дать содержание романтической поэзии. Вместо того чтобы дать ему новую популярность, его «ультраромантические» поэмы «Бал» (1828) и «Наложница» (1831) оказались сигналом к окончательной потере старой. <…> «Наложница» была именно тем типом поэмы, который публика требовала. Но Баратынский не справился со своей задачей. Отсутствие надлежащего воображения усиливалось отсутствием у него реального интереса к содержанию поэмы: поэта интересовали не герои и не сюжет, а чисто формальная задача изложения. Как в «Бале», но в большем масштабе, задачей его было соединить лирическую напряжённость байронической поэмы с бытовым реализмом «Онегина», дать онегинский реализм без онегинской атмосферы. Но если в «Бале» эта лирическая напряжённость была отчасти достигнута, в «Наложнице», за исключением отдельных моментов в образе Сары и двух-трёх чисто лирических мест, её нет вовсе. Современники нашли поэму холодной и ненужной <…>. Оставался только формальный реализм, точность бытовых описаний. Но, несмотря на .наличие несомненных формальных достижений, такой реализм был сам по себе не нужен. Социального содержания в нём было меньше, чем в «Эде».

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Баратынский», 1936

1831

	Об отрывках из нового романа Баратынского — коего имя страшно произнести перед читательницами — говоришь нечего. Уверяют, что роман сей особенно отличается новостию положений действующих лиц (!!!) — это весьма вероятно!.. Только в отрывках, помещённых в Северных Цветах, благодаря Бога, до этого ещё не доходило. Правда описание героини романа уже озадачивает довольно на первый случай.
	— Николай Надеждин, «Северные цветы на 1831 год», январь

	Я даже вовсе не нашла в ней автора «Бала». Всё это бесцветно, холодно, без энергии и особенно без всякого воображения. Герой — дурак, никогда не покидавший Москвы. Я не могу его себе иначе представить, как в дрянном экипаже или в грязной передней.
	— Елизавета Хитрово, письмо П. А. Вяземскому 21 мая

Сам стихотворец, кажется, чувствовал, что впечатление, им производимое, не совсем может быть выгодно: ибо поспешил вооружиться предисловием, где, рассуждая о нравственности литературных произведений, старается укрепить её за новым своим произведением и тем обнаруживает желание предупредить соблазн, которого, очевидно, страшится. <…> Разоблачать безжалостно, донага нашу природу в злополучные минуты её унижения не значит ли осрамлять человеческое наше достоинство и тем разрушить единственный оплот, коим ограждается нравственное бытие наше. <…> Хладнокровный рассказ, передающий официальные извлечения из архивов соблазна и преступлений, сколько бы ни был справедлив и полон — есть произведение безобразное и безнравственное, или лучше — тем безобразнее и безнравственнее, чем справедливее и полнее. <…> По счастию, новое сочинение Баратынского не вполне удовлетворяет страшным условиям нравственности, кои им самим изложены, <…> что доказывает вся ткань его, составленная кое-как на произвольного сцепления случаев, коих чрезмерная обыкновенность простирается до необыкновенности. <…> Разврат представлен в нём так, что на него можно только зазеваться: и не живо и не ярко и не полно. Да и сверх того, поэтическое правосудие, против коего поэт вооружается в предисловии, в самом стихотворении соблюдено довольно строго. <…> порок получил должное возмездие. Чего же ещё больше? Самая строгая управа школьного благочиния не найдёт, к чему привязаться.

— Николай Надеждин, рецензия, июнь

	Наша поэзия ударилась вообще в какое-то холодное, одностороннее прозаическое стихотворство, где не видно ни вдохновения, ни сердца, ни ума, а подражательность и бедность идей дошли до смешного. <…> Поэт мог сделать [действующие лица] разнообразными различием положений. Но для сего он должен был развить страсти иначе и из противоречий сердца с общественными условиями извлечь новые очерки.
	— Николай Полевой, рецензия

… уважая, будучи обязаны более других журналов уважать благоприличие, скажем со всею искренностью, что мы <…> не читали сего нового сочинения, нового даже и по самому заглавию своему, и, следовательно, не знаем, возлагает ли оно на главу сочинителя новый венок, конечно не венок Граций, но, по крайней мере <…> свитый из рокового платка, столь важного для героинь одного имени с героинею сочинения Баратынского в стихах.

— Пётр Шаликов

О статьях

Я прочёл критику Надеждина. <…> Критика эта меня порадовала; она мне показала, что я вполне достигнул своей цели: опроверг убедительно для всех общий предрассудок, и что всякий, несколько мыслящий читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературных произведений ни в выборе предмета, ни в поучениях, ни в том, ни в этом, заключит вместе со мною, что должно искать её только в истине или прекрасном <…>. Хорош бы я был, ежели б я говорил языком Надеждина. Из тысячи его подписчиков вряд ли найдётся один, который что-нибудь бы понял из этой страницы, в которой он хочет объяснить прекрасное. А что всего забавнее, это то, что перевод её находится именно в предисловии, которое он критикует.

— Баратынский, письмо Киреевскому ноября 1831

	Статья Баратынского хороша, но слишком тонка и растянута…
	— Александр Пушкин, письмо Киреевскому 4 февраля 1832