Наложница (Баратынский)

«Наложница» — поэма Евгения Баратынского, впервые изданная в марте 1831 года, в 1835 — как «Цыганка». В 1842 переработана, возможно, не без воздействия критики В. Белинского, и напечатана посмертно в 1869[1].

Цитаты

править
  •  

Изобразить какую-либо добродетель значит заставить её действовать, следственно подвергнуть испытаниям, искушениям, т. е. окружить её пороками. Где нет борьбы, там нет и заслуги. <…>
Есть люди, называющие нравственными сочинениями только те, в которых наказывается порок и награждается добродетель. Мнение это некоторым образом противно нравственности, истине и религии. Ежели бы добродетель всегда торжествовала, в чём было бы её достоинство? Этого не хотело провидение, и здешний мир есть мир испытаний, где большею частью добродетель страждет, а порок блаженствует. Из этого наружного беспорядка в видимом мире и феологи и философы выводят необходимость другой жизни, необходимость загробных наград и наказаний <…>.
Чтобы в самом деле быть полезною, мысль должна быть истинною, следственно, извлечённою из общего, а не из частного. Как же, изображая только добродетель, играющую довольно второстепенную роль в свете, и минуя торжествующий порок, я достигну этого вывода? <…>
Побеждённые трояне возбуждают наше участие потому, что они защищались до последней крайности; побеждённые, они не ниже победителей; расчётливая сдача какой-нибудь крепости не восхищает нас, подобно падшей Трое, и никто не сравнивает её коменданта с божественным Гектором.
Должно прибавить, что творения, развивающие чувствительность, в то же время просвещают совесть. <…>
Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок <…>.
Раскроем даже Ивана Выжигина, творение г. Булгарина, писателя, который всех настоятельнее требует нравственной цели от современных сочинений. Найдёныш воспитывается в доме белорусского помещика <…>. Он за это платит ему неблагодарностью <…>. Потом ведёт жизнь бродяги, негоден и порядочен, смотря по обстоятельствам: <…> присваивает себе чужое имя; наконец, наследует два миллиона денег, женится по любви и живёт в совершенном благополучии. <…> Какую нравственную мысль вы извлечёте, если даже узнаете, что [роман] отменно хорошо раскупился? Ничто не придёт вам на ум, кроме старой русской пословицы: не родись ни хорош, ни умён, а родись счастлив; но что в ней назидательного?
Читатель видит, что подобным образом можно неопровержимо доказать вредное влияние всякого сочинения и, из следствия в следствие, заключить с логическою основательностью, что в благоустроенном государстве должно запретить литературу.
В таком случае должно запретить и человека. <…>
Знаю, что можно искать в ней и прекрасного, но прекрасное не для всех; оно непонятно даже людям умным, но не одарённым особенною чувствительностью <…>. Читайте же роман, трагедию, поэму, как вы читаете путешествие. Странствователь описывает вам и весёлый юг, и суровый север, и горы, покрытые вечными льдами, и смеющися долины, и реки прозрачные, и болота, поросшие тиною, и целебные, и ядовитые растения. Романисты, поэты изображают добродетели и пороки, ими замеченные, злые и добрые побуждения, управляющие человеческими действиями. Ищите в них того же, чего в путешественниках, в географах: известий о любопытных вам предметах; требуйте от них того же, чего от учёных: истины показаний.

  — предисловие
  •  

Одушевлён в речах своих
Враждою к мнимым предрассудкам
Подвергнул дерзновенным шуткам
Он всё святое для других.
Развратных, своевольных правил
Несчастный кодекс он составил:
Всегда ссылалось на него
Его блажное болтовство. <…>

Края чужие посетил;
Там промотался, проигрался
И в путь обратный поспешил.
Своим пенатам возвращенный,
Всему решительным венцом
Цыганку взял к себе он в дом,
И, общим мненьем пораженный,
Сам рушил он, над ним смеясь,
Со светом остальную связь. — глава II

  •  

… среди пороков,
Кипевших роем вкруг него,
И ядовитых их уроков,
И омраченья своего,
В душе сберег он чувства пламя.
Елецкий битву проиграл,
Но побежденный спас он знамя
И пред самим собой не пал. — глава II

