О человеке (Гельвеций)

«О человеке, его умственных способностях и его воспитании» (фр. De l’Homme, de ses facultés intellectuelles et de son éducation) — итоговая философская работа Клода Гельвеция, законченная в середине 1769 года и впервые опубликованная посмертно стараниями его друга Д. А. Голицына в 1773 году в Гааге и Лондоне (как «Философский опыт о человеке», A philosophical essay on man). Парижский парламент 10 января 1774 осудил её на сожжение, но в 1775 книга вышла и на французском языке. Местами парафразирует «Об уме» 1758 года.

Цитаты

В книге большое число авторских примечаний, на этой странице они, когда не мешают связности цитат, не вынесены в сноски, а обозначены в конце [п].

Предисловие

	Составить этот труд меня побудила любовь к людям и к истине. Пусть только они узнают себя, пусть они приобретут ясные идеи о нравственности — и они станут счастливыми и добродетельными. — начало
	L’amour des hommes et de la vérité m’a fait composer cet ouvrage. Qu’ils se connoissent, qu’ils aient des idées nettes de la morale, ils seront heureux et vertueux.

В настоящее время истину можно найти только в запрещённых книгах, в остальных — лгут. Большинство авторов ведут себя в своих сочинениях так, как светские люди за беседой: занятые только тем, чтобы нравиться, они мало заботятся о том, как достигнуть этого — ложью или истиной. Всякий писатель, ищущий милости власть имущих и минутного признания, должен усвоить себе их взгляды. Он должен держаться господствующего мнения, не быть ни в чем самим собой, а во всём подчиняться воле других и писать, лишь следуя их мнению. Этим объясняется отсутствие оригинальности в большинстве сочинений. Оригинальные книги разбросаны там и сям в ночи времён, как солнца в пустынях мирового пространства, чтобы осветить его мрак. Эти книги составляют эпоху в истории человеческого духа и с помощью их принципов приходят к новым открытиям. <…> Любовь к истине — это наиболее благоприятное условие для нахождения её.

Ce n’est plus maintenant que dans les livres défendus qu’on trouve la vérité : on ment dans les autres. La plupart des auteurs sont dans leurs écrits ce que les gens du monde sont dans la conversation : uniquement occupés d’y plaire, peu leur importe que ce soit par des mensonges ou par des vérités. Tout écrivain qui desire la faveur des puissants et l’estime du moment en doit adopter les idées ; il doit avoir l’esprit du jour, n’être rien par lui, tout par les autres, et n’écrire que d’après eux : de là le peu d’originalité de la plupart des compositions. Les livres originaux sont semés çà et là dans la nuit des temps, comme les soleils dans les déserts de l’espace, pour en éclairer l’obscurité. Ces livres font époque dans l’histoire de l’esprit humain, et c’est de leurs principes qu’on s’éleve à de nouvelles découvertes. <…> L’amour du vrai est la disposition la plus favorable pour le trouver.

	Возможно, что я отнёсся ещё слишком бережно к некоторым предрассудкам; я обращался с ними, как молодой человек со старой женщиной, по отношению к которой он не ведёт себя ни грубо, ни льстиво.
	Peut-être ai-je encore trop ménagé certains préjugés : je les ai traités comme un jeune homme traite une vieille femme, auprès de laquelle il n’est ni grossier ni flatteur.

Книга эта покажется смелой робким людям. В жизни каждого народа бывают такие моменты, когда слово благоразумный является синонимом слова трус и когда благонамеренным считают лишь раболепно написанное произведение. Я хотел выпустить эту книгу под псевдонимом, и её текст может заставить этому поверить. По моему мнению, это было единственным способом избежать преследований, не переставая быть полезным своим соотечественникам. Но за время, ушедшее на создание этого труда, бедствия моих сограждан и характер управления ими изменили моё намерение. Болезнь, для борьбы с которой я рассчитывал дать известное лекарство, стала неисцелимой. Я потерял надежду быть им полезным, и я откладываю издание этой книги на время после моей смерти. Моё отечество подпало в конце концов под иго деспотизма, и отныне оно не будет уже порождать знаменитых писателей. <…> Этот народ уже не сумеет снова прославить имя французов. Эта опустившаяся нация стала теперь предмет презрения для всей Европы. Никакой спасительный кризис не вернёт ей свободы. Она погибнет от истощения. Единственное средство против её бедствий — завоевать её, и только случай и обстоятельства могут решить, насколько действенно такое средство.

Cette composition paroîtra hardie à des hommes timides. Il est dans chaque nation des moments où le mot prudent est synonyme de vil, où l’on ne cite comme sagement pensé que l’ouvrage servilement écrit. C’étoit sous un faux nom que je voulois donner ce livre au public ; c’étoit, selon moi, l’unique moyen d’échapper à la persécution sans en être moins utile à mes compatriotes. Mais, dans le temps employé à la composition de l’ouvrage, les maux et le gouvernement de mes concitoyens ont changé. La maladie à laquelle je croyois pouvoir apporter quelque remede est devenue incurable : j’ai perdu l’espoir de leur être utile ; et c’est à ma mort que je remets la publication de ce livre. Ma patrie a reçu enfin le joug du despotisme ; elle ne produira donc plus d’écrivains célebres. <…> Ce n’est plus sous le nom de Français que ce peuple pourra de nouveau se rendre célebre ; cette nation avilie est aujourd’hui le mépris de l’Europe. Nulle crise salutaire ne lui rendra la liberté ; c’est par la consomption qu’elle périra ; la conquête est le seul remede à ses malheurs, et c’est le hasard et les circonstances qui décident de l’efficacité d’un tel remede.

Нет теперь более разительного контраста, чем противоположность между югом и севером Европы: небо юга всё более и более заволакивается туманами суеверия и азиатского деспотизма. Небо севера с каждым днём всё более проясняется и очищается. Екатерина II, Фридрих желают стать любимцами человечества; они понимают цену истины; они побуждают говорить её <…>. Таким государям я посвящаю этот труд; они должны просветить мир.

Rien aujourd’hui de plus différent que le midi et le septentrion de l’Europe. Le ciel du sud s’embrume de plus en plus par les brouillards de la superstition et d’un despotisme asiatique ; le ciel du nord chaque jour s’éclaire et se purifie. Les Catherine II, les Fréderic, veulent se rendre chers à l’humanité : ils sentent le prix de la vérité ; ils encouragent à la dire <…>. C’est à de tels souverains que je dédie cet ouvrage ; c’est par eux que l’univers doit être éclairé.

Введение

	Корнель, Расин и Вольтер изучают человека, но лишь в отношении впечатлений, которые производят на него величественные, нежные, сострадательные, безумные и т. д. поступки. — глава I
	Corneille, Racine et Voltaire, l’étudient, mais relativement aux impressions qu’excitent en lui les actions de grandeur, de tendresse, de pitié, de fureur, etc.

Когда философ изучает людей, его предмет есть их благо. Это благо зависит как от законов, при которых они живут, так и от воспитания, которое они получают. Усовершенствование этих законов и этого воспитания предполагает предварительное знание сердца человеческого и ума, знание их различных действий, наконец, препятствий, стоящих на пути прогресса наук, нравственности, политики и воспитания. Без знания этого — какими способами сделать людей лучшими и более счастливыми! Поэтому философ должен добраться до наиболее простого первоисточника их умственных способностей и их страстей. — глава I

Dans l’étude que le philosophe en fait, son objet est leur bonheur. Ce bonheur est dépendant, et des lois sous lesquelles ils vivent, et des instructions qu’ils reçoivent. La perfection de ces lois et de ces instructions suppose la connoissance préliminaire du cœur, de l’esprit humain, de leurs diverses opérations, enfin des obstacles qui s’opposent aux progrès des sciences de la morale, de la politique, et de l’éducation. Sans cette connoissance, quels moyens de rendre les hommes meilleurs et plus heureux ? Le philosophe doit dont s’élever jusqu’au principe simple et productif de leurs facultés intellectuelles et de leurs passions…

Глава III

О ложной науке, или о благоприобретённом невежестве

… во всех католических странах позволяют продавать оперы, комедии, романы и даже некоторые хорошие книги по геометрии и медицине. Выдающиеся произведения из других областей знания — произведения, считающиеся таковыми во всей остальной Европе, — здесь запрещены <…>. Во Франции одобрение цензора является для автора почти всегда свидетельством глупости. Оно свидетельствует о том, что у книги не будет врагов, что о ней с самого начала отзовутся хорошо, потому что о ней не нужно будет думать, потому что она не вызовет зависти, не оскорбит ничьей гордости и будет повторять лишь то, что знают все. Всеобщая похвала в данный момент почти всегда исключает в будущем похвалу потомства. [п]

… dans tous les pays catholiques, on permet la vente des opéra, des comédies, des romans, et même de quelques bons livres de géométrie et de médecine. En tout autre genre, l’ouvrage supérieur et réputé tel du reste de l’Europe est un ouvrage proscrit <…>. En France, l’approbation du censeur est pour l’auteur presque toujours un certificat de sottise. Elle annonce un livre sans ennemis, dont on dira d’abord du bien, parcequ’on n’en pensera point, parcequ’il n’excitera point l’envie, ne blessera l’orgueil de personne, et ne répétera que ce que tout le monde sait. L’éloge général et du moment est presque toujours exclusif de l’éloge à venir.

К чему сводится наука схоластов? К тому, чтобы злоупотреблять словами и делать значение их неопределённым. Некогда волшебники возводили и разрушали волшебные замки или по крайней мере видимость их с помощью некоторых варварских слов. Схоласты, наследники могущества древних волшебников, аналогичным образом придавали с помощью некоторых непонятных слов видимость науки самым вздорным фантазиям. Единственное средство уничтожить их колдовство — это спросить у них, каково точное значение слов, которыми они пользуются. Как только они вынуждены связать с ними ясные идеи, чары прекращаются и престиж науки рассеивается. [п]

Quelle est la science des scholastiques ? Celle d’abuser des mots, et d’en rendre la signification incertaine. C’étoit par la vertu de certains mots barbares qu’autrefois les magiciens édifioient, détruisoient, des châteaux enchangés, ou du moins leur apparence. Les scholastiques, héritiers de la puissance des anciens magiciens, ont, par la vertu de certains mots inintelligibles, pareillement donné l’apparence d’une science aux plus absurdes rêveries. S’il est un moyen de détruire leurs enchantements, c’est de leur demander la signification précise des mots dont ils se servent. Sont-ils forcés d’y attacher des idées nettes, le charme cesse et le prestige de la science disparoît.

Если ум обременён грузом учёного невежества, то он уже не воспаряет к истине. Он утратил стремление, увлекавшее его прежде к ней. Знание того, что он раньше знал, отчасти связано с забвением того, что он знает теперь. Чтобы вбить в его голову некоторое количество истин, из неё приходится часто выбить такое же количество заблуждений. Но удаление их требует времени, и когда оно наконец осуществляется, то уже слишком поздно стать зрелым человеком. Мы удивляемся тому, в каком раннем возрасте греки и римляне становились зрелыми людьми. Каких только талантов не обнаруживали они с юношеских лет! <…> Неужели человеческая организация была тогда более совершенной? Разумеется, нет. Ведь известно, что современные народы превосходят древних в науках и искусстве мореплавания <…> и т. д. Следовательно, столь продолжительное превосходство древних в морали, политике и законодательстве должно считаться результатом их воспитания. Воспитание молодёжи поручали тогда не схоластам, а философам. Задачей этих философов было воспитать героев и великих граждан. Слава ученика падала на учителя — это была его награда. Задача воспитателя теперь иная. Заинтересован ли он в том, чтобы возвысить душу и ум своих учеников? Нисколько. Чего же желает он? Ослабить их характер, сделать из них суеверных людей, перешибить, если можно так выразиться, крылья их гения, заглушить в их уме всякое истинное знание, а в их сердце всякую патриотическую добродетель.

L’esprit s’est-il chargé du poids d’une savante ignorance ? il ne s’éleve plus jusqu’à la vérité. Il a perdu la tendance qui le portoit vers elle. La connoissance de ce qu’il savoit en est partie attachée à l’oubli de ce qu’il sait. Pour placer un certain nombre de vérités dans sa mémoire il faudroit souvent en déplacer le même nombre d’erreurs. Or ce déplacement demande du temps ; et, s’il se fait enfin, c’est trop tard qu’on devient homme. On s’étonne de l’âge où le devenoient les Grecs et les Romains. Que de talents divers ne montroient-ils pas dès leur adolescence ! <…> Leur organisation étoit-elle plus parfaite ? Non sans doute : car, dans les sciences et les arts de la navigation, <…> etc., l’on sait que les modernes l’emportent sur les anciens. La supériorité que ces derniers ont si long-temps conservée dans la morale, la politique, et la législation, doit donc être regardée comme l’effet de leur éducation. Ce n’étoit point alors à des scholastiques, c’étoit à des philosophes que l’on confioit l’instruction de la jeunesse. L’objet de ces philosophes étoit de former des héros et de grands citoyens. La gloire du disciple réfléchissoit sur le maître ; c’étoit sa récompense. L’objet d’un instituteur n’est plus le même. Quel intérêt a-t-il d’exalter l’ame et l’esprit de ses éleves ? aucun. Que desire-t-il ? d’affoiblir leur caractere, d’en faire des superstitieux, d’éjointer, si je l’ose dire, les ailes de leur génie, d’étouffer dans leur esprit toute vraie connoissance, et dans leur cœur toute vertu scholastique.

	Слово разумный стало в настоящее время синонимом слова неверующий. Духовенство, очевидно, предполагает, что мотивы, говорящие в пользу веры, — подобно крылышкам, приданным Меркурию, — слишком слабы для того, чтобы поддерживать её. [п]
	Le mot raisonnable est aujourd’hui devenu synonyme d’incrédule. Le clergé soupçonne apparemment que les motifs de la foi, comme les petites ailes données à Mercure, sont trop faibles pour la soutenir.

Раздел I

Воспитание различных людей по необходимости различно: оно, быть может, является причиной умственного неравенства… (L’éducation nécessairement différente des différents hommes et peut-être la cause de inégalité des esprits…)

	Своё первоначальное воспитание ребёнок получает в то самое мгновение, когда он начинает двигаться и жить. Иногда ещё во чреве матери он знакомится с состоянием болезни и здоровья. — глава II
	C’est à l’instant même où l’enfant reçoit le mouvement et la vie qu’il reçoit ses premieres instructions. C’est quelquefois dans les flancs où il est conçu qu’il apprend à connoître l’état de maladie et de santé.

	… истинными воспитателями детства являются окружающие его предметы; этим воспитателям детство обязано почти всеми своими идеями. — глава II
	… les vrais précepteurs de l’enfance sont les objets qui l’environnent ; c’est à ces instituteurs qu’elle doit presque toutes ses idées.

	Нет никакой необходимости, чтобы моё изложение было столь же продолжительным, как и детство человека. [п] — глава III
	Il n’est pas nécessaire que nous narration soit aussi longue que l’enfance de l’homme.

Два брата путешествуют со своими родителями. Чтобы вернуться домой, им приходится пересечь длинные горные цепи. Старший следует за отцом по крутым и узким дорогам. Что же он видит перед собой? Природу во всех её грозных проявлениях <…>. Младший брат последовал за матерью по более доступным дорогам, где природа предстаёт перед ним в более приветливом виде. <…> Эти два брата проделали одно и то же путешествие, а увидели весьма различные картины, получили весьма различные впечатления. Но тысячи случайностей этого рода могут вызвать то же действие. Наша жизнь есть, так сказать, длинная цепь подобных случайностей. Поэтому никогда не нужно надеяться, что можно дать в точности одно и то же воспитание двум детям. — глава III

Deux freres voyagent avec leurs parents, et, pour arriver chez eux, ils ont à traverser de longues chaînes de montagnes. L’aîné suit le pere par des chemins escarpés et courts. Que voit-il ? la nature sous toutes les formes de l’horreur <…>. Le plus jeune a suivi sa mere dans des routes plus fréquentées, où la nature se montre sous les formes les plus agréables. <…> Ces deux freres auront dans le même voyage vu des tableaux, reçu des impressions très différentes. Or mille hasards de cette espece peuvent produit les mêmes effets. Notre vie n’est pour ainsi dire qu’un long tissu d’accidents pareils. Qu’on ne se flatte donc jamais de pouvoir donner précisément les mêmes instructions à deux enfants.

	Соревнование производит гениев, а желание прославиться порождает таланты. Умственные успехи у человека можно датировать с того момента, когда в нём пробуждается и развивается любовь к славе. — глава VI
	C’est l’émulation qui produit les génies, et c’est le desir de s’illustrer qui crée les talents. C’est du moment où l’amour de la gloire se fait sentir à l’homme et de développe en lui qu’on peut dater les progrès de son esprit.

	Сходство между детьми в школах есть результат принуждения. — глава VII
	La ressemblance des enfants est dans les colleges l’effet de la contrainte.

Если все савояры обладают в известных отношениях одинаковым характером, то потому, что случай ставит их приблизительно в одинаковое положение и что все они получают приблизительно одинаковое воспитание. Почему все они путешествуют? Потому, что для жизни нужны деньги, а денег у них нет. Почему они трудолюбивы? Потому, что они все бедны; потому, что, не получая ниоткуда помощи и не имея покровителей в той местности, куда переезжают, они голодают, а хлеб добывается ими лишь трудом. Почему они честны и деятельны? Потому, что они должны превосходить деятельностью и честностью коренных жителей, чтобы им оказывали предпочтение. [п] — глава VII

Si tous les Savoyards ont à certains égards le même caractere, c’est que le hasard les place dans des positions à-peu-près semblables, et que tous reçoivent à-peu-près la même éducation. Pourquoi tous sont-ils voyageurs ? C’est qu’il faut de l’argent pour vivre, et qu’ils n’en ont point chez eux. Pourquoi sont-ils laborieux ? C’est que tous sont indigents ; c’est que, sans secours et sans protection dans le pays où ils se transplantent, ils y ont faim, et que le pain ne s’acquiert que par le travail. Pourquoi sont-ils fideles et actifs ? C’est que, pour être employés de préférence aux nationaux, il faut qu’ils les surpassent en activité et fidélité.

	Нет такой перемены в характере человека, которой не мог бы вызвать случай. — глава VII
	Il n’est point de changement que le hasard ne puisse occasionner dans le caractere d’un homme.

Дижонская академия предложила тему на соискание премии по литературе. Тема эта была довольно странная, а именно: «Не были ли науки более вредны для общества, чем полезны?» <…> Руссо <…> сочинил, исходя из этого, красноречивое рассуждение, которое заслуженно вызвало много похвал. Этот успех составил эпоху в его жизни. Отсюда его слава, его злоключения и его парадоксы. Красоты собственного рассуждения действуют на него так, что приёмы оратора становятся у него скоро методами философа, и с этого момента в погоне за парадоксами он ни перед чем уже не останавливается. — глава VIII

L’académie de Dijon avoit proposé un prix d’éloquence. Le sujet étoit bizarre ; il s’agissoit de savoir si les sciences étoit plus nuisibles qu’utiles à la société. <…> M. Rousseau <…> fit sur ce plan un discours éloquent qui méritoit de grands éloges et qui les obtint. Ce succès fit époque dans sa vie. De là sa gloire, ses infortunes, et ses paradoxes. Frappé des beautés de son propre discours, les maximes de l’orateur deviennent bientôt celles du philosophe ; et, de ce moment, livré à l’amour du paradoxe, rien ne lui coûte.

	Попы честолюбивы, но им ненавистно честолюбие светского человека. Оно противоречит их намерениям. Попы хотели бы погасить в человеке всякое желание, внушить ему отвращение к своим богатствам и к своей власти и воспользоваться этим отвращением, чтобы присвоить себе и то и другое. Можно с уверенностью утверждать, что все религии всегда руководствовались этой целью. — глава IX
	Le prêtre est ambitieux ; mais l’ambition lui est odieuse dans le laïque ; elle s’oppose à ses desseins. Le projet du prêtre est d’éteindre en l’homme tout desir, de le dégoûter de ses richesses, de son pouvoir, et de profiter de son dégoût pour s’approprier l’un et l’autre ; le systême religieux a toujours été dirigé sur ce plan.

Проповедник доказывает с кафедры, что христианский Бог — это бог истины, что его последователей узнают по их ненависти ко лжи. Но только он сошёл с кафедры, как он уже согласен с тем, что очень благоразумно умолчать об истине <…>. Действительно, человек, который написал бы в католических странах истинную историю своего времени, восстановил бы против себя всех почитателей этого бога истины. В подобных странах от преследований избавлены только немой, глупец или лгун. — глава X

Un prédicateur prouve en chaire que le Dieu des chrétiens est un Dieu de vérité ; que c’est à leur haine pour le mensonge qu’on reconnoît ses adorateurs. Est-il descendu de chaire ? il convient qu’il est très prudent de la taire ; que lui-même, en louant la vérité <…>. L’homme en effet qui dans les pays catholiques écriroit l’histoire vraie de son temps souleveroit contre lui tous les adorateurs de ce Dieu de vérité. Dans de tels pays, l’homme à l’abri de la persécution est le muet, le sot, ou le menteur.

Монахи создали представление о небесном дворе по образцу восточных дворов. Восточный государь, невидимый для большинства своих подданных, доступен только для своих царедворцев. Жалобы народа доходят до него лишь через посредство его фаворитов. Аналогичным образом монахи окружили трон царя Вселенной фаворитами под названием святых и изобразили дело так, что милость неба получается лишь благодаря вмешательству этих святых. Но что сделать, чтобы добиться их расположения? Собравшиеся с этой целью попы постановили, <…> чтобы внешние знаки поклонения были одинаковы для всевышнего и его фаворитов; наконец, чтобы некоторые святые, почитаемые христианами, подобно тому, как пенаты и фетиши почитались язычниками и дикарями, например Николай-угодник в России и св. Януарий в Неаполе, пользовались большим поклонением и уважением, чем сам бог. На этих фактах основывается обвинение, выдвинутое против греческой и католической церквей. Последней в особенности мы обязаны восстановлением фетишизма. [п] — глава XII

Les moines, sous le nom de saints, ont pareillement environné de favoris le trône du monarque de l’univers, et ont voulu que les graces célestes ne s’obtinssent que par l’intercession de ces saints. Mais, pour se les rendre favorables, que faire ? Les prêtres, assemblés à cet effet, déciderent <…> que les signes extérieurs de l’adoration seroient les mêmes pour l’Éternel et ses favoris ; et qu’enfin, honorés par les chrétiens, comme les pénates et les fétiches par les païens et les sauvages, S. Nicolas en Russie, par exemple, et S. Janvier à Naples, auroient plus de considération et attireroient plus de respect que Dieu lui-même. C’est sur ces faits que sont fondées les accusations portées contre les églises grecque et latine. C’est à la derniere sur-tout qu’on doit le rétablissement du fétichisme.

	Единственная истинная религия — это нравственность, основанная на истинных принципах. — глава XIII
	La morale fondée sur des principes vrais est la seule vraie religion.

Убеждённые в полезности страстей, древние законодатели не ставили себе цели подавлять их. Кого можно найти среди народа, не имеющего желаний? Купцов, полководцев, солдат, писателей, талантливых министров? Нет, только монахов. Народ, не имеющий предприимчивости, мужества, богатства, науки, — прирождённый раб всякого соседа, достаточно смелого, чтобы наложить на него оковы. Людям нужны страсти, и языческая религия не угашала в них священного и животворного их огня. Быть может, ещё религия скандинавов, мало отличавшаяся от религии греков и римлян, более действенно толкала людей на путь добродетели. Слава была богом этих народов. Лишь от этого бога граждане ожидали себе награды <…>. Каких только выгод не могла бы доставить народу подобная религия, притом более чистая, чем языческая! — глава XV

Convaincus de l’utilité des passions, les anciens législateurs ne se proposoient point de les étouffer. Que trouver chez un peuple sans desir ? sont-ce des commerçants, des capitaines, des soldats, des hommes de lettres, des ministres habiles ? Non ; mais des moines. Un peuple sans industrie, sans courage, sans richesses, sans science, est l’esclave né de tout voisin assez audacieux pour lui donner des fers. Il faut des passions aux hommes ; et la religion païenne n’en éteignoit point en eux le feu sacré et vivifiant. Peut-être celle des Scandinaves, peu différente de celle des Grecs et des Romains, portoit-elle encore plus efficacement les hommes à la vertu. La réputation étoit le dieu de ces peuples ; c’étoit de ce seul dieu que les citoyens attendoient leur récompenses <…>. Que d’avantages une telle religion, plus pure d’ailleurs que la païenne, ne pourroit-elle pas procurer à une nation !

Раздел II

Все люди с обыкновенной, нормальной организацией обладают одинаковыми умственными способностями (Tous les hommes communément bien organisés ont une égale aptitude à l’esprit)

	Душа — <…> это принцип жизни, к познанию и к природе которого нельзя подняться без помощи крыльев теологии. — глава II
	L’ame <…> est en lui un principe de vie, et que, sans les ailes de la théologie, on ne s’éleve point jusqu’à la connoissance et la nature de ce principe.

	… угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность. [п] — глава VII
	… le remords commence où l’impunité cesse.

Интерес и потребность — таков источник всякой общительности. Только одно это начало (отчётливые представления о котором встречаются лишь у немногих писателей) объединяет людей между собою. Поэтому сила их союза всегда соразмерна силе привычки и потребности. С того момента, когда молодой дикарь и молодой кабан в состоянии добывать себе пищу и защищаться, первый покидает хижину, второй — логово своих родителей. — глава VIII

L’intérêt et le besoin sont le principe de toute sociabilité. Ce principe, dont peu d’écrivains ont donné des idées nettes, est donc le seul qui unisse les hommes entre eux. Aussi la force de leur union est-elle toujours proportionnée à celle et de l’habitude et du besoin. Du moment où le jeune sauvage et le jeune sanglier sont en état de pourvoir à leur nourriture et à leur défense, ils quittent, l’un la cabane, l’autre la bauge de ses parents. L’aigle méconnoît ses aiglons au moment qu’assez rapides pour fondre sur leur proie ils peuvent se passer de son secours.

Состояние желания есть состояние удовольствия. Возможность получить за́мки, любовников и женщин, которых может доставить богатство, красота и таланты, представляет собою удовольствие от предвидения. Оно, несомненно, менее ярко, но более длительно, чем реальное физическое удовольствие. Тело истощается, воображение же никогда. Поэтому из всех удовольствий наибольшую сумму счастья за всю нашу жизнь нам дают, вообще говоря, удовольствия, основанные на воображении. [п] — глава X

L’état de désir est un état de plaisir. Les châteaux, les amants et les femmes, que les richesses, la beauté et les talents peuvent leur procurer, sont un plaisir de prévoyance, sans doute moins vif, mais plus durable, que le plaisir réel et physique. Le corps s’épuise, l’imagination jamais. Aussi, de tous les plaisirs, ces derniers sont-ils en général ceux qui, dans le total de notre vie, nous donnent la plus grande somme de bonheur.

	Если французы знают только свой собственный язык, то это результат их воспитания, а не организации. Пусть только какой-нибудь француз проведёт несколько лет в Лондоне или во Флоренции, и он вскоре будет знать английский и итальянский языки. [п] — глава XI
	Si le Français ne sait que sa propre langue, c’est un effet de son éducation, et non de son organisation ; qu'il passe quelques années à Londres ou à Florence, il saura bientôt l'anglais ou l'italien.

	Европейцы не движимы теми мотивами, которые побуждали греков и римлян подвергать свою жизнь риску в сражениях. Храбрость современных армий не обнаруживается уже в столь смелых предприятиях и сводится, быть может, в каждом бойце только к тому, чтобы не бежать первым. [п] — глава XI
	Les Européens n’ont pas les mêmes motifs qu’avoient les Grecs et les Romains pour exposer leur vie dans les combats. Aussi le courage des armées ne se manifeste t il plus par des entreprises aussi hardies, et se reduira-t-il peut être dans chaque guerrier à ce seul point, de n’être pas le premier à fuir.

… гениальные люди бывают всякого роста и темперамента; что они бывают сангвиниками, холериками, флегматиками, высокими, низкими, толстыми, худыми, крепкими, хрупкими, меланхоликами и что наиболее здоровые и сильные люди не всегда самые умные. Но предположим в человеке какое-нибудь чрезвычайно тонкое чувство; что получится от этого? То, что этот человек станет испытывать ощущения, неизвестные большинству людей; что он будет испытывать то, чего не позволяет ощущать другим людям их менее тонкая организация. Но станет ли он от этого умнее? Нет, ибо эти ощущения, оставаясь всегда бесплодными до тех пор, пока их не сравнивают друг с другом, сохраняли бы между собою всегда одни и те же отношенияа. — глава XII

… des hommes de génie de toute espece de taille et de tempérament ; qu’il en est de sanguins, de bilieux, de flegmatiques, de grands, de petits, de gras, de maigres, de robustes, de délicats, de mélancoliques, et que les hommes les plus forts et les plus vigoureux ne sont pas toujours les plus spirituels. Mais supposons dans un homme un sens extrêmement fin ; qu’arriveroit-il ? Que cet homme éprouveroit des sensations inconnues au commun des hommes ; qu’il sentiroit ce qu’un moindre degré de finesse dans l’organisation ne permet pas aux autres de sentir. En auroit-il plus d’esprit ? Non ; parceque ces sensations, toujours stériles jusqu’au moment où l’on les compare, conserveroient toujours entre elles les mêmes rapports.

	Если два человека, не будучи совершенно тождественными, могут прыгать одинаково высоко, бегать одинаково быстро, стрелять одинаково метко, играть одинаково хорошо в мяч, то два человека, не будучи в точности тождественными, могут быть одинаково умны. [п] — глава XII
	Si deux hommes, sans être parfaitement similaires, peuvent sauter aussi haut, courir aussi vîte, tirer aussi juste, jouer aussi bien à la paume ; deux hommes, sans être précisément les mêmes, peuvent donc avoir également d’esprit.

	Говорят, что мало гениальных людей, а почему? Потому, что мало правительств, устанавливающих награды в соответствии с теми усилиями, которые, как предполагают, требуют приобретения больших талантов. [п] — глава XV
	Il est, dit-on, peu d’hommes de génie : pourquoi ? c’est qu’il est peu de gouvernemens qui proportionnent la récompense à la peine que suppose l'acquisition des grands talens.

	Известно, что личные интересы всегда диктовали богословам их решения. Поэтому не сорбоннцам претендовать на звание моралистов: они не знают даже принципов морали. <…> Пусть доктора Сорбонны продолжают прославлять достоинства богословских добродетелей — добродетели эти носят местный характер. Истинная добродетель признаётся таковой во все времена и во всех странах. — глава XVII
	Ce n’est donc plus aux sorbonnistes à prétendre au titre de moralistes ; ils en ignorent jusqu’aux principes. <…> Ses docteurs sont des guides infideles qui n’ont d’idées de la vertu que celle de leur intérêt : et cet intérêt varie selon les temps ; au lieu que la vraie vertu est la même dans tous les siecles et les pays.

	В настоящее время нельзя уже не знать того, что экспериментальная и основывающаяся на изучении человека и вещей нравственность настолько же выше спекулятивной и теологической морали, насколько экспериментальная физика выше разных туманных и неопределённых теорий. — глава XVII
	On ne peur plus maintenant ignorer qu’une morale expérimentale, et fondée sur l’étude de l’homme et des choses, ne l’emporte autant sur une morale spéculative et théologique, que la physique expérimentale sur une théorie vague et incertaine.

	Нет такого просвещённого человека, который не признал бы наличия некоторой силы в природе. Следовательно, нет атеистов. <…> Атеисты ли даже те, кто не имеет никаких идей о боге? Нет, потому что в таком случае все люди были бы атеистами; потому что никто не имеет ясных идей о божестве; потому что в этой области всякая неясная идея равна нулю… [п] — глава XIX
	Il n’est point d’homme éclairé qui ne reconnoisse une force dans la nature ; il n’est donc point d’athée. <…> Ceux même qui n’ont point d’idées de Dieu sont-il athées ? Non, parceque tous les hommes le seroient ; parcequ’aucun n’a d’idées nettes de la divinité ; parcequ’en ce genre toute idée obscure est égale à zéro…

	Суеверие ещё и в настоящее время является религией самых мудрых народов. Англичане не исповедуются и не почитают святых. Их набожность состоит в том, чтобы не работать и не петь по воскресеньям. Человек, который стал бы в этот день играть на скрипке, считался бы нечестивым. Но его считают хорошим христианином, если он проводит тот же день в кабаке с девками. [п] — глава XXI
	La superstition est encore aujourd’hui la religion des peuples les plus sages. L’Anglais ne se confesse, ni ne fête les saints. Sa dévotion consiste à ne point travailler, à ne point chanter, le dimanche. L’homme qui ce jour-là joueroit du violon seroit un impie ; mais il est bon chrétien s’il passe ce même jour au cabaret avec des filles.

Что это за момент, когда самые высокие истины становятся доступными самым обыкновенным людям? Это момент, когда истины, освобождённые от неясностей слов и сведённые к более или менее простым предложениям, переходят из области деятельности гения в область науки. До этого, подобно душам, которые, как говорят, бродят в небесных обителях, ожидая момента, когда они должны одушевить какое-нибудь тело и появиться на свет, ещё неизвестные истины как бы бродят в сфере открытий, ожидая, чтобы гений схватил их там и перенёс на землю. Спустившись на землю, будучи открыты выдающимися умами, они становятся затем общим достоянием. <…> Если бы существовали идеи, до которых не могут подняться обыкновенные люди, то некоторые истины на протяжении веков были бы поняты на земле лишь двумя или тремя столь хорошо организованными людьми. Остальная часть жителей земли пребывала бы в этом отношении в неустранимом неведении; <…> человеческий ум не был бы способен к совершенствованию… <…> значит, люди с обыкновенной организацией могут возвыситься до идей этих великих и гениальных людей. Но понимать их идеи — это значит обладать теми же умственными способностями, что и они. — глава XXIII

Quel est l’instant où les plus hautes vérités deviennent à la portée des esprits les plus communs ? C’est celui où, dégagées de l’obscurité des mots et réduites à des propositions plus ou moins simples, elles ont passé de l’empire du génie dans celui des sciences. Jusques là, semblables à ces ames errant dans les demeures célestes, attendant l’instant qu’elles doivent animer un corps et paroître à la lumiere, les vérités encore inconnues errent dans les régions des découvertes, attendant que le génie les y saisisse et les transporte au séjour terrestre. Une fois descendues sur la terre et déjà apperçues des excellents esprits, elles deviennent un bien commun. <…> S’il étoit des idées auxquelles les hommes ordinaires ne pussent s’élever, il seroit des vérités qui dans l’étendue des siecles n’auroient été saisies que de deux ou trois hommes de la terre également bien organisés ; le reste des habitants seroit à cet égard dans une ignorance invincible ; <…> l’esprit humain ne seroit point susceptible de perfectiblité… <…> connus, les hommes organisés comme le commun d’entre eux peuvent donc s’élever aux idées de ces grands génies. Or, concevoir leurs idées, c’est avoir la même aptitude à l’esprit.

Как поступает учитель, когда он желает объяснить ученикам принципы какой-нибудь науки и доказать им уже известные её истины? Он показывает им предметы, из сравнения которых должна получиться эта истина. Но кто показывает их ему? Случай. Случай — учитель всех изобретателей. (<…> чтобы следить за доказательством какой-нибудь уже известной истины, требуется больше внимания, нежели для того, чтобы открыть новую истину. [п]) <…> Следовательно, ума, необходимого для постижения уже известных истин, достаточно для того, чтобы прийти и к неизвестным истинам. Правда, немногие люди возвышаются до их открытия; но это различие между ними является результатом: 1) разного положения, в котором они находятся, и того стечения обстоятельств, которое называют случаем; 2) большего или меньшего стремления их прославиться, следовательно, более или менее сильной страсти, которую они питают к славе. Страсти могут всё. Нет такой глупой девушки, которую любовь не сделала бы умной. Каких только способов не подсказывает ей любовь, чтобы обмануть бдительность родителей <…>! Человек, лишённый страстей, не способен к той степени прилежания, от которой зависит умственное превосходство, превосходство, которое, быть может, есть в нас не столько результат чрезвычайных усилий внимания, сколько, по-моему, обыкновенного внимания. — глава XXIV

Un maître veut-il expliquer à ses éleves les principes d’une science et leur en démontrer les vérités déja connues ? que fait-il ? il leur met sous les yeux les objets de la comparaison desquels ces mêmes vérités doivent être déduites. <…> Mais qui les lui présente ? le hasard. C’est le maître commun de tous les inventeurs. (<…> qu’il faut encore plus d’attention pour suivre la démonstration d’une vérité déja connue que pour en découvrir une nouvelle.) <…> L’esprit nécessaire pour atteindre aux vérités déja connues suffit donc pour parvenir aux inconnues. Peu d’hommes à la vérité s’y élevent, mais cette différence entre eux est l’effet, 1°. des différentes positions où ils se trouvent, et de cet enchaînement de circonstances auquel on donne le nom de hasard ; 2°. du desir plus ou moins vif qu’ils ont de s’illustrer, par conséquent de la passion plus ou moins forte qu’ils ont pour la gloire. Les passions peuvent tout. Il n’est point de fille idiote que l’amour ne rende spirituelle. Que de moyens ne lui fournit-il pas pour tromper la vigilance de ses parents <…>! L’homme sans passions est incapable du degré d’application auquel est attachée la supériorité d’esprit ; supériorité, dis-je, qui peut-être est moins en nous l’effet d’un effort extraordinaire d’attention que d’une attention habituelle.

Глава XVI

Причина различия взглядов в нравственности, политике и метафизике

Из-за отсутствия здорового воспитания люди имеют лишь смутные идеи о моральной доброте. Это слово доброта, произвольно употребляемое ими, вызывает в их памяти лишь воспоминание о различных приложениях его, о которых они слышали, — приложениях, всегда различных и противоречивых в зависимости от разнообразия интересов и положения тех, с которыми они живут вместе. Чтобы прийти к всеобщему соглашению насчёт значения слова хороший в применении к нравственности, нужен был бы отличный словарь, который определил бы точный его смысл. До появления этого словаря всякий спор по данному вопросу грозит затянуться до бесконечности. То же самое можно сказать о словах интерес, <…> красота. (Различные представления о последней почти всегда зависят от объяснений этого слова, которые мы слышим с детства. Мне всегда хвалили в особенности лицо одной женщины. Это лицо запечатлеется в моей памяти как образец красоты, и я буду судить о красоте других женщин лишь на основании большего или меньшего сходства их с этим образцом. [п])

Faute d’une éducation saine, les hommes n’ont de la bonté morale que des idées obscures. Ce mot bonté, arbitrairement employé par eux, ne rappelle à leur souvenir que les diverses applications qu’ils en ont entendu faire ; applications toujours différentes et contradictoires, selon la diversité et des intérêts et des positions de ceux avec lesquels ils vivent. Pour convenir universellement de la signification du mot bon appliqué à la morale, il faudroit qu’un excellent dictionnaire en eût déterminé le sens précis. Jusqu’à la rédaction de cet ouvrage, toute dispute sur ce sujet est interminable. Il en est de même du mot[s] intérêt, <…> beauté. L’idée différente qu’on s’en forme dépend presque toujours de l’application qu’on entend faire de ce mot dans son enfance. M’a-t-on toujours vanté la figure de telle femme en particulier ? cette figure se grave dans ma mémoire comme modele de beauté, et je ne jugerai plus de celle des autres femmes que sur la ressemblance plus ou moins grande qu’elles ont avec ce modele.

Раскрыв энциклопедию на статье «Добродетель», с изумлением находишь здесь не определение добродетели, а какой-то набор напыщенных слов. «О человек! — восклицает автор этой статьи. — Ты хочешь узнать, что такое добродетель? Загляни в самого себя. Её определение находится в глубине твоего сердца». Но почему бы это определение не могло находиться в глубине сердца самого автора, а в этом случае почему он его не дал? Немногие люди, должен признаться, столь хорошего мнения о своих читателях и столь плохого о самих себе. <…> Если бы, родившись на каком-нибудь пустынном острове, я был предоставлен там самому себе, я жил бы, не имея ни пороков, ни добродетелей. Я не мог бы обнаружить ни тех ни других. <…> Проповедник, не дающий в своих проповедях никакого определения добродетели, моралист, утверждающий, что все люди добры, и не допускающий существования несправедливых людей, — это порой глупцы, но чаще мошенники, желающие, чтобы их считали добродетельными на том основании, что они люди. [п]

En ouvrant l’Encyclopédie, article Vertu, quelle surprise d’y trouver, non une définition de la vertu, mais une déclamation sur ce sujet ! « Ô homme, s’écrie le compositeur de cet article, veux-tu savoir ce que c’est que vertu ? rentre en toi-même ; sa définition est au fond de ton cœur ». Mais pourquoi ne seroit-elle pas également au fond du cœur de l’auteur ? Et, supposé qu’elle y fût, pourquoi ne l’eût-il pas donnée ? Peu d’hommes, je l’avoue, ont une si bonne opinion de leurs lecteurs, et si peu d’eux-mêmes. <…> Né dans une île déserte, abandonné à moi-même, j’y vis sans vice et sans vertu ; je n’y puis manifester ni l’un ni l’autre. <…> Un prédicateur qui ne définit rien dans ses sermons sur la vertu, un moraliste qui soutient tous les hommes bons et ne croit pas aux injustes, est quelquefois un sot, mais plus souvent un frippon qui veut être cru honnête simplement parcequ’il est homme.

Примечания к главе XVIII

О различных представлениях, которые разные народы составили себе о добродетели

	Почему всякий монах, защищающий со смехотворным рвением ложные чудеса основателя своего ордена, издевается над свидетельствами в пользу существования вампиров? Потому, что он не заинтересован в том, чтобы верить в это. Уберите интерес — остаётся разум, а разум отнюдь не доверчив.
	Pourquoi tout moine qui défend, avec un emportement ridicule, les faux miracles de son fondateur, se moque-t-il de l’existence attesté des vampires ? c’est qu’il est sans intérêt pour la croire. Otez l’intérêt, reste la raison, et la raison n’est pas crédule.

	Нет такого постыдного поступка, из которого суеверие не сделало бы где-нибудь добродетельного поступка.
	Il n’est point d’acte d’impudicité dont la superstition n’ait fait quelque part un acte de vertu.

Все народы подвержены одному заблуждению: они ожидают от своего деспота гуманности, просвещённости. Безумие — желать создать хороших учеников, не наказывая ленивых и не вознаграждая прилежных. Противоречие — отменив закон, наказывающий за воровство и убийство, желать, чтобы не крали и не убивали; нелепо желать, чтобы государь занимался государственными делами, не будучи заинтересован в этих занятиях, т. е. чтобы он не мог быть наказан, если он пренебрегает ими. Наконец, желать, чтобы человек, стоящий выше законов, т. е. человек без закона, был всегда гуманен и добродетелен, — это всё равно что желать следствия без причины. Если связать людей по рукам и ногам и перенести их в пещеру людоеда, то он их сожрёт. Деспот — это тот же людоед.

Une absurdité commune à tous les peuples, c’est d’attendre de leur despote humanité, lumieres. Vouloir former de bons écoliers sans punir les paresseux et récompenser les diligents, c’est folie. Abolir la loi qui punit le vol et l’assassinat, et vouloir qu’on ne vole ni n’assassine, c’est une volonté contradictoire. Vouloir qu’un prince s’occupe des affaires de l’état, et qu’il n’ait point intérêt de s’en occuper, c’est-à-dire qu’il ne puisse être puni s’il les néglige ; vouloir enfin qu’un homme au-dessus de la loi, c’est-à-dire un homme sans loi, soit toujours humain et vertueux, c’est vouloir un effet sans cause. Transporte-t-on des hommes liés et garof tés dafis la caverne de l'ogre, il les dévore. Le despote est l'ôgre.

Под метафизикой я понимаю не тот непонятный жаргон, который, перейдя от египетских жрецов к Пифагору, от Пифагора к Платону, а от Платона к нам, ещё и теперь преподаётся в некоторых школах. Под этим словом я, как и Бэкон, понимаю науку о первых принципах всякого искусства или всякой науки. <…> схоластическая метафизика <…> постоянно преследует в стране химер мыльные пузыри, ничего не получая от них, кроме ветра. <…> Эти два рода метафизики я сравниваю с двумя различными философскими системами — Демокрита и Платона. Первый постепенно поднимается от земли к небу, второй постепенно снижается с неба на землю. Система Платона покоится на облаках; дыхание разума уже отчасти разогнало эти облака, а с ними рассеяло и систему.

Par métaphysique je n’entends pas ce jargon inintelligible qui, transmis des prêtres égyptiens à Pythagore, de Pythagore à Platon, de Platon à nous, est encore enseigné dans quelques écoles. Par ce mot j’entends, comme Bacon, la science des premiers principes de quelque art ou science que ce soit. <…> la métaphysique scholastique <…> dans le pays des chimères, court sans cesse après des boules de savon, dont elle n'exprima jamais que du vent. <…> Je compare ces deux sortes de métaphysiques aux deux philosophies différentes de Démocrite et de Platon. C’est de la terre que le premier s’éleve par degrés jusqu’au ciel, et c’est du ciel que le second s’abaisse par degrés jusqu’à la terre. Le systême de Platon est fondé sur les nues, et le souffle de la raison a déja en partie dissipé les nuages et le systême.

Глава XX

Экскурсы людей и их открытия в царствах интеллекта были всегда почти одни и те же

Прежде чем приступить к возведению дворца Вселенной, сколько нужно ещё добыть материала из рудников опыта! <…> люди во все времена видели здесь почти одни и те же призраки и придерживались заблуждений, сходство которых доказывает в то же время и единообразие, с каким люди всех стран комбинируют одни и те же предметы, и их одинаковые умственные способности.

Avant d’entreprendre d’édifier le palais de l’univers, que de matériaux il faut encore tirer des carrieres de l’expérience ! <…> les hommes, dans tous les siecles, ont apperçu à-peu-près les mêmes fantômes, et toujours embrassé des erreurs dont la ressemblance prouve à-la-fois, et la maniere uniforme dont les hommes de tous les climats combinent les mêmes objets, et l’égale aptitude qu’ils ont à l’esprit.

Правда, люди нигде не встречались с душами, и для объяснения этого факта, после того как ими были созданы души, они сочли необходимым создать особую страну для их местопребывания: Каждый народ и даже каждый индивид изображали её по-особенному, в зависимости от своих вкусов и особой природы своих потребностей. Дикие народы то переносили это местопребывание в обширный, изобилующий дичью лес, по которому протекали кишевшие рыбами реки; то помещали это местожительство душ в открытой ровной местности, богатой пастбищами, посреди которой, по их словам, росла земляника величиной с гору, от которой они отделяли куски для прокормления себя и своей семьи. Народы, менее страдавшие от недостатка пищи и, кроме того, более многочисленные и более образованные, собрали в месте пребывания душ всё, что есть приятного в природе <…>. Словом, каждый народ помещал в стране душ то, что составляло предмет его желаний на земле.

Il est vrai qu’on ne rencontroit point d’ames en son chemin ; et c’est pour rendre raison de ce fait que les hommes, après la création des ames, crurent devoir créer le pays de leur habitation. Chaque nation, et même chaque individu, selon ses goûts et la nature particuliere de ses besoins, en donna un plan particulier. Tantôt les peuples sauvages transporterent cette habitation dans une forêt vaste, giboyeuse, arrosée de rivieres poissonneuses ; tantôt ils la placerent dans un pays découvert, plat, abondant en pâturages, au milieu duquel s’élevoit une fraise grosse comme une montagne, dont on détachoit des quartiers pour sa nourriture et celle de sa famille. Les peuples moins exposés au besoin de la faim, et d’ailleurs plus nombreux et plus instruits, y rassemblerent tout ce que la nature a d’agréable <…>. Chaque peuple fournit ainsi le pays des ames de ce qui faisoit sur la terre l’objet de ses desirs.

… единообразие ранних религий свидетельствует об ещё большем единообразии умов, особенно учитывая, что то же единообразие встречается также в более современных, менее грубых религиях. <…> люди, воодушевлённые почти одинаковым интересом, имея перед собою для сравнения почти одни и те же предметы и одно и то же орудие, т. е. один и тот же ум для их комбинирования, должны были необходимым образом приходить к одним и тем же результатам. Из того, что вообще все люди полны гордыни, что все они безо всякого особенного откровения, следовательно, без доказательств считают человека единственным любимцем неба и главным предметом его забот. <…> Можно ли для того, чтобы обосновать фактами горделивые притязания человека, предполагать, как это делают некоторые религии, что божество, покинув небо для земли, спустилось на неё в виде рыбы, змеи, человека, с тем чтобы попросту беседовать со смертными?

Une semblable uniformité dans les premieres religions en prouve une d’autant plus grande dans les esprits, qu’on retrouve encore cette même uniformité dans des religions ou plus modernes ou moins grossieres. <…> les hommes, à-peu-près animés du même intérêt, ayant à-peu-près les mêmes objets à comparer entre eux, et le même instrument, c’est-à-dire le même esprit, pour les combiner, ont dû nécessairement arriver aux mêmes résultats. C’est parcqu’en général tous sont orgueilleux, que, sans aucune révélation particuliere, par conséquent sans preuve, tous regardent l’homme comme l’unique favori du ciel, et comme l’objet principal de ses soins. <…> Faut-il, pour fonder sur des faits l’orgueilleuse prétention de l’homme, supposer, comme dans certaines religions, qu’abandonnant le ciel pour la terre, la divinité, sous la forme d’un poisson, d’un serpent, d’un homme, y venoit jadis en bonne fortune converser avec les mortels ?

Глава XXII

О единообразии средств, с помощью которых служители культа в ложных религиях сохраняют свой авторитет

	Во всех религиях первая задача, которую ставят себе священники, — это притупить любознательность человека и сделать не подлежащим критическому исследованию всякий догмат, нелепость которого не могла бы ускользнуть от его внимания. — вариант распространённой мысли
	Dans toute religion, le premier objet que se proposent les prêtres est d’engourdir la curiosité de l’homme, et d’éloigner de l’œil de l’examen tout dogme dont l’absurdité trop palpable ne lui pourroit échapper.

Как возможно, чтобы почти у всех народов идея святости была связана с соблюдением религиозных обрядов, омовений и т. д.? Неужели до сих пор ещё неизвестно, что единственные постоянно добродетельные и гуманные граждане — это люди счастливые благодаря своему характеру? Действительно, кто из верующих наиболее достойные уважения люди? Те, кто, будучи полон доверия к Богу, забывает о том, что есть ад. Наоборот, кто из тех же верующих наиболее отвратительные и наиболее жестокие люди? Те, кто, будучи робким, беспокойным и несчастным, видит всегда разверстый под его ногами ад. <…> Потому, что они вечно одержимы мыслью о дьяволе, о том, что он всегда готов унести их, а страх и несчастье делают людей жестокими. [п]

Se peut-il qu’on ait, chez presque tous les peuples, attaché l’idée de sainteté à l’observation d’une cérémonie rituelle, d’une ablution, etc. ? Peut-on ignorer encore que les seuls citoyens constamment vertueux et humains sont les hommes heureux par leur caractere ? En effet, quels sont, parmi les dévots, les hommes les plus estimables ? Ceux qui, pleins de confiance en Dieu, oublient qu’il est un enfer. Quels sont, au contraire, parmi ces mêmes dévots, les plus barbares ? Ceux qui, timides, inquiets et malheureux, voient toujours l’enfer ouvert sous leurs pas. <…> c’est que toujours en transe du diable, elles le voient toujours prêt à les emporter, et que la crainte et le malheur rendent cruel.

Разве название правоверной не давалось повсюду религии более сильного, а название ереси — религии более слабого? Повсюду люди сжигали друг друга ради разных теологических бредней и обнаруживали в этой области одинаковое упрямство и мужество. Но народы обнаружили своё сходство не только в религиозных вопросах: они обнаружили не меньше сходства, когда дело шло о какой-либо перемене в их нравах и обычаях. <…> Доказательством того, что люди повсюду одинаковы, является то унижение и невежество, в какое впадают один за другим все народы, когда правительства видят свои интерес в том, чтобы их довести до такого скотского состояния. <…> Окинем взором весь мир. Мы встретим во всех сердцах одинаковое честолюбие, во всех умах одинаковую доверчивость, у всех попов одинаковые плутни, у всех женщин одинаковое кокетство, у всех граждан одинаковое желание обогатиться. Как не признать, что все люди, будучи похожи друг на друга, отличаются лишь своим воспитанием, что во всех странах их органы приблизительно одинаковы, что они почти одинаково пользуются ими. Наконец, поэтому руки индианок и китаянок столь же искусны в изготовлении тканей, как и руки европейских женщин. Ничто, следовательно, не доказывает, как это постоянно повторяют, будто неравенство умов следует приписать разнице в географической широте. [п]

N’a-t-on pas vu par-tout le nom d’orthodoxie donné à la religion du plus fort, et celui d’hérésie à celle du foible ? Par-tout le pouvoir sacerdotal fut producteur du fanatisme, et le fanatisme du meurtre ; par-tout les homme se firent brûler pour des sottises théologiques, et donnerent en ce genre les mêmes preuves d’opiniâtreté et de courage. Mais ce n’est pas uniquement dans les affaires de religion que les peuples se sont par-tout montrés les mêmes : ils n’ont pas moins conservé de ressemblances entre eux lorsqu’il s’est agi de quelque changement dans leurs usages et leurs coutumes. <…> La preuve que les hommes sont par-tout les mêmes, c’est l’avilissement et l’ignorance où tombent successivement tous les peuples, selon l’intérêt que le gouvernement croit avoir de les abrutir. <…> Qu’on promene ses regards sur l’univers entier, si l’on reconnoît même ambition dans tous les cœurs, même crédulité dans tous les esprits, même fourberie dans tous les prêtres, même coquetterie dans toutes les femmes, même desir de s’enrichir dans tous les citoyens, comment ne pas convenir que les hommes, tous semblables les uns aux autres, ne different que par la diversité de leur instruction ; qu’en tous les pays leur organes sont à-peu-près les mêmes, qu’ils en font à-peu-près le même usage, et qu’enfin les mains indiennes et chinoises sont, par cette raison, aussi adroites dans la fabrique des étoffes que les mains européennes ? Rien n’indique donc, comme on le répete dans cesse, que ce soit à la différence des latitudes qu’on doive attribuer l’inégalité des esprits.

Раздел III

Об общих причинах неравенства умов (Des causes générales de l’inégalité des esprits)

В химии алхимики обязаны большинством своих секретов работе над философским камнем. Эти секреты не были целью их исследований, и поэтому они не должны считаться продуктом усилия гения. Достаточно применить к различным наукам то, что я говорю о химии, чтобы убедиться, что в каждой науке мы обязаны всеми открытиями случаю. Наша память подобна тиглю алхимиков. Из смешения известных веществ, брошенных без всякого плана в тигель, получаются иногда самые неожиданные и удивительные результаты; точно так же из смешения некоторых фактов, расположенных без всякого плана в нашей памяти, в результате получаются наши самые новые и возвышенные идеи. Все науки одинаково подчинены власти случая, <…> но не во всех них это влияние обнаруживается одинаково убедительным образом. — глава I

En chymie, c’est au travail du grand œuvre que les adeptes doivent la plupart de leurs secrets. Ces secrets n’étoient pas l’objet de leur recherche ; ils ne sont donc pas le produit du génie. Qu’on applique aux différents genre de sciences ce que je dis de la chymie, on verra qu’en chacune d’elles le hasard a tout découvert : notre mémoire est le creuset des souffleurs. C’est du mélange de certaines matieres jetées sans dessin dans un creuset que résultent quelquefois les effets les plus inattendus et les plus étonnants ; et c’est pareillement du mélange de certains faits placés sans dessein dans notre souvenir que résultent nos idées les plus neuves et les plus sublimes. Toutes les sciences sont également soumises à l’empire du hasard, <…> mais ne se manifeste point d’une maniere aussi frappante.

Если бы почти все предметы, как это показывает внимательное их рассмотрение, не заключали в себе зародыша какого-нибудь открытия; если бы случай не распределял почти равным образом своих даров и не предлагал вниманию всех людей предметов, при сравнении которых могли получаться великие новые идеи, то ум был бы почти целиком даром случайности. <…> Неравенство умов происходит не столько от слишком неравного распределения даров случая, сколько от безразличия, с которым их принимают. <…> Народ, у которого общественное воспитание давало бы дарование определённому числу граждан, а здравый смысл почти всем, был бы, бесспорно, первым народом в мире. Единственное надёжное средство добиться такого результата — это с ранних лет приучать детей к работе внимания. — глава III

Si presque tous les objets considérés avec attention ne renfermoient point en eux la semence de quelque découverte ; si le hasard ne partageoit pas à-peu-près également ses dons, et n’offroit point à tous des objets de la comparaison desquels il pût résulter des idées grandes et neuves ; l’esprit seroit presque en entier le don du hasard. <…> C’est que l’inégalité des esprits est moins en nous l’effet du partage trop inégal des dons du hasard que de l’indifférence avec laquelle on les reçoit. <…> Un peuple où l’éducation publique donneroit du génie à un certain nombre de citoyens, et du sens à presque tous, seroit sans contredit le premier peuple de l’univers. Le seul et sûr moyen d’opérer cet effet est d’habituer de bonne heure les enfants à la fatigue de l’attention.

Какое общество опаснее всего для молодёжи? Общество тех благоразумных и осторожных людей, которые тем вернее могут задушить в юноше соревнование всякого рода, что они указывают ему в невежестве убежище от преследования, т. е. видят счастье в бездействии. Среди апостолов праздности встречаются иногда очень умные люди. Это те, лень которых имеет своим источником огорчения и неприятности, испытанные ими при поисках истины. Большинство других — это посредственные люди, желающие, чтобы все люди были посредственностями. Зависть заставляет их проповедовать лень. [п] — глава IV

Quelle est la société la plus dangereuse pour la jeunesse ? Celle de ces hommes prudents, discrets, et d’autant plus sûrs d’étouffer dans l’adolescent tout genre d’émulation, qu’ils lui montrent dans l’ignorance un abri contre la persécution, par conséquent le bonheur dans l’inaction. Parmi les apôtres de l’oisiveté il est quelquefois des gens de beaucoup d’esprit. Ce sont ceux qui ne doivent leur paresse qu’aux dégoûts et aux chagrins éprouvés dans la recherche de la vérité. La plupart des autres sont des hommes médiocres ; ce qu’ils desirent, c’est que tous le soient. C’est l’envie qui leur fait prêcher la paresse.

Колумбов мало; и по морям этого мира, жаждущего лишь почестей, тёплых местечек, влияния и богатств, немногие люди отправляются в путь за открытием новых истин. Что же удивительного, если эти открытия редки? <…> Что такое потребность в славе? Это потребность в удовольствии; во всякой стране, где слава перестаёт представлять собой удовольствие, граждане равнодушны к славе; такая страна не рождает гениальных людей и не даёт открытий. <…> Убедившись, что все труды и тяготы, которых требуют поиски истины, приносят на родине мало славы и бесчисленные преследования, человек потеряет мужество, падёт духом, не станет пытаться делать новые открытия, предастся лени и остановится на полпути своей карьеры. Наше внимание непоседливо: чтобы удержать его в одном направлении, нужны сильные страсти. Я готов признать, что можно для забавы подсчитать страницу с цифрами; но целый том цифр подсчитывают лишь тогда, когда к этому побуждает такой сильный интерес, как желание славы или богатства. Страсти приводят в действие одинаковые у всех умственные способности. Без них эти способности были бы лишь мёртвой потенцией. — глава IV

Il est peu de Colombs ; et, sur les mers de ce monde, uniquement jaloux d’honneurs, de places, de crédit et de richesses, peu d’hommes s’embarquent pour la découverte de vérités nouvelles. Pourquoi donc s’étonner si ces découvertes sont rares ? <…> Qu’est-ce que ce besoin de la gloire ? Le besoin même du plaisir. Aussi, dans tout pays où la gloire cesse d’en être représentative, le citoyen est indifférent à la gloire ; le pays est stérile en génies et en découvertes. <…> Alors convaincu qu’en échange des peines et des fatigues qu’exige la recherche de la vérité il n’aura chez lui que peu de célébrité et beaucoup de persécution, il perd courage, il se rebute, ne tente plus de nouvelles découvertes, se livre à la paresse, et s’arrête au milieu de sa carriere. Notre attention est fugitive ; il faut des passions fortes pour la fixer. Je veux qu’en s’amusant l’on calcule une page de chiffres ; on n’en calcule point un volume qu’on n’y soit forcé par l’intérêt puissant de sa gloire ou de sa fortune. Ce sont les passions qui mettent en action l’égale aptitude que les hommes ont à l’esprit. Sans elles cette aptitude n’est en eux qu’une puissance morte.

Раздел IV

Люди с обычной, нормальной организацией все доступны одной и той же степени страсти… (Les hommes communément bien organisés sont tous susceptibles du même degré de passion…)

	Разве нравственное может изменить физическое? <…> Разве самые мудрые уроки наставника могут выпрямить спину горбуна, удлинить ногу хромого, увеличить рост карлика? То, что сделала природа, только она одна может и уничтожить. — глава I
	Le moral change-t-il le physique ? <…> les plus sages leçons d’un précepteur applatissent-elles le dos d’un bossu ? alongent-elles la jambe d’un boiteux ? élevent-elles la taille d’un pygmée ? Ce que la nature fait, elle seule peut le défaire.

	Смерть подобна копью Итуриэля: она разрушает чары лжи и лести. [п] — глава II
	La mort est la lance d’Ituriel ; elle détruit le charme du mensonge et de la flatterie.

Деспот никогда не предвидит нападения внешних врагов, но может ли он надеяться, что народы, привыкшие трепетать под бичом самовластия, <…> станут защищать его от нападения могущественного врага? Монарх должен знать, что, разбивая цепь, которой частные интересы связаны с общим интересом, он уничтожает всякую добродетель; что если в государстве подорвана добродетель, то государство устремляется к своей гибели; что подпоры деспотического трона должны осесть под его тяжестью; что так как сила этого монарха только в его армии, то, когда армия эта разбита, его подданные, потеряв всякий страх, перестают сражаться за него. Два или три сражения решили на Востоке судьбу величайших государств. <…> Римляне воевали 400 лет, чтобы подчинить себе свободную Италию, а для покорения рабской Азии им достаточно было только показаться там. [п] — глава II

Le despote, toujours sans prévoyance contre les ennemis du dehors, pourroit-il se flatter que des peuples habitués à trembler sous le fouet du pouvoir, <…> le défendront contre l’attaque d’un ennemi puissant ? Un monarque doit savoir qu en brisant la chaîne qui lie l’intérêt de chaque particulier à l’intérêt général, il anéantit toute vertu que la vertu : détruite dans un empire, le précipite à sa ruine ; que les étaies du trône despotique doivent s’affaisser sous son poids ; qu uniquement fort de la force de son armée, cette armée défaite, ses sujets affranchis de toute crainte, cesseront de combattre pour lui ; que deux ou trois batailles ont en Orient décidé du sort des plus grands états. <…> Les Romains combattirent quatre cents ans pour subjuguer la libre Italie ; et, pour se soumettre la servile Asie, ils ne firent que s’y présenter.

	Почему, спрашивают иностранцы, вначале кажется, что у всех французов одно и то же умонастроение и один и тот же характер, подобно тому как все негры представляются с одной и той же физиономией? Потому, что французы думают и мыслят не самостоятельно, но следуют в этом людям, занимающим важное положение;.. — глава II
	Pourquoi, disent les étrangers, n’apperçoit-on d’abord dans tous les Français qu’un même esprit et un même caractere, comme une même physionomie dans tous les Negres ? C’est que les Français ne jugent et ne pensent point d’après eux, mais d’après les gens en place ;..

	Для воспитания нет ничего невозможного, можно научить танцевать даже медведя — глава III
	Il n’est rien d’impossible à l’éducation : elle fait danser l’ours.

	Сколько есть людей, у которых изменяется характер в зависимости от их сана, от места, занимаемого ими при дворе или в министерстве, наконец, от изменения в их положении. Почему бандит, сосланный из Англии в Америку, часто становится там честным человеком? Потому, что он становится там собственником, <…> его положение изменилось. — глава III
	Que de gens changent de caractere selon le rang, selon la place différente qu’ils occupent à la cour et dans le ministere, enfin selon le changement arrivé dans leurs positions. Pourquoi le bandit transporté d’Angleterre en Amérique y devient-il souvent honnête ? C’est qu’il devient propriétaire, <…> sa position a changé.

Человек чувствителен к физическому удовольствию и страданию; вследствие этого он избегает последнего и ищет первого, и это постоянное стремление избежать страданий и поиски удовольствий называют себялюбием. Это чувство, являющееся непосредственным результатом физической чувствительности и, следовательно, свойственное всем людям, неразрывно связано с человеком. В качестве доказательства я приведу его постоянство, невозможность его изменить или даже извратить. Из всех чувств оно одно таково; мы обязаны ему всеми своими желаниями, всеми своими страстями, которые являются в нас лишь приложением чувства себялюбия к тому или иному предмету. Следовательно, именно этому чувству, которое модифицируется различным образом в зависимости от полученного воспитания, в зависимости от формы правления, при которой живут, и от различных положений, в которых находятся, следует приписать поразительное разнообразие страстей и характеров. Себялюбие делает нас целиком тем, чем мы являемся. Почему люди так жадно стремятся к почестям и должностям? Потому, что люди любят себя, потому, что они желают счастья и, следовательно, власти для того, чтобы его себе доставить. <…> (Любовь человека к власти так велика, что даже в Англии нет почти ни одного министра, который не желал бы облечь своего государя самодержавной властью. Головокружение от занимаемого высокого поста заставляет министра забывать, что тяжесть воздвигаемой им власти раздавит его самого и что он и его потомки, быть может, будут первыми жертвами её. [п]) — глава IV

L’homme est sensible au plaisir et à la douleur physique ; il fuit l’une et cherche l’autre ; et c’est à cette fuite et à cette recherche constantes qu’on donne le nom d’amour de soi. Ce sentiment, effet immédiat de la sensibilité physique et commun à tous, est inséparable de l’homme. J’en donne pour preuve sa permanence, l’impossibilité de le changer ou même de l’altérer. De tous les sentiments c’est le seul de cette espece : nous lui devons tous nos desirs, toutes nos passions : elles ne sont que l’application du sentiment de l’amour de soi à tel ou tel objet. C’est donc à ce sentiment diversement modifié selon l’éducation qu’on reçoit, selon le gouvernement sous lequel on vit et les positions différentes où l’on se trouve, qu’on doit attribuer l’étonnante diversité des passions et des caracteres. L’amour de nous-mêmes nous fait en entier ce que nous sommes. Par quelle raison est-on si avide d’honneurs et de dignités ? C’est qu’on s’aime, c’est qu’on desire son bonheur, et par conséquent le pouvoir de se le procurer. <…> (L’amour de l’homme pour le pouvoir est tel, qu’en Angleterre même il n’est presque point de ministre qui ne voulût revêtir son prince du pouvoir arbitraire. L’ivresse d’une grande place fait oublier au ministre qu’accablé lui-même sous le poids du pouvoir qu’il édifie, lui et sa postérité en seront peut-être les premieres victimes.)

По-видимому, чтобы быть любимым, не следует пользоваться большим уважением. Всякое превосходство вызывает уважение к себе и вместе с тем ненависть. Почему приветливость человека даёт возможность выносить его заслуги? Потому, что она вызывает у нас некоторое презрение. Сдержанный выдающийся человек вызывает одновременно уважение и ненависть, а приветливый выдающийся человек — любовь и презрение. Тот, кто хочет, чтобы окружающие любили его, должен довольствоваться небольшим уважением. Забыть о заслуге — значит простить её. У великих талантов бывает некоторое число поклонников и мало друзей. Большинство людей втайне желает не устремлять ввысь ум, а распространять вширь глупость. [п] — глава VI

Peut-être pour être aimé, faut-il mériter peu d'estime. Toute supériorité attire, respect et inimitié. Pourquoi l'affabilité rend-elle le mérite supportable ? C'est qu'elle le rend un peu méprisable. Le mérite réservé donne à-la-fois une disposition au respect et à la haine, et le mérite affable une disposition à l’amour et au mépris. Qui veut être chéri de ce qui l’environne doit se contenter de peu d’estime. L’oubli du mérite en est le pardon. Les grands talents font quelques admirateurs, et peu d’amis. Le vœu secret et général du plus grand nombre, ce n’est pas que l’esprit s’exalte, c’est que la sottise s’étende.

	… в Англии лишь за последние 150 лет стало возможным безнаказанно быть великим человеком. [п] — глава VI
	… en Angleterre, il n’y a guere plus de cent cinquante ans qu’on y peut être impunément grand homme.

	В разбойнике мы презираем, собственно, не его преступность, но его слабость. Завоеватель же представляется нам сильным. Люди желают быть сильными. Они не могут презирать того, кем они хотели бы стать. — глава X
	La puissance des uns et l’impuissance des autres. Dans le brigand ce n’est pas proprement le crime mais la foiblesse qu’on méprise. Le conquérant se présente comme fort : on veut être fort ; on ne peut mépriser ce qu’on voudroit être.

	Если во времена угнетения добродетель сияла иногда ярким светом, если в ту пору, когда Фивы и Рим стонали под игом тирании, появились и взялись за оружие бесстрашный Пелопид и добродетельный Брут, то это потому, что рука тиранов тогда ещё нетвёрдо держала скипетр, потому, что добродетель могла ещё открыть путь к величию и могуществу. — глава XII
	Si dans les siecles d’oppression elle a quelquefois jeté le plus grand éclat ; si, lorsque Thebes et Rome gémissoient sous la tyrannie, l’intrépide Pélopidas, le vertueux Brutus, naissent et s’arment, c’est que le sceptre étoit encore incertain dans les mains du tyran ; c’est que la vertu pouvoir encore ouvrir un chemin à la grandeur et à la puissance.

	Мятежник и бунтовщик — оскорбительные имена, которыми могущественный угнетатель называет слабого угнетённого. [п] — глава XII
	Séditieux et rebelle sont les noms injurieux que l’oppresseur puissant donne au foible opprimé.

Если почти повсюду гениального человека преследуют больше, чем убийцу, то это потому, что врагами одного являются лишь родные им убитого, врагами же другого — все его сограждане. <…> Если нас просвещают, то тем самым нас унижают. Свет, внесённый в гнездо совят, раздражает их своим блеском, и они начинают кричать. Посредственные люди — это те же совята. Если им представляют некоторые ясные и очевидные идеи, они начинают кричать, что они опасны, ложны и заслуживают наказания. — глава XVII

L’homme de génie est presque par-tout plus vivement poursuivi que l’assassin : c’est que l’un n’a que les parents de l’assassiné, et l’autre tous ses concitoyens, pour ennemis. <…> Nous éclaire-t-on ? on nous humilie. Porte-t-on la lumiere au nid des petits hiboux ? son éclat les importune ; ils crient. Les hommes médiocres sont ces petits hibous : qu’on leur présente quelques idées claires et lumineuses, ils crieront qu’elles sont dangereuses, fausses et punissables.

Религиозная нетерпимость <…> самая опасная. Действительным мотивом её является любовь к власти, религия же служит предлогом. Кого наказывают в лице еретика или безбожника? Того, кто достаточно мужествен, чтобы мыслить самостоятельно, кто больше доверяет своему разуму, чем разуму попов, и считает, что правом мыслить в равной мере обладают все. Мнимый мститель неба всегда мстит лишь за свою униженную гордость. Попы в этом отношении одинаковы почти во всех религиях. — глава XVIII

L’intolérance religieuse <…> est la plus dangereuse ; l’amour du pouvoir en est le motif, et la religion le prétexte. Que punit-on dans l’hérétique ou l’impie ? l’homme assez audacieux pour penser d’après lui, pour croire plus à sa raison qu’à celle du prêtre, et pour se déclarer leur égal. Ce prétendu vengeur du ciel ne l’est jamais que de son orgueil humilié. Le prêtre est le même dans presque toutes les religions.

	Почему закон запрещает моему соседу распоряжаться моим имуществом, но позволяет ему распоряжаться моим разумом и моей душой? Моя душа — это моё имущество. От природы я получаю право думать и говорить то, что я думаю. — глава XIX
	Par quel motif la loi défendroit-elle à mon voisin de disposer de mon bien, et lui permettroit-elle de disposer de ma raison et de mon ame ? Mon ame est mon bien. C’est de la nature que je tiens le droit de penser et de dire ce que je pense.

	Инженер отводит от какой-нибудь реки лишь часть воды, необходимую для приведения в движение колёс и машин, находящихся на берегу; излишек вод течёт своим путём и теряется в болотах. От чувства себялюбия достаточно подобным же образом отвести лишь часть его, способную привести в действие одинаковые умственные способности всех людей. — глава XXIII
	Un mécanicien ne détourne d’un fleuve que la partie nécessaire à mouvoir les rouages et les machines placés le long de son rivage ; il laisse le surplus des eaux suivre leurs cours et se perdre dans des marais. Il ne faut donc pareillement détourner du sentiment total de l’amour de soi que la partie propre à mettre en action l’égale aptitude que tous les homme ont à l’esprit.

Жители Камчатки, в известных отношениях обнаруживающие исключительную бестолковость, в других отношениях удивительно искусны. Если дело идёт об изготовлении одежды, то их ловкость в этой области, говорит их бытописатель, превосходит ловкость европейцев. Почему? Потому, что они живут в одной из самых неблагоприятных в климатическом отношении стран на земле, где поэтому особенно постоянно чувствуется потребность в одежде. Но привычная потребность всегда хитра на выдумки. <…> Если жители Камчатки превосходят нас в некоторых искусствах, то, значит, они могут сравняться с нами и во всех других. Таланты представляют собою лишь различное приложение одного и того же ума к различным областям. Тот, кто поднимает фунт птичьих перьев или шерсти, может поднять фунт железа или свинца. [п] — глава XXIV

Les habitants de Kamschatka, d’une stupidité sans égale à certains égards, sont à d’autres d’une industrie merveilleuse. S’agit-il de se faire des vêtements ? leur adresse, dit leur historien, surpasse celle des Européens. Pourquoi ? c’est qu’ils habitent une des contrées de la terre les plus sujettes aux intempéries de l’air, où par conséquent le besoin d’être vêtu se fait le plus habituellement sentir. Le besoin habituel est toujours industrieux. <…> Si les habitants de Kamschatka nous surpassent dans certains arts, ils peuvent nous égaler en tous. Les talents ne sont que la différente application du même esprit à des genres divers. Qui souleve une livre de plume ou de laine souleve une livre de fer ou de plomb.

Глава V

Как утверждают, слава — любовница почти всех великих людей; они стремятся к ней сквозь все опасности <…> и ненависть множества соперников. Но в каких странах? В тех, где слава доставляет власть. Повсюду, где слава является лишь пустым звуком, где заслуги не дают реального влияния, гражданин, оставаясь равнодушным к общественному уважению, употребляет мало усилий для того, чтобы её добиться. Почему славу считают растением, которое произрастает на республиканской почве и, вырождаясь в деспотических странах, никогда там не пускает достаточно сильных ростков? Потому, что в славе люди любят собственно лишь власть, а при деспотизме всякая власть исчезает перед властью деспота.

La gloire, dit-on, est la maîtresse de presque tous les grands hommes ; ils la poursuivent à travers les dangers <…> et la haine de mille rivaux. Mais dans quels pays ? Dans ceux où la gloire fait puissance. Par-tout où la gloire ne sera qu’un vain titre, où le mérite sera sans crédit réel, le citoyen, indifférent à l’estime publique, fera peu d’efforts pour l’obtenir. Pourquoi la gloire est-elle regardée comme une plante du sol républicain, qui, dégénérée dans les pays despotiques, n’y pousse jamais avec une certaine vigueur ? C’est que dans la gloire on n’aime proprement que le pouvoir, et que dans un gouvernement arbitraire tout pouvoir disparoît devant celui du despote.

	Почему красноречие, пользовавшееся некогда таким уважением, в настоящее время почитается и культивируется только в Англии? Потому что во всех других странах оно не открывает более пути к почестям.
	Pourquoi éloquence, jadis si respectée, n’est-elle plus maintenant honorée et cultivée qu'en Angleterre ? C’est qu’elle n’ouvre plus la route des honneurs.

Глава XV

Нетерпимость у монархов всегда является следствием их любви к власти. Думать не так, как они, — это значит ставить пределы их власти, это значит допускать власть, равную их власти. <…> Кого гноят в испанских и итальянских темницах? Судью или губернатора, злоупотребляющего, торгующего своей властью? Нет, книгоношу, продающего ради куска хлеба несколько книг, в которых высказывается сомнение насчёт смирения и бедности духовенства. Кого в некоторых странах называют дурным гражданином? Мошенника или растратчика, обкрадывающего государственную казну? Такие преступления остаются почти всегда безнаказанными и повсюду находят покровителей. Дурным гражданином считается лишь тот, кто в песенке или в эпиграмме посмеялся над плутнями или над легкомыслием какой-нибудь важной персоны. <…> Некогда к особе государей приставляли мудрецов под названием шутов, под этим названием им было дозволено иногда говорить истину. Шуты эти перестали нравиться, должность их повсюду была уничтожена. Это, быть может, единственная общая реформа, произведённая государями при своих дворах. Эти шуты были последними мудрецами, которые были терпимы вблизи высоких особ.

L’intolérance dans les monarques est toujours l’effet de leur amour pour le pouvoir. Ne pas penser comme eux, c’est mettre une borne à leur autorité ; c’est annoncer un pouvoir égal au leur. <…> Quel homme, en Espagne, en Italie, fait-on pourrir dans les cachots ? Est-ce le juge qui vend la justice, le gouverneur qui mésuse de son pouvoir ? non, mais le colporteur qui vend pour vivre quelques livres où l’on doute de l’humilité et de la pauvreté ecclésiastique. À qui, dans certaines contrées, donne-t-on le nom de mauvais citoyen ? Est-ce au frippon qui vole et dissipe la caisse nationale ? De tels forfaits, presque toujours impunis, trouvent par-tout des protecteurs. Celui-là seul est mauvais citoyen qui, dans une chanson ou une épigramme, a ri de la fripponnerie ou de la frivolité d’un homme en place. <…> Sous le nom de fous on attachoit jadis des sages à la personne des princes ; et, sous ce nom, il leur étoit quelquefois permis de dire la vérité. Ces fous déplurent ; leur charge a par-tout été supprimée ; et c’est peut-être la seule réforme générale que les souverains aient faite dans leur maison. Ces fous sont les derniers sages qu’on ait soufferts auprès des grands.

	Талантливый человек пользуется покровительством невежды не благодаря своему гению, а всегда благодаря какому-нибудь особенному событию. Подобно тому как безобразие ищет общества слепых, невежество избегает общества знающих людей. [п]
	Ce n’est point à son génie, c’est toujours à quelque évènement particulier, que l’homme de talents doit la protection de l’ignorant. Si la laideur cherche la compagnie des aveugles, l’ignorant fuit celle des clairvoyants.

Глава XVI

	Деспотизм царствует лишь над автоматами. Характером люди обладают только в свободных странах. [п]
	Ce n’est qu’à des automates que le despotisme commande ; on n’a de caractere que dans les pays libres.

При самодержавном правительстве заняты только данным моментом. От народа требуют не трудолюбия, не добродетелей, но покорности и денег. Подобно пауку, который непрерывно окружает все новой паутиной насекомое, становящееся его добычей, султан, чтобы спокойнее пожирать свои народы, заковывает их каждый день в новые цепи. А если наконец он путём страха лишил их всякой возможности двигаться, то какой помощи может он ожидать от них против нападения со стороны могущественного соседа? Но, скажут, разве султан не предвидит, что в итоге и он, и его подданные подпадут вскоре под иго победителя? Деспотизм не предвидит ничего. Всякое возражение докучает ему и раздражает его. Это — дурно воспитанный ребёнок, хватающий отравленный плод и бьющий мать, которая вырывает его у него. Как относятся в его царствование к правдивому и мужественному гражданину? Как к сумасшедшему, которого и наказывают соответствующим образом.

Dans les gouvernements arbitraires, l’on ne s’occupe que du moment present. On ne demande point au peuple industrie et vertu, mais soumission et argent. Semblable à l’araignée qui sans cesse entoure de nouveaux fils l’insecte dont elle fait sa proie, le sultan, pour dévorer plus tranquillement ses peuples, les charge chaque jour de nouvelles chaînes. A-t-il enfin, par la crainte, suspendu en eux tout mouvement ; quel secours en attendre contre l’attaque d’un voisin puissant ? Mais le sultan ne prévoit-il pas qu’en conséquence lui et tes Sujets subiront bientôt le joug du vainqueur ? Le despotisme ne prévoit rien. Toute remontrance l’importune et l’irrite. C’est l’enfant mal élevé ; il mord dans le fruit empoisonné, et bat la mere qui le lui arrache. Quel cas sous son regne fait-on d’un citoyen vrai et courageux ? C’est un fou qu’on punit.

	Возраст, когда доходят до высоких постов, часто тот возраст, когда усилия внимания становятся особенно тягостными. Поэтому тот, кто в этом возрасте заставляет меня заниматься, — мой враг. [п]
	L’âge où l’on parvient aux grandes places est souvent celui où l’attention devient le plus pénible. À cet âge, qui me contraint d’étudier est mon ennemi.

Чем являются европейские вельможи? Это — люди, соединяющие свойства угнетателей народов со свойствами рабов, граждане, которых даже закон не может спасти от более важного лица. В Португалии вельможа не является собственником ни своей жизни, ни своего имущества, ни своей свободы. Это — домашний негр, которого бичуют по непосредственному приказанию господина и который презирает негра из поселка, наказываемого по приказанию управляющего. Таково почти при всех европейских дворах единственное заметное различие между скромным буржуа и горделивым вельможей. [п]

Que sont les grands de l’Europe ? Des hommes qui joignent à la qualité d’esclaves celle d’oppresseurs des peuples ; des citoyens que la loi même ne peut protéger contre l’homme en place. Un grand n’est en Portugal propriétaire ni de sa vie, ni de ses biens, ni de sa liberté. C’est un Negre domestique qui, fouetté par l’ordre immédiat du maître, méprise le Negre de l’habitation fouetté par l’ordre de l’intendant. Voilà, dans presque toutes les cours de l’Europe, l’unique différence sensible entre l’humble bourgeois et l’orgueilleux grand seigneur.

Покойный прусский король, ужиная с английским послом, спросил у него, что он думает о государях. «Как правило, — ответил тот, — это негодные субъекты; они невежественны и испорчены лестью. Единственное, в чём они мастера, — это езда верхом. Из всех приходящих с ними в соприкосновение только лошадь не льстит им и ломает им шею, если они ею плохо управляют». [п]

Le feu roi de Prusse, à souper avec l’ambassadeur d’Angleterre, lui demande ce qu’il pense des princes. « En général, répond-il, ce sont de mauvais sujets. Ils sont ignorants, ils sont perdus par la flatterie. La seule chose à laquelle ils réussissent, c’est à monter à cheval : aussi, de tous ceux qui les approchent, le cheval est le seul qui ne les flatte point, et qui leur casse le cou s’ils le gouvernent mal. »

	Чем более деспотично государство, чем более унижены и развращены в нём человеческие души, тем больше говорят в немо любви к своему тирану. В Марокко рабы благословляют свою судьбу и своего государя, когда он удостаивает их чести лично отрубить им голову. [п]
	Plus un gouvernement est despotique, plus les ames y sont avilies et dégradées, plus on s’y vante d’aimer son tyran. Les esclaves bénissent à Maroc leur sort et leur prince lorsqu’il daigne lui-même leur couper le cou.

Глава XX

Учение, поведение попов — всё доказывает их любовь к власти. Что защищают они? Невежество. Почему? Потому, <…> что его легко обмануть и одурачить грубейшими софизмами. <…> Врагами учёного являются <…> служитель любой религии. <…> они обвиняли прежде всех великих людей в колдовстве, а в настоящее время, когда колдовство вышло из моды, они обвиняют в атеизме и материализме тех, кого прежде сожгли бы как колдунов. <…> они ненавидят и всегда будут ненавидеть философов. Они всегда будут бояться, чтобы просвещённые люди не свергли власти, основанной на заблуждении и ослеплении. Не чувствуя любви к талантам, попы являются тайными врагами человеческих добродетелей. Попы часто отрицают даже существование их. В их глазах добродетельные поступки — это поступки, соответствующие их учению, т. е. их интересам. <…> С того момента, когда попы узнали из опыта, что люди считаются больше со страхом, чем с любовью, что они воздают больше приношении Ариману, чем Ормузду, жестокому Молоху, чем кроткому Иисусу, то они решили основать свою власть на терроре…

La doctrine, la conduite du prêtre, tout prouve son amour pour le pouvoir. Que protege-t-il ? l’ignorance. Pourquoi ? C’est que <…> est facile à tromper, et dupe du plus grossier sophisme. <…> Le savant à pour ennemis <…> tout ministre de quelque religion que ce soit. <…> ils ont jadis accusé tous les grands hommes de magie ; et maintenant que la magie a passé de mode, ils accusent encore d’athéisme et de matérialisme ceux qu’en qualité de sorciers ils eussent jadis fait brûler. <…> il hait et haïra toujours le philosophe ; il craindra toujours que des hommes éclairés ne renversent un empire fondé sur l’erreur et l’aveuglement. Sans amour pour les talents, il est l’ennemi secret des vertus humaines. Le prêtre en nie souvent jusqu’à l’existence. Il n’est à ses yeux d’actions vertueuses, que les actions conformes à sa doctrine, c’est-à-dire, à ses intérêts. <…> Du moment qu’instruits par l’expérience qu’on rendoit plus à la crainte qu’à l’amour, qu’on présentoit plus d’offrandes à Ariman qu’à Oromaze, au cruel Moloch qu’au doux Jésus, c’est sur la terreur qu’ils ont fondé leur empire…

Всякий католический поп, слабый, лицемерный и трусливый по своему положению, как правило, должен быть жестоким. Поэтому в странах, находящихся под их властью, эти попы во все времена делали всё, что только может придумать самая утончённая несправедливость и жестокость. <…> Покрытый кровью еретиков, он должен считать себя мстителем за божество. В какие минуты умолять его о милосердии? Станут ли его руки чистыми от того, что церковь объявит их такими? А какая корпорация не признавала законными самые гнусные поступки, если они имели целью рост её могущества!

Foible, hypocrite et poltron par état, tout prêtre catholique doit en général être atroce. Aussi dans les Pays sournis à sa puissance, exerça-t-il en tous les temps tout ce que peut imaginer l’injustice et la cruauté la plus raffinée. <…> Couvert du sang hérétique, il doit se regarder comme le vengeur de la Divinité. Quel instant néanmoins pour implorer sa clémence? Ses mains seroient-elles pures, parce que l’Eglise les déclareroit telles ? Quel corps n’a pas légitimé les actions les plus abominables, lorsqu’elles tendoient à l’accroissement de son pouvoir!

	Теологи так злоупотребляли словом материалист, о котором они никогда не могли дать ясных понятий, что слово это стало наконец синонимом просвещённого ума. Теперь так называют знаменитых писателей, сочинения которых читаются с жадностью. [п]
	Les théologiens ont tant abusé du mot matérialiste, dont ils n’ont jamais pu donner d’idées nettes, qu’enfin ce mot est devenu synonyme d’esprit éclairé. On désigne maintenant par ce nom les écrivains célebres dont les ouvrages sont avidement lus.

Глава XXI

	Семя нетерпимости неистребимо, можно только парализовать его развитие и действие. Поэтому строгие законы должны преследовать его, как воровство.
	Le levain de l’intolérance est indestructible ; il ne s’agit que d’en suspendre le développement et l’action : des lois séveres doivent donc les réprimer comme le vol.

По словам поэта, Мидас своим прикосновением превращал всё в золото; голова Медузы всё превращала в камни; подобным же образом нетерпимость превращает в лицемеров, сумасшедших, идиотов всех тех, кто находится в атмосфере её влияния. Эта нетерпимость породила на Востоке первые зародыши тупости, которые впоследствии взрастили там деспотизм. Эта нетерпимость обрекает на всеобщее презрение в настоящем и в будущем все суеверные страны, жители которых скорее напоминают животных, чем членов человеческого рода.

Le toucher de Midas, disent les poëtes, changeoit tout en or ; la tête de Méduse transformoit tout en pierre : l’intolérance transforme pareillement ne hypocrites, en fous, en idiots, tout ce qui se trouve dans l’atmosphere de sa puissance. C’est elle qui dans l’orient porta ces premiers germes de stupidité qu’y développa depuis le despotisme. C’est l’intolérance qui condamne au mépris de l’univers présent et à venir toutes ces contrées superstitieuses dont les habitants paroissent réellement plutôt appartenir à la classe des brutes qu’à celle des hommes.

Раздел V

Об ошибках и противоречиях тех, принципы которых сводятся к утверждению о неодинаковом совершенстве чувств, о неодинаковом умственном уровне (Des erreurs et contradictions de ceux qui rapportent à l’inégale perfection des sens l’inégale supériorité des esprits)

	… «Эмиль» <…> заслуживает общественного уважения а. Но слишком верно следуя Платону, Руссо, пожалуй, часто жертвовал точностью ради красноречия; он впал в противоречия, которых он, несомненно, избежал бы, если бы строго следил за собственными идеями<!-— парафраз гл. 8 1-го разд.-->…
	… Émile <…> est à-la-fois digne <…> de l’estime publique. Mais, trop fidele imitateur de Platon, peut-être M. Rousseau a-t-il souvent sacrifié l’exactitude à l’éloquence ; est-il tombé dans des contradictions, que sans doute il eût évitées, si, plus severe observateur de ses propres idées…

В больших романах герои сражаются с чудовищами, гигантами и волшебниками всегда до своего вступления в брак. Какое-то смутное, но верное чувство говорит романисту, что после того, как желания его героя удовлетворены, в нём нет уже действенного начала. Поэтому все авторы романов уверяют нас, что после бракосочетания принца и принцессы оба они жили счастливо, но мирно. [п] — глава VII

Dans les grands romans, c’est toujours avant leur mariage que les héros combattent les monstres, les géants, et les enchanteurs. Un sentiment sûr et sourd avertit le romancier que, les desirs de son héros une fois satisfaits, il n’a plus en lui de principe d’action. Aussi tous les auteurs de ce genre nous assurent qu’après les noces du prince et de la princesse, tous deux vécurent heureux, mais en paix.

Не следует удивляться противоречиям этого знаменитого писателя. Его наблюдения почти всегда правильны, принципы же его почти всегда ложны и банальны. Отсюда его ошибки. Он относится недостаточно критически к общепринятым мнениям, его привлекает то, что они признаны большим числом людей. <…> Большинство людей повторяет друг друга: это — путешественники, дающие одно и то же описание стран, по которым они наспех проехали или которых они даже никогда не видели. В старинных зрительных залах было, как говорят, устроено искусственное эхо, отражатели которого были в большом числе размещены на определённом расстоянии друг от друга, и было немного действующих лиц на сцене. Но на сцене мира число самостоятельно мыслящих людей точно так же очень незначительно, а эхо очень громкое. Это эхо повсюду нас оглушает своим шумом. — глава VII

Qu’on ne s’étonne point des contradictions de ce célebre écrivain ; ses observations sont presque toujours justes, et ses principes presque toujours faux et communs ; de là ses erreurs. Peu scrupuleux examinateur des opinions généralement reçues, le nombre de ceux qui les adoptent lui en impose. <…> La plupart des hommes se répetent : ce sont des voyageurs qui, les uns d’après les autres, donnent la même description des pays qu’ils ont rapidement parcourus, ou même qu’ils n’ont jamais vus. Dans les anciennes salles de spectacles il y avoit, dit-on, beaucoup d’échos artificiels placés de distance en distance, et peu d’acteurs sur la scene. Or, sur le théâtre du monde, le nombre de ceux qui pensent par eux-mêmes est pareillement très petit, et le nombre des échos très grand ; l’on est par-tout étourdi du bruit de ces échos.

«Какой философ <…> ради своей славы не обманет охотно весь человеческий род?» <…> Только истина имеет длительный успех. Лавры, венчающие иногда заблуждение, очень быстро увядают. Я допускаю, что какая-нибудь низкая душа или ум, слишком слабый для достижения истины, умышленно утверждают ложь; они повинуются своему инстинкту. Но я сомневаюсь, чтобы философ мог стать апостолом заблуждения, которого он сам не признавал бы истиной <…>. Из всех знаменитых людей он единственный поднял голос против науки. — глава IX

« Quel est <…> le philosophe qui, pour sa gloire, ne tromperoit pas volontiers le genre humain ? » <…> Les lauriers dont l’erreur quelquefois se couronne n’ont qu’une verdure éphémere. Qu’une ame vile, un esprit trop foible pour atteindre au vrai, avance sciemment un mensonge, il obéit à son instinct : mais qu’un philosophe puisse se faire l’apôtre d’une erreur qu’il ne prend pas pour la vérité même <…>. De tous les hommes célebres est-il le seul qui soit élevé contre la science.

Опыт показывает европейским народам, что гений, просвещение и знания являются истинными источниками их могущества, их благосостояния, их добродетели. Опыт говорит им, что их слабость и несчастья, наоборот, являются всегда результатом несовершенства в управлении и, следовательно, невежества законодателя. Значит, люди никогда не поверят в то, что науки и просвещение действительно вредны. Но, говорят, иногда в один и тот же век можно было наблюдать, как науки и искусства совершенствуются, а нравы портятся. Я согласен с этим; я знаю, как всегда завистливое невежество искусно пользуется этим, чтобы вменить в вину наукам порчу нравов, которая всецело зависит от других причин. — глава IX

L’expérience apprend à ses peuples que le génie, les lumieres, et les connoissances, sont les vraies sources de leur puissance, de leur prospérité, de leurs vertus ; que leur foiblesse et le malheur est, au contraire, toujours l’effet d’un vice dans le gouvernement, par conséquent de quelque ignorance dans le législateur. Les hommes ne croiront donc jamais les sciences et les lumieres vraiment nuisibles. Mais, dans le même siecle, on a vu quelquefois les arts et les sciences se perfectionner, et les mœurs se corrompre. J’en conviens, et je n’ignore pas avec quelle adresse l’ignorance, toujours envieuse, profite de ce fait pour imputer aux sciences une corruption de mœurs entièrement dépendante d’une autre cause.

Почему бы науки и искусства стали портить нравы и расслаблять мужество граждан? <…> Благодаря науке о военной дисциплине римляне победили весь мир. <…> Тирания же, чтобы привлечь на свою сторону армию и обеспечить себе её поддержку, вынуждена была смягчить строгость военной дисциплины и, когда наконец наука о ней была почти полностью уничтожена, бывшие победители мира, побеждённые в свою очередь, испытали, будучи невеждами, иго северных народов. — глава XI

Par quelle raison en effet les arts et les sciences corromproient-ils les mœurs et énerveroient-ils le courage ? <…> Ce fut la science de la discipline qui soumit l’univers aux Romains <…>. Aussi, lorsque, pour s’attacher la milice et s’en assurer la protection, la tyrannie eut été contrainte d’adoucir la sévérité de la discipline militaire, lorsqu’enfin la science en fut presque entièrement perdue, ce fut alors que, vaincus à leur tour, les vainqueurs du monde subirent, en qualité d’ignorants, le joug des peuples du nord.

Говорят, что искусство изготовления предметов роскоши способствует ослаблению мужества. Но что может преградить доступ в государство этих искусств? Невежество ли? Нет, это делают бедность или приблизительно равное распределение национального богатства. Какой гражданин в Спарте купил бы эмалевую шкатулку? Всей государственной казны не хватило бы, чтобы оплатить её. Значит, ни один ювелир не обосновался бы в Лакедемоне: он умер бы здесь от голода. Не рабочие, изготовляющие предметы роскоши, портят нравы народа; наоборот, испорченные нравы этого народа вызывают появление в стране рабочих, изготовляющих предметы роскоши. Во всякого рода торговле спрос предшествует предложению. [п] — глава XI

Les arts de luxe, dit-on, énervent le courage. Mais qui leur ferme l’entrée d’un état ? est-ce l’ignorance ? Non, c’est la pauvreté, ou le partage à-peu-près égal des richesses nationales. À Sparte, quel citoyen eût acheté une boîte émaillée ? Le trésor public n’eût pas suffi pour la payer. Nul bijoutier ne se fût donc point établit à Lacédémone ; il y fût mort de faim. Ce n’est point l’ouvrier de luxe qui vient corrompre les mœurs d’un peuple, mais la corruption des mœurs dde ce peuple qui appelle à lui l’ouvrier du luxe. En tout genre de commerce, c’est la demande qui précéde l’offre.

Глава I

Противоречия автора «Эмиля» в вопросе о причинах умственного неравенства

	… если бы существовало врождённое чувство справедливости и добродетели, то это чувство, подобно чувству физического страдания и физического удовольствия, было бы присуще всем людям, <…> и человек во всяком возрасте отличал бы добро от зла.
	… s’il étoit un sentiment inné de justice et de vertu, ce sentiment, comme celui de la douleur et du plaisir physique, seroit commun à tous les hommes, <…> et l’homme distingueroit à tout âge le bien du mal

… в «Эмиле» говорится, что «тот, кто верен своему слову лишь ради своей выгоды и своего интереса, так же мало связан им, как если бы он ничего не обещал». <…> Но эти узы стоят всяких других, и Руссо отнюдь не сомневается в этом, так как, по его мнению, интерес связывает ученика с его обещанием. Мы тем аккуратнее и вернее соблюдаем и будем всегда соблюдать своё слово, чем сильнее мы заинтересованы в том, чтобы сдержать его. В этом случае тот, кто ему изменяет, не столько бесчестен, сколько глуп.

… dire de l’Émile, « Celui qui ne tient que par son profit et son intérêt à sa parole, n’est guere plus lié que s’il n’avoit rien promis ». <…> Or ce lien en vaut bien un autre ; et M. Rousseau n’en doute point, puisqu’il veut que ce soit l’intérêt qui lie le disciple à sa promesse. L’on en est et l’on en sera toujours d’autant plus exact et fidele observateur de sa parole, qu’on aura plus d’intérêt à la tenir. Quiconque alors y manque est encore plus fou que mal-honnête.

	Я заимствую большинство цитат «Элоизы» из письма 3 т. V. Это — извлечение из «Эмиля», сделанное самим автором. В этом письме им собраны почти все принципы его большого сочинения. [п]
	Je tire la plupart de mes citations de la lettre III, tome V de l’Héloïse. C’est un extrait de l’Émile, fait par l’auteur lui-même. Dans cette lettre il rassemble presque tous les principes de son grand ouvrage.

	Чувство себялюбия равно свойственно как верующим, так и неверующим. Нет такого святого, который хотел бы быть осуждённым на вечные муки ради своих ближних. [п]
	Ce sentiment est commun au dévot comme à l’incrédule. Point de saint qui voulût être damné pour son voisin.

Глава III

О доброте человека в младенчестве

{{Q Что представляет собою это учение о природной доброте или это столь прославленное англичанами нравственное чувство? <…> на каких фактах основывать его существование? На том, что существуют добрые люди. Но имеются также завистники и лжецы: по латинскому изречению, всякий человек лгун (omnis homo mendax). Можно ли на этом основании утверждать, что этим людям присуще имморальное чувство зависти или чувство лживости? Нет ничего более нелепого, чем эта теологическая философия Шефтсбери, и, однако, большинство англичан являются такими же приверженцами её, какими были в своё время французы в отношении своей музыки. Иначе обстоит дело с другими нациями: ни один иностранец не может понять эту философию и слушать эту музыку. Это — бельмо на глазу англичан. Его надо снять, чтобы прозреть. <…> Опыт показывает мне, что человек не рождается ни добрым, ни злым; его счастье не связано необходимым образом с несчастьем другого; наоборот, при всякой правильной системе воспитания представление о моём собственном счастье всегда будет более или менее тесно связано в моей памяти со счастьем моих сограждан и желание одного породит во мне желание другого. Отсюда следует, что любовь к ближнему в каждом человеке есть результат его любви к самому себе. Поэтому самые шумливые проповедники учения о природной доброте отнюдь не всегда были самыми рьяными благодетелями человечества. Если бы дело шло о благе Англии, то ленивый Шефтсбери, этот пламенный апостол нравственной красоты, как говорят, не решился бы для спасения её даже дойти до парламента. <…> (Эта столь прославленная теория нравственной красоты по существу представляет собою теорию врождённых идей, опровергнутую Локком и воскрешённую под новым названием и в новом виде. [п])|Оригинал=Qu’est-ce en effet que cette bonté originelle ou ce sens moral tant vanté par les Anglais ? <…> quel fait en fonder l’existence ? Sur ce qu’il est des hommes bons ? mais il en est aussi d’envieux et de menteurs, Omnis homo mendax. Dira-t-on en conséquence que ces hommes ont en eux un sens immoral d’envie ou un sens mentitif ? Rien de plus absurde que cette philosophie théologique de Shaftesbury : et cependant la plupart des Anglais en sont amateurs, comme les Français l’étoient jadis de leur musique ; tandis qu’aucun étranger ne peut comprendre l’une et écouter l’autre. <…> L’expérience m’apprend que l’homme ne naît ni bon ni méchant : son bonheur n’est pas nécessairement attaché au malheur d’autrui ; au contraire, dans toute saine éducation, l’idée de ma propre félicité sera toujours plus ou moins étroitement liée dans ma mémoire à celle de mes concitoyens, et le desir de l’une produira en moi le desir de l’autre. D’où il résulte que l’amour du prochain n’est dans chaque individu qu’un effet de l’amour de lui-même. Aussi les plus bruyants prôneurs de la bonté originelle n’ont-ils pas toujours été les plus zélés bienfaiteurs de l’humanité. Se fût-il agi du salut de l’Angleterre ? pour la sauver, dit-on, le paresseux Shaftesbury, cet ardent apôtre du beau moral, ne se fût pas fait porter jusqu’au parlement. <…> (Ce systême si vanté du beau moral n’est au fond que le systême des idées innées détruit par Locke, et redonné de nouveau sous un nom et une forme différente.)}}

Если допустить существование нравственного чувства, то почему не допустить алгебраического или химического чувства? Для чего создавать у человека шестое чувство? Для того ли, чтобы дать ему более отчётливые представления о морали? Но что такое мораль? Наука о способах, придуманных людьми для того, чтобы совместно жить возможно более счастливым образом. <…> Утверждают, будто мораль является делом рук бога; но она во всех странах является частью законодательства народов. А законодательство — дело людей. Бог считается создателем морали потому, что он рассматривается как творец человеческого разума, а мораль есть дело этого разума. Отождествлять бога и мораль — значит впадать в идолопоклонство, значит обожествлять творения людей. <…> Мораль народов так часто приводит к противоположным результатам потому, что власть имущие направляют все её предписания к своей личной выгоде, <…> чтобы укрепить свой авторитет и власть и иметь возможность безнаказанно быть несправедливыми. Но будут ли уважать такие правила? Да, если они освящены указами, нелепыми законами и в особенности страхом перед власть имущими. <…> Тогда нет ничего труднее, чем заставить науку о морали заниматься её подлинной задачей. Поэтому мудрое и истинно нравственное законодательство встречается лишь в странах, где народ принимает участие в управлении… [п]

Admet-on un sens moral ? Pourquoi pas un sens algébrique ou chymique ? Pourquoi créer dans l’homme un sixieme sens ? Seroit-ce pour lui donner des idées plus nettes de la morale ? Mais qu’est-ce que la morale ? La science des moyens inventés par les hommes pour vivre entre eux de la maniere la plus heureuse possible. <…> L’on veut que la morale soit l’œuvre de Dieu. Mais elle fait en tout pays partie de la législation des peuples : or, la législation est des hommes. Si Dieu est réputé l’auteur de la morale, c’est qu’il l’est de la raison humaine, et que la morale est l’œuvre de cette raison. Identifier Dieu et la morale, c’est être idolâtre, c’est diviniser l’ouvrage des hommes. <…> Si la morale des peuples produit si souvent l’effet contraire, c’est que le puissant en dirige tous les préceptes à son avantage particulier, <…> par le puissant pour affermir son autorité et pouvoir être impunément injuste. Mais peut-on respecter de tels préceptes ? Oui, lorsqu’ils font consacrés par des edits, par des loix absurdes, et surtout par la crainte du puissant. <…> Alors rien de plus difficile que de rappeller la science de la morale à son véritable objet. Aussi ne trouve-t-on de législation fage et de morale pure que dans les pays, <…> le peuple a part à l’administration…

Не чувство нравственной красоты заставляет трудиться рабочего, а обещание 24 су на чай. Как должен поступать больной человек, обязанный продлением своей жизни усиленным заботам своих слуг, чтобы обеспечить для себя непрерывность этих забот? Должен ли он проповедовать нравственную красоту? Нет, он должен заявить им, что хотя он и не вписал их в своё завещание, но он будет вознаграждать их рвение при жизни <…>. Нет таких положений, при которых нельзя было бы дать таких же советов, основанных на принципе личного интереса, которые были бы гораздо действительнее, чем советы, заимствованные из теологической метафизики или из хитроумной метафизики шефтсберизма. [п]

Ce n’est point le sentiment du beau moral qui fait travailler l’ouvrier, mais la promesse de vingt-quatre sous pour boire. Qu’un homme soit infirme, qu’il doive la prolongation de sa vie aux soins assidus de ses domestiques, que doit-il faire pour s’assurer la continuité de ces mêmes soins ? faut-il qu’il prêche le beau moral ? Non, mais qu’il leur déclare que, n’étant point sur son testament, il récompensera leur zele de son vivant <…>. Point d’objets sur lesquels on ne pût donner de pareilles recettes, qui, tirées du principe de l’intérêt personnel, seroient tout autrement efficaces que des recette extraites ou de la métaphysique théologiques, ou de la métaphysique alambiquée du shaftesburysme.

	Люди без всякой жалости давят муху, паука, насекомое, но они не могут без тягостного чувства смотреть на то, как режут быка. Почему? Потому, что кровотечение и судороги крупного животного вызывают в их памяти чувство боли, какого не вызывает вид раздавленного насекомого. [п]
	On écrase sans pitié une mouche, une araignée, un insecte, et l’on ne voit pas sans peine égorger un bœuf. Pourquoi ? C’est que, dans un grand animal, l’effusion du sang, les convulsions de la souffrance, rappellent à la mémoire un sentiment de douleur que n’y rappelle point l’écrasement d’un insecte.

Напрасно Руссо без конца повторяет, что «все люди добры» и что «все первые естественные движения справедливы». Необходимость законов доказывает обратное. Что предполагает эта необходимость? Она предполагает, что различные интересы людей делают их дурными или хорошими и что единственный способ создать добродетельных граждан — это связать частные интересы с общими интересами. Впрочем, есть ли человек менее, чем Руссо, убеждённый в учении о природной доброте характера? На стр. 179 т. I «Эмиля» он утверждает: «Всякий человек, незнакомый со страданием, не знает ни растроганной гуманности, ни сладости сострадания…»

En vain M. Rousseau répete-t-il sans cesse « que tous les hommes sont bons et tous les premiers mouvements de la nature droits ». La nécessité des lois est la preuve du contraire. Que suppose cette nécessité ? que ce sont les divers intérêts de l’homme qui le rendent méchant ou bon, et que le seul moyen de former des citoyens vertueux, c’est de lier l’intérêt particulier à l’intérêt public. Au reste, quel homme moins persuadé que M. Rousseau de la bonté originelle des caracteres ? Il dit, p. 179, t. I de l’Émile : « Tout homme qui ne connoît point la douleur ne connoît ni l’attendrissement de l’humanité ni la douceur de la commisération…»

Если обратиться к опыту, можно узнать, что ребёнок топит мух, бьёт собаку, душит воробья, что, не родившись гуманным, ребёнок обладает всеми пороками взрослого человека. Власть имущие часто несправедливы; таков же и сильный ребёнок. Если его не удерживает присутствие учителя, то по примеру власть имущих он силой присваивает себе конфету или игрушку своего товарища; он сделает за какую-нибудь куклу, за погремушку то, что взрослый человек делает из-за титула или скипетра.

Qui la consulte apprend que l’enfant noie des mouches, bat son chien, étouffe son moineau, et que, né sans humanité, l’enfant a tous les vices de l’homme. Le puissant est souvent injuste ; l’enfant robuste l’est de même : n’est-il pas contenu par la présence du maître, à l’exemple du puissant, il s’approprie par la force le bonbon ou le bijou de son camarade ; il fait pour une poupée, pour un hochet, ce que l’âge mûr fait pour un titre ou un sceptre.

Глава V

Руссо то считает, что воспитание полезно, то — что оно бесполезно

	Кто оказался бы самым ненавистным человеком в любом обществе? Человек в естественном состоянии, который, не заключив никаких соглашений со своими ближними, повиновался бы лишь своему капризу и непосредственно одушевляющему его чувству.
	Quel seroit dans toute société l’homme le plus détestable ? l’homme de la nature, qui, n’ayant point fait de convention avec ses semblables, n’obéiroit qu’à son caprice et au sentiment actuel qui l’inspire.

… после того как он признал ум простым следствием организации человека и обрушился на этом основании на всякого рода воспитание, он придаёт огромную важность воспитанию спартанцев, начинавшемуся с грудного возраста. Скажут, что, выступая вообще против всякого воспитания, Руссо ставил себе целью просто избавить молодёжь от опасности дурного воспитания. Но в этом отношении все согласны с Руссо…

… lorsqu’après avoir regardé l’esprit comme un pur effet de l’organisation, et avoir en conséquence déclamé contre toutes sortes d’instructions, il fait le plus grand cas de celle de Spartiates qui commençoit à la mamelle ? Mais, dira-t-on, en s’opposant en général à toute instruction, l’objet de M. Rousseau est simplement de soustraire la jeunesse au danger d’une mauvaise éducation. Tout le monde est de son avis…

	Почему Юлия, всегда противореча самой себе, без конца повторяет, что она придаёт очень мало значения воспитанию своих детей и предоставляет заботу о них природе, когда в действительности нет воспитания <…> которое было бы в большей мере воспитанием, чем её; она не оставляет, так сказать, в этом отношении ничего на долю природы.
	Pourquoi Julie, toujours contraire à elle-même, répete-t-elle sans cesse qu’elle met peu d’importance à l’instruction de ses enfants, et qu’elle en abandonne le soin à la nature, lorsque dans le fait il n’est point d’éducation <…> plus éducation que la sienne, et qu’enfin en ce genre elle ne laisse pour ainsi dire rien à faire à la nature ?

	… утверждать, что достаточно грубого или льстивого характера одного слуги, чтобы испортить всё воспитание, что один взрыв нескромного смеха (стр. 216 т. I «Эмиля») может задержать на целых полгода воспитание, значит, признавать, что незначительны« обстоятельства, к которым вы так презрительно относитесь, иногда имеют очень важное значение… [п]
	… assurer que le caractere brutal ou flatteur d’un domestique suffit pour gâter toute une éducation ; qu’un éclat de rire indiscret (page 216, tome I de l’Émile) peut retarder de six mois une éducation, c’est convenir que ces mêmes petites circonstances, pour lesquelles vous affectez tant de mépris, sont quelquefois de la plus grande importance…

Глава VI

О хорошем применении отдельных идей Руссо, которое можно сделать при общественном воспитании

Во всех областях недостаточное вознаграждение порождает недостаток талантов. <…> Если следовать плану воспитания, предложенному Руссо, <…> учителя ведь обязаны внушать своим ученикам наиболее соответствующие общественному интересу вкусы, идеи и страсти. Они должны поэтому в присутствии учеников обращать на свои поступки, своё поведение и свои разговоры такое усиленное внимание, какого невозможно выдерживать в течение продолжительного времени. Самое большее, они могут выдерживать такое напряжение в течение 4 или 5 часов в день. Поэтому применить некоторые взгляды и некоторые идеи, высказанные в «Эмиле» и «Элоизе», можно только в школах, где учителя сменяют друг друга по работе. То, что возможно в учреждении общественного образования, невозможно в родительском доме. В каком возрасте начинать воспитание детей? Если верить Руссо (стр. 116 т. V «Элоизы»), то дети до 10 или 12 лет лишены способности суждения. Значит, до этого возраста всякое воспитание бесполезно. Правда, опыт противоречит в этом пункте нашему автору. <…> намерение природы заключается не в том, чтобы тело укреплялось до того, как начинается обучение ума, как это утверждает автор «Эмиля», а в том, чтобы шло воспитание ума по мере того, как укрепляется тело. Руссо в этом пункте как будто не очень убеждён в истинности своих рассуждений.

En tous les genres, c’est la disette des récompenses qui produit celle des talents. Mais dans le plan d’éducation proposé par M. Rousseau <…> maîtres sont-ils chargés d’inspirer à leurs disciples les goûts, les idées, les passions les plus conformes à l’intérêt général ? ils sont, en présence de l’éleve, forcés de porter sur leurs démarches, leur conduite et leurs discours, une attention impossible à soutenir long-temps ; c’est tout le plus s’ils peuvent quatre ou cinq heures par jour supporter une telle contrainte. Aussi n’est-ce que dans les colleges où les maîtres se relaient successivement qu’on peut faire usage de certaines vues, de certaines idées répandues dans l’Émile et l’Héloïse. Le possible dans une maison publique d’instruction cesse de l’être dans la maison paternelle. À quel âge commencer l’éducation des enfants ? Si l’on en croit M. Rousseau, p. 116, t. V de l’Héloïse, ils sont jusqu’à dix ou douze ans sans jugement. Jusqu’à cet âge toute éducation est donc inutile. <…> l’intention de la nature n’est pas, comme le dit l’auteur d’Émile, que le corps se fortifie avant que l’esprit s’exerce, mais que l’esprit s’exerce à mesure que le corps se fortifie.

… на стр. 203 т. I «Эмиля»: «… если бы можно было довести здорового ученика до 10 или 12-летнего возраста так, чтобы он не умел отличить своей правой руки от левой и не знал, что такое книга, то очи его разумения вдруг раскрылись бы, чтобы видеть уроки разума». <…> очень трудно фиксировать внимание ребёнка, который до 12 лет ничего не делал; и даже ученый человек, который отвлекается на слишком продолжительное время от своих занятий, не без труда берётся за них опять. Ум в этом отношении похож на тело: первый становится внимательным, а второе — гибким лишь в результате длительного упражнения.

… p. 203, t. I de l’Émile, « que, si l’on pouvoit amener un éleve sain et robuste à l’âge de dix ou douze ans sans qu’il pût distinguer sa main droite de la gauche et sans savoir ce que c’est qu’un livre, les yeux de son entendement s’ouvriroient tout-à-coup aux leçons de la raison. » <…> l’attention d’un enfant livré jusqu’à douze ans à la dissipation est très difficile à fixer ; c’est que le savant lui-même, distrait trop long-temps de ses études, ne s’y remet pas sans peine. Il en est de l’esprit comme du corps ; l’on ne rend l’un attentif et l’autre souple que par un exercice continuel.

Твердить, что детство и юность лишены способности суждения, — значит повторять слова старцев из комедии. Юность размышляет меньше, чем старость, потому что она больше чувствует, потому что все предметы, новые для неё, производят на неё более сильное впечатление. Но если сила ощущений отвлекает её от размышления, то зато живость её восприятия запечатлевает глубже в её памяти предметы, которые какой-нибудь интерес заставит её когда-нибудь сравнивать между собою.

Répéter que l’enfance et la jeunesse sont sans jugement, c’est le propos des vieillards de la comédie. La jeunesse réfléchit moins que la vieillesse, parcequ’elle sent plus, parceque tous les objets, nouveaux pour elle, lui font une impression plus forte. Mais si la force de ses sensations la distrait de la méditation, leur vivacité grave plus profondément dans son souvenir les objets qu’un intérêt quelconque doit lui faire un jour comparer entre eux.

Глава VIII

О хвалах, воздаваемых Руссо невежеству

	Могла ли бы мораль противиться развитию физической причины? Существует ли такая моральная максима, которая могла бы растопить лупу? [п]
	Le moral pourroit-il s’opposer au développement d’une cause physique ? Est-il quelque maxime morale qui fasse fondre une loupe ?

Почему, не довольствуясь презрительным отношением к науке, Руссо как будто пытается внушить мысль, что у человека, добродетельного по своей природе, его пороки объясняются его знаниями? <…> Тот род честности, который необходим для того, чтобы не быть повешенным, требует мало просвещения. Но можно ли сказать то же самое о высшей, утончённой добродетели? Каких только знаний о патриотических обязанностях не предполагает эта добродетель! Среди невежд я встречал добрых людей, но в небольшом количестве. Я видел много раковин, из коих лишь немногие содержали жемчужины. Никогда не наблюдалось, чтобы самые невежественные народы были самыми счастливыми, добрыми и добродетельными. Чем меньше просвещения, тем эгоистичнее становятся люди. <…> (Чем люди невежественнее, тем меньше они замечают связь между национальным и личным благом. [п])

Pourquoi, non content de mépriser les lettres, M. Rousseau semble-t-il insinuer que l’homme, vertueux de sa nature, doit ses vices à ses connoissances ? <…> Si l’espece de probité nécessaire pour n’être pas pendu exige peu de lumieres, en est-il ainsi d’une probité fine et délicate ? Quelle connoissance des devoirs patriotique cette probité ne suppose-t-elle pas ! Parmi les stupides j’ai vu des hommes bons, mais en petit nombre ; j’ai vu beaucoup d’huîtres, et peu qui renferment des perles. On n’a point observé que les peuples les plus ignorants fussent toujours les plus heureux, les plus doux et les plus vertueux. Moins on a de lumieres, plus on devient personnel. <…> (Plus on est ignorant, moins on apperçoit de rapport entre le bonheur national et le sien.)

Не разнообразие страстей, а сила их чревата злодеяниями. Чем больше у меня желаний и вкусов, тем менее они пылки. Это — потоки, которые тем менее полноводны и опасны в своём течении, чем на большее число ручейков они делятся. Сильная страсть есть одинокая страсть, сосредоточивающая все наши желания на одном пункте. Таковы часто страсти, порождаемые в нас нашими физическими потребностями. Два народа, незнакомые с земледелием и искусствами, иногда испытывают муки голода; зато какие стимулы к активности даёт этот голод! Нет ни одного изобилующего рыбой озера, ни одного леса, изобилующего дичью, которые не стали бы предметом споров и войны между ними. Рыбы и дичи стало меньше — каждый из этих народов охраняет тогда озеро или лес, которые он себе присвоил, подобно тому как земледелец охраняет доступ к полю, где зреет жатва. <…> Но действия дикаря всегда жестоки, так как они не сдерживаются законом. Поэтому в Северной Америке совершается больше жестокостей и преступлений, соразмерно числу её жителей, чем во всей Европе. На чём же в таком случае покоится мнение о добродетели и счастье дикарей? Разве уменьшение населения в северных странах, так часто опустошаемых голодом, доказывает, что самоеды более счастливы, чем голландцы? А каково со времени изобретения огнестрельного оружия и успехов военного искусства положение эскимоса? Чему он обязан своим существованием? Жалости европейских наций. Пусть только возникнут какие-нибудь осложнения между ним и европейскими нациями, и этот дикий народец будет уничтожен. Можно ли назвать счастливым народ, самое существование которого так шатко?

Ce ne sont pas les passions multipliées, mais les passions fortes, qui sont fécondes en forfaits. Plus j’ai de desirs et de goûts, moins ils sont ardents. Ce sont des torrents d’autant moins gonflés et dangereux dans leur cours, qu’ils se partagent en plus de rameaux. Une passion forte est une passion solitaire qui concentre tous nos desirs en un seul point. Telles sont souvent en nous les passions produites par des besoins physiques. Deux nations sans arts et sans agriculture sont-elles quelquefois exposées au tourment de la faim ? dans cette faim quel principe d’activité ! Point de la poissonneux, point de forêt giboyeuse, qui ne deviennent entre elles un germe de discussion et de guerre. Le poisson et le gibier cessent-ils d’être abondants ? chacune défend le lac ou le bois qu’elle s’approprie, comme le laboureur l’entrée du champ prêt à moissonner. <…> Or, l’activité dans le sauvage est toujours cruelle, parcequ’elle n’est pas contenu par la loi. Aussi, proportionnément au nombre de ses habitants, se commet-il au nord de l’Amérique plus de cruautés et de crimes que dans l’Europe entiere. Sur quoi donc fonder l’opinion de la vertu et du bonheur des sauvages ? Le dépeuplement des contrées septentrionales, si souvent ravagées par la famine, prouveroit-il que les Samoïedes soient plus heureux que les Hollandais ? Depuis l’invention des armes à feu et le progrès de l’art militaire quel état que celui de l’Eskimau ! À quoi doit-il son existence ? À la pitié des nations européennes. Qu’il s’éleve quelque démêlé entre elles et lui, le peuple sauvage est détruit. Est-ce un peuple heureux que celui dont l’existence est aussi incertaine ?

Руссо на стр. 30 т. III «Эмиля» категорически утверждает, «что искусство, науки, философия и обычаи, которые она порождает, вскоре превратят Европу в пустыню, что знания портят нравы». <…> Чтобы добросовестно защищать этот парадокс, следовало бы никогда не обращать своих взоров на государство с такими столицами, как Константинополь, Исфахан, Дели, Мекинез, ни на одну из тех стран, где невежеству одинаково воскуряют фимиам как в мечетях, так и во дворцах. Кого мы видим на троне Оттоманской империи? Государя, обширная империя которого является огромной пустыней и все богатства и все подданные которого, сосредоточенные, так сказать, в одной огромной столице, представляют собою лишь пустую видимость могущества. Эта империя в настоящее время не в состоянии отразить нападение любого христианского государя. Она должна была потерпеть неудачу у Мальты и, вероятно, не будет больше играть никакой роли в Европе. А какое зрелище являет миру Персия? Жители, рассеянные на огромных пространствах, разоряемых разбойниками, и двадцать тиранов, которые с оружием в руках оспаривают друг у друга превращённые в пепел города и опустошённые поля. Что мы наблюдаем в Индии с её самым благоприятным в мире климатом? Ленивые народы, униженные рабством, лишённые любви к общественному благу, душевного величия, дисциплины и смелости, прозябают под самым прекрасным небом в мире. Небольшой кучки европейцев достаточно, чтобы сокрушить всё их могущество. Таково в значительной части Востока положение народов, обречённых на это прославленное невежество. Серьёзно ли думает Руссо, что <…> невежественные народы этих стран более добродетельны и более счастливы, чем просвещённый и свободный английский народ? Разумеется, нет. Он не может не знать этих фактов, известных самому поверхностному франту и самой легкомысленной болтушке. Что же в таком случае побудило Руссо так смело выступить в защиту невежества?

M. Rousseau, tome III, page 30 de l’Émile, veut absolument « que les arts, les sciences, la philosophie, et les habitudes qu’elle engendre, changent bientôt l’Europe en désert, et qu’enfin les connoissances corrompent les mœurs ». Mais sur quoi fonde-t-il cette opinion ? Pour soutenir de bonne foi ce paradoxe, il faut n’avoir jamais porté ses regards sur les empires de Constantinople, d’Ispahan, de Dehli, de Méquinès, enfin sur aucun de ces pays où l’ignorance est également encensée et dans les mosquées et dans les palais. Que voit-on sur le trône ottoman ? Un souverain dont le vaste empire n’est qu’une vaste lande, dont toutes les richesses et tous les sujets, rassemblés, pour ainsi dire, dans une capitale immense, ne présentent qu’un vain simulacre de puissance, et qui, maintenant sans force pour résister à l’attaque d’un seul des princes des chrétiens, échoueroit devant le rocher de Malte, et ne jouera peut-être plus de rôle en Europe. Quel spectacle offre la Perse ? Des habitants épars dans de vastes régions infestées de brigands, et vingt tyrans qui, le fer en main, se disputent des villes en cendres et des champs ravagés. Qu’apperçoit-on dans l’Inde, dans ce climat le plus favorisé de la nature ? Des peuples paresseux, avilis par l’esclavage, et qui, sans amour du bien public, sans élévation d’ame, sans discipline, sans courage, végetent sous le plus beau ciel du monde ; des peuples enfin dont toute la puissance ne soutient pas l’effort d’une poignée d’Européens. Tel est, dans une grande partie de l’orient, l’état des peuples soumis à cette ignorance si vantée. M. Rousseau croit-il réellement que <…> les peuples ignorants de ces contrées plus vertueux et plus fortunés que la nation éclairée et libre de l’Angleterre ? Non, sans doute. Il ne peut ignorer des faits connus du petit-maître le plus superficiel, et de la caillette la plus dissipée.

Глава X

О причинах упадка государства

Нравы народов ещё не изменились в момент установления деспотизма. Дух граждан остался свободным ещё некоторое время после того, как их руки уже связаны. В эти первые минуты знаменитые люди пользуются ещё некоторым влиянием на народ. Поэтому деспот осыпает их милостями для того, чтобы они осыпали его своими похвалами. И крупные таланты очень часто шли на эту сделку <…>. Такова причина появления больших талантов в науках и искусствах в период установления деспотизма. Но по прошествии этого времени та же страна становится бедной талантливыми людьми. Это объясняется тем, что деспот, укрепившись на своём троне, не заинтересован больше в поощрении талантов.

Les mœurs d’une nation ne changent point au moment même de l’établissement du despotisme. L’esprit des citoyens est libre quelque temps après que leurs mains sont liées. Dans ces premiers instants, les hommes célebres conservent encore quelque crédit sur une nation. Le despote les comble donc de faveurs pour qu’ils le comblent de louanges ; et les grands talents se sont trop souvent prêtés à cet échange <…>. Telle est, au moment de l’établissement du despotisme, la cause productrice des grands talents dans les sciences et les arts. Ce premier moment passé, si ce même pays devient stérile en hommes de cette espece, c’est que le despote, plus assuré sur son trône, n’a plus intérêt de les protéger.

	… науки — в загоне; невежество — в почёте; всякий здравомыслящий человек объявляется врагом государства. Кто из граждан был бы самым ненавистным в стране слепых? Зрячий. Если бы слепые поймали его, они растерзали бы его в клочья.
	… les sciences sont négligées ; l’ignorance en est honneur, et tout homme de sens déclaré ennemi de l’état. Dans un royaume d’aveugles quel citoyen seroit le plus odieux ? Le clairvoyant. Dans l’empire de l’ignorance le même sort attent le citoyen éclairé.

Пышность восточного двора, разумеется, может импонировать черни: она может думать, что сила государства равнозначна великолепию его дворцов. Мудрец же судит об этом иначе. Именно это самое великолепие есть для него показатель слабости государства. В величественной роскоши, среди которой восседает деспот, он видит лишь великолепную, богатую и мрачную декорацию смерти, лишь пышный катафалк, внутри которого находится холодный, безжизненный труп, безжизненный прах, лишь призрак могущества, готовый исчезнуть перед презирающим его врагом. Великий народ, над которым воцаряется деспотическая власть, можно сравнить с многовековым дубом. Его величественный ствол, толщина его ветвей свидетельствуют ещё о том, каковы были когда-то его сила и его величие; он всё ещё кажется царём лесов. Но в действительности он гибнет: его ветви, лишённые листьев, лишённые жизни и наполовину истлевшие, с каждым годом всё более разрушаются бурями.

La pompe d’une cour orientale peut sans doute en imposer au vulgaire ; il peut croire la force de l’empire égale à la magnificence des ses palais : le sage en juge autrement. C’est sur cette même magnificence qu’il en mesure la foiblesse. Il ne voit dans le luxe imposant au milieu duquel est assis le despote, que la superbe, la riche et la funebre décoration de la mort ; qu’un catafalque fastueux, au centre duquel est un cadavre froid et sans vie, une cendre inanimée, enfin un fantôme de puissance prêt à disparoître devant l’ennemi qui la méprise. Une grande nation où s’est enfin établi le pouvoir despotique est comparable au chêne que les siecles couronnent. Son tronc majestueux, la grosseur de ses branches, annoncent encore quelle fut sa force et sa grandeur premiere ; il semble être encore le monarque des forêts : mais son véritable état est celui de dépérissement ; ses branches dépouillées de feuilles, privées de l’esprit de vie, et demi-pourries, sont chaque année brisées par les vents.

Раздел VI

О бедствиях, порождаемых невежеством (Des maux produits par l’ignorance)

Если государь довёл человека до такого унижения, что угнетённые не смеют раскрыть рта, то он фактически навлёк опасность на самого себя. Пусть только какой-нибудь поп, вооружённый кинжалом во имя религии, или какой-нибудь узурпатор во главе шайки разбойников появятся на общественной площади, как за ними пойдут те самые люди, которые, имей они отчётливые идