Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах

«Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» — обзорная статья Петра Плетнёва о современной русской поэзии[1] в форме письма С. И. Соллогуб. Вероятно, уступая настояниям Плетнёва в письме 22 января 1825 года, Александр Пушкин отправил ему несохранившееся письмо с подробным разбором статьи (о замечаниях можно судить по ответу Плетнёва 7 февраля — см. по ссылке выше)[2].

Цитаты

править
  •  

Может ли вкус <…> ограничиться одною французскою поэзией? Её лучшее время было временем политической расчётливости, светской учтивости и придворного остроумия. Этот век наложил крепко печать свою на всю поэзию, тем более, что она сосредоточивалась в Париже. Самое верное поэтическое чувство, самое лучшее его движение не смело там явиться в прелестной простоте своей. Оно говорило вполголоса и то жеманным языком. Прекрасная природа показалась бы грубою в этих обществах, в которых всё было искусством: движения, голос, мысли и чувствование. Что́ невольно зарождалось в пламенном сердце, то передавал холодным языком своим услужливый ум. Нет правила без исключения. Но я говорю о большем числе французских поэтов тогдашнего времени. Трудно было преемникам их сообщить новый характер стихотворениям. Невольно увлекались они своими образцами. Только ближайшее знакомство с поэтами Англии и Германии могло вывести их из заблуждения, будто они всё совершили. И вот где почерпнул Ламартин <…> чувства, картины и мечтательность. Между тем, как ещё он однообразен, в сравнении с другими романтическими поэтами! Как он приметно охлаждается в новейших своих стихотворениях! Славу его поддерживает не поэзия, но этот всемирный язык, которым все говорят, прежде нежели начинают мыслить. О французской поэзии можно тоже сказать, что́ и о французском языке: её особенно любят не потому, что она лучше других, но потому что её больше знают. Но почему больше? Это не литературный вопрос, а политический.
Холодные правила и мелочные условия общежительной вежливости не имели и не могли иметь никакого влияния на русскую поэзию. Она образовалась прежде, нежели укоренились у нас французские законы светского обращения.

  •  

Всех выше, вдохновеннее, разнообразнее, оригинальнее между поэтами нашими Державин. <…> Его не надобно сравнивать с теми стихотворцами, которые в других землях сообщали своему времени название золотого века словесности; потому что он оставил нам не образцы языка, но образцы превосходной поэзии.

  •  

Ниже Державина, по силе дарований, Капнист часто превосходит его чистотою и лёгкостию стихов. Его Муза, более подражательная, нежели оригинальная, остановила внимание своё на превосходном образце. Гораций был его учителем: и никто удачнее Капниста не напоминал нам звуков певца Августова. Но Капнист не хотел остаться только переводчиком. Он главные чувства Горация облекал в свои формы, наводил на них свои красен и оживлял их национальною местностию. Его искусство произвело такое очарование, что мы, читая оды его, забываем оригинал, и в подражании видим что-то собственное.

  •  

Соединяя превосходный дар с образованнейшим вкусом, глубочайшее чувство поэзии с совершенным познанием таинств языка нашего, <…> <Жуковский> дал нам почувствовать, что поэзия кроме вдохновения, должна покоряться труднейшему искусству: не употреблять в стихе ни одного слова слабого или неравносильного мысли, ни одного звука неприятного или разногласного с своим понятием, ни одного украшения переувеличенного или принужденного, ни одного оборота трудного или изысканного. Он подчинил своё искусство тем условиям, которые придают блеск и языку, и поэзии. Одним словом: это первый поэт золотого века нашей словесности (если непременно надобно, чтобы каждая словесность имела свой золотой век). Он сделал поэзию самым лёгким и вместе самым трудным искусством. Прекрасные поэтические формы готовы для всех родов, и всякий может написать теперь несколько лёгких, благозвучных, даже сильных стихов; но кто будет ими доволен, сравнив целое произведение с образцом всех наших новейших поэтов? В характере его поэзии ещё более, кажется, пленительного, нежели в самых стихах. Представьте себе душу, которая полна веры в совершенное счастие! Но жизнь бедна теми чистыми наслаждениями, каких она повсюду ищет. Её оживляет надежда <…>. Тогда всякое чувство облекается какою-то мечтательностию, которая преображает землю, смотрит далее, видит больше, созидает иначе, нежели простое воображение. Для такой души нет ни одной картины в природе, ни одного места во вселенной, куда бы она не переносила своего чувства; и нет ни одного чувства, из которого бы она не созидала целого, нового мира. <…>
Он настраивает все способности души к одному стремлению; из них, как из струн арфы, составляется гармония. Вот в чём заключена тайна романтической поэзии! Она основывается на познании поэтического искусства и природы человека. <…> каждая черта проникнута, освещена его душою. И вот чего; кажется мне, недостаёт Ламартину! Он только понял приёмы романтической поэзии <…>. Между тем у Жуковского она созрела в душе, и оттого он с такою же лёгкостию и верностию передаёт нам чувствования Шиллера, Байрона, как и свои собственные.
Батюшков стоит на особенном, но равно прекрасном поприще. Он создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством. Его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь. Игривость Парни и задумчивость Мильвуа, выражаемые какими-то италианскими звуками, дают только понятие об искусстве Батюшкова. Он в одно время и убеждает ум, и пленяет сердце, и рисует воображению.[2]

  •  

В продолжении последних четырёх лет Пушкин обогатил новейшую словесность нашу тремя поэмами, которые доставили бы ему славу не только во Франции, но и в Англии. Я не смею сравнивать его ни с кем из нынешних французских стихотворцев, потому что он столько же выше их, сколько у нас Ломоносов был выше всех своих современников-литераторов. Его гений с такою же лёгкостию переносится в область вымыслов, как и срисовывает великолепные картины природы. <…> Но этот игривый и разнообразный ум, эта живая и своенравная душа исполнена в то же время самых нежных, самых глубоких движений чувствительности. <…> Он несколькими стихами соберёт к душе вашей всё, что жизнь даёт прекрасного, очарует вас и вмиг отнимет всё ужасным разуверением, что это быстро исчезает. Такую власть над душою, такую силу над сердцем я почитаю совершеннейшею поэзией.[2]

  •  

Глинка, изображая вам какое-нибудь поэтическое чувствование, называет его именем другого предмета, который похож на него в некотором отношении. Он доставляет вам удовольствие следовать за его сравнением, выбором признаков, вверяться обману поэзии, переменять своё мнение, задумываться, искать разрешения загадки в собственном сердце, одним словом: он погружает вас в самих себя. Его мир есть только человек, а всё прочее — мысли его и чувствования.[3]

  •  

Рылеева <…> так называемые Думы содержат лирический рассказ какого-нибудь события. Не восходя до оды, которая больше требует восторга чувствований и быстроты изложения, они отличаются благородною простотою истины и поэзиею самого происшествия.

  •  

Есть дарования, которые, подобно дубравным цветам, не любят блеска. Они расцветают в тени, благоухают в уединении. Их встретит там нечаянно блуждающий без цели путешественник, и сохранит их только в тихом своём воспоминании. Но их свежая красота тем не менее привлекательна. Вот что можно сказать о поэзии Крылова (Александра). Мы зияем только малое число его стихотворений. написанных пред сим года за три. Любители поэзии с первого раза приметили в них истинные чувства, оригинальный слог и верный вкус. С тех пор не встречается нигде его стихотворений. Может быть, одна жизнь сделалась для него лучшею поэзией. <…> Крылов отличается особенным мужеством языка. В нём нет тех блестящих украшений, которые заметны в первых опытах подражателей <…>. Он идёт собственною дорогою, что ещё более ручается за истину его дарования.

  •  

Поэзия, как характеры людей, как физиономии лиц, до бесконечности может быть разнообразна. Между тем, как мы воображали, что язык чувств уже не может у нас сделать новых опытов в своём искусстве, явился такой поэт, который разрушил нашу уверенность. Я говорю о Баратынском. В элегическом роде он идёт новою, своею дорогой. Соединяя в стихах своих истину чувств с удивительною точностию мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии. Состав его стихотворений, правильность и прелесть языка, ход мыслей и сила движений сердца выше всякой критики. Он ясен, жив и глубок. Во всём отчёт составляет отличительность его стихов. Нет слова, нет оборота, нет картины, где бы вы не чувствовали ума и вдохновения. Разбирайте строго каждый его стих, следуйте за ним внимательно до конца стихотворения: и вы признаетесь, что он извлёк все лучшее из своего предмета, отбросил всё излишнее и не забыл ничего необходимого. Но сколько разнообразия во всех его самых лёгких произведениях!

  •  

Отважные приёмы в изображении сильных чувствований, новость картин, созидаемых живым воображением, отличают стихотворения Кюхельбекера. Верность вкуса, легкость стихосложения, благородные движения души и тихая мечтательность составляют характер поэзии Дмитриева (Михаила). Стихи Писарева узнаете вы по гармоническому языку и по тем приятным картинам природы, которые пленяют воображение и питают чувствительность.

  •  

Козлов соединяет в своей поэзии гармонию языка, прелесть поэтических движений, живость картин и ясность мыслей. Он так быстро отгадал все тайны поэтического слога, что решительно приближается к разряду первоклассных стихотворцев наших.

О статье

править
  •  

Статья сия имеет весьма странную форму. Автор выставил Ламартина (!) представителем французской поэзии нынешнего времени и этим общим знаменателем мерит всех русских поэтов, от Державина до милых юношей, в которых начинает пылать огонь поэзии. — Однако ж, невзирая на это, начало письма, то есть изображение поэзии вообще, причины успехов и недостатков русской и отчасти характеристика сей последней весьма справедливы, и я бы назвал даже первые одиннадцать страниц образцовыми, если бы не встречал, вовсе не кстати, имени Ламартина и не примечал по суждениям, что автор только понаслышке знаком с английскою и немецкою литературою. <…>
Автор говорит: «Одним словом: это (т. е. Жуковский) первый поэт золотого века нашей словесности…». — <…> но мы ещё до этого не дожили. Наш век отличается тем, что мы стремимся к усовершенствованию языка, но он ещё не золотой, а Жуковский не первый поэт нашего века. Выше, гораздо выше его Пушкин, и… я бы назвал ещё некоторых…[4]

  Фаддей Булгарин, «Письма на Кавказ. 2»
  •  

… во 2-м № Сына Отечества брань на моё Письмо[4] <…>. Они меня криво толкуют. Они хотят уверить, что я поместил тебя в число плаксивых элегиков, когда я упомянул, что игривость твоя не мешает тебе в то же время быть исполненным самою трогательною чувствительностию. Они думают сделать тебе честь, сказавши, что у тебя один поэтический ум, а нежных и глубоких движений сердца ты не разумеешь. Они разочли, что великому поэту смешно быть чувствительным.

  — Пётр Плетнёв, письмо Александру Пушкину 22 января 1825
  •  

Мне кажется, что г. Плетнёв не совсем прав, расточая в обозрении полною рукою похвалы всем и уверяя некоторых поэтов, что они не умрут потому только, что они живы…

  Александр Бестужев, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года», март 1825
  •  

Брат Плетнёв! не пиши добрых критик! Будь зубаст и бойся приторности!

  — Александр Пушкин, письмо Л. С. Пушкину и Плетнёву 15 марта 1825

Примечания

править
  1. Северные цветы на 1825 год. — СПб. (цензурное разрешение 9 августа 1824, вышел в конце декабря). — С. 3-80.
  2. 1 2 3 Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 244-7, 422-3.
  3. Тынянов Ю. Н. Пушкин и Тютчев // Поэтика. Временник отдела словесных искусств Государственного института истории искусств. — Л., 1926. — Вып. 1. — С. 111.
  4. 1 2 Д. Р. К. // Сын отечества. — 1825. — Ч. 99. — № 2 (вышел 7 января). — С. 200-4.