  •  

Ему потом уж стали в бремя
Затеи девы удалой. <…>
Когда любовью вспыхнул к Вере,
Он нравом стал ещё мрачней,
Она развлечь его хотела,
Она родные песни пела,
Она по стульям, по столам
С живыми кликами скакала;
Она при нём по пустякам
Как можно громче хохотала;
Но завсегда её смущал
В то время взор его брюзгливый:
Пред ним порыв её игривый
В одно мгновенье упадал. — глава V

  •  

Сара
Забудь любовь свою на час:
Какая разница меж нас? —
Что я цыганкой уродилась?
Что нет за мною сёл, хором?
Что говорить не научилась
Я иностранным языком?
Вот всё? Не шутка, очень знаю!
Но сердцем я не уступаю
Твоей невесте. Чем она
Любовь поныне доказала? <…>
А я… что слёз я источила,
Каких обид не проглотила,
Молчанье горькое храня!
Ты разлюбил, я всё любила;
Ты гнал безжалостно меня, —
К тебе я, злобному, ласкалась,
Как собачонка. Рассмотри
Меня получше: говори,
Такая ль я тебе досталась? —
Глаза потухнули от слёз;
Лицо завяло, грудь иссохла;
Я только, только что не сдохла!.. <…>
Умри она! ты мой: приди,
Прижмись опять к моей груди! — глава VIII

О поэме

править
  •  

Не знаем, что скажут отцы семейств, почтенные дамы и благовоспитанные девицы о сём сборнике всякой всячины, развернув книжку на той странице, где напечатан отрывок из стихотворного романа «Наложница». Из уважения к нашим читателям мы не смеем даже разбирать сей книжки.[2][3]

  — анонимная заметка о «Северные цветы на 1831 год»
  •  

«Цыганка» исполнена удивительных красот поэзии, но опять-таки в частностях; в целом же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бедной Саре, ничем не объясняется и очень похоже на deus ex machina для трагической развязки во что бы то ни стало. Чрез это ослабляется эффект целого поэмы, которая, кроме хороших стихов и прекрасного рассказа, отличается ещё и выдержанностию характеров.[1] Очевидно, что причиною недостатка в целом всех поэм г. Баратынского есть отсутствие определённо выработавшегося взгляда на жизнь, отсутствие мысли крепкой и жизненной.

  Виссарион Белинский, «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842
  •  

Он искал романтической популярности, он «стучался в сердца» широкой романтической публики, он надеялся завоевать её популярной романтикой страстей. Но здесь-то раньше всего и сказалась «романтическая импотенция» Баратынского, отсутствие у него того воображения, которое одно могло дать содержание романтической поэзии. Вместо того чтобы дать ему новую популярность, его «ультраромантические» поэмы «Бал» (1828) и «Наложница» (1831) оказались сигналом к окончательной потере старой. <…>
«Наложница» была именно тем типом поэмы, который публика требовала. Но Баратынский не справился со своей задачей. Отсутствие надлежащего воображения усиливалось отсутствием у него реального интереса к содержанию поэмы: поэта интересовали не герои и не сюжет, а чисто формальная задача изложения.
Как в «Бале», но в большем масштабе, задачей его было соединить лирическую напряжённость байронической поэмы с бытовым реализмом «Онегина», дать онегинский реализм без онегинской атмосферы. Но если в «Бале» эта лирическая напряжённость была отчасти достигнута, в «Наложнице», за исключением отдельных моментов в образе Сары и двух-трёх чисто лирических мест, её нет вовсе. Современники нашли поэму холодной и ненужной <…>. Оставался только формальный реализм, точность бытовых описаний. Но, несмотря на .наличие несомненных формальных достижений, такой реализм был сам по себе не нужен. Социального содержания в нём было меньше, чем в «Эде».[4]

  Дмитрий Святополк-Мирский, «Баратынский», 1936
  •  

Об отрывках из нового романа Баратынского — коего имя страшно произнести перед читательницами — говоришь нечего. Уверяют, что роман сей особенно отличается новостию положений действующих лиц (!!!) — это весьма вероятно!.. Только в отрывках, помещённых в Северных Цветах, благодаря Бога, до этого ещё не доходило. Правда описание героини романа уже озадачивает довольно на первый случай.

  Николай Надеждин, «Северные цветы на 1831 год», январь
  •  

Я даже вовсе не нашла в ней автора «Бала». Всё это бесцветно, холодно, без энергии и особенно без всякого воображения. Герой — дурак, никогда не покидавший Москвы. Я не могу его себе иначе представить, как в дрянном экипаже или в грязной передней.[1]

  Елизавета Хитрово, письмо П. А. Вяземскому 21 мая
  •  

Сам стихотворец, кажется, чувствовал, что впечатление, им производимое, не совсем может быть выгодно: ибо поспешил вооружиться предисловием, где, рассуждая о нравственности литературных произведений, старается укрепить её за новым своим произведением и тем обнаруживает желание предупредить соблазн, которого, очевидно, страшится. <…>
Разоблачать безжалостно, донага нашу природу в злополучные минуты её унижения не значит ли осрамлять человеческое наше достоинство и тем разрушить единственный оплот, коим ограждается нравственное бытие наше[5][4]. <…> Хладнокровный рассказ, передающий официальные извлечения из архивов соблазна и преступлений, сколько бы ни был справедлив и полон — есть произведение безобразное и безнравственное, или лучше — тем безобразнее и безнравственнее, чем справедливее и полнее. <…>
По счастию, новое сочинение Баратынского не вполне удовлетворяет страшным условиям нравственности, кои им самим изложены, <…> что доказывает вся ткань его, составленная кое-как на произвольного сцепления случаев, коих чрезмерная обыкновенность простирается до необыкновенности. <…> Разврат представлен в нём так, что на него можно только зазеваться: и не живо и не ярко и не полно. Да и сверх того, поэтическое правосудие, против коего поэт вооружается в предисловии, в самом стихотворении соблюдено довольно строго. <…> порок получил должное возмездие. Чего же ещё больше? Самая строгая управа школьного благочиния не найдёт, к чему привязаться.[4]

  — Николай Надеждин, рецензия, июнь
  •  

Наша поэзия ударилась вообще в какое-то холодное, одностороннее прозаическое стихотворство, где не видно ни вдохновения, ни сердца, ни ума, а подражательность и бедность идей дошли до смешного. <…> Поэт мог сделать [действующие лица] разнообразными различием положений. Но для сего он должен был развить страсти иначе и из противоречий сердца с общественными условиями извлечь новые очерки.[6][4]

  Николай Полевой, рецензия
  •  

… уважая, будучи обязаны более других журналов уважать благоприличие, скажем со всею искренностью, что мы <…> не читали сего нового сочинения, нового даже и по самому заглавию своему, и, следовательно, не знаем, возлагает ли оно на главу сочинителя новый венок, конечно не венок Граций, но, по крайней мере <…> свитый из рокового платка, столь важного для героинь одного имени с героинею сочинения Баратынского в стихах.[7][1]

  Пётр Шаликов

О статьях

править
  •  

Я прочёл критику Надеждина. <…> Критика эта меня порадовала; она мне показала, что я вполне достигнул своей цели: опроверг убедительно для всех общий предрассудок, и что всякий, несколько мыслящий читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературных произведений ни в выборе предмета, ни в поучениях, ни в том, ни в этом, заключит вместе со мною, что должно искать её только в истине или прекрасном <…>. Хорош бы я был, ежели б я говорил языком Надеждина. Из тысячи его подписчиков вряд ли найдётся один, который что-нибудь бы понял из этой страницы, в которой он хочет объяснить прекрасное. А что всего забавнее, это то, что перевод её находится именно в предисловии, которое он критикует.[1]

  — Баратынский, письмо Киреевскому ноября 1831
  •  

Статья Баратынского[8] хороша, но слишком тонка и растянута…

  Александр Пушкин, письмо Киреевскому 4 февраля 1832

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 5 Купреянова Е., Медведева И. Комментарии к поэмам // Баратынский Е. А. Полное собрание стихотворений в 2 т. Т. 2. — Л.: Советский писатель, 1936. — С. 318-322.
  2. Северная пчела. — 1830. — № 156 (30 декабря)
  3. С. Б. Федотова. Примечания к статьям «Северных цветов» // Пушкин в прижизненной критике, 1831—1833. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2003. — С. 316. — 2000 экз.
  4. 1 2 3 4 Баратынский Е. А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. 1. — Л.: Советский писатель, 1936. — С. XVIII—XXI.
  5. Намёк на то, что в поэме отстаивается прирождённая порочность человеческой природы, которая в то время была краеугольным камнем официально-церковной идеологии.
  6. Московский телеграф. — 1831. — Ч. XXXVIII. — № 6.
  7. Дамский журнал. — 1831. — № XX.
  8. Антикритика // Смесь // Европеец. — 1832. — Ч. 1, № 2 (нач. февраля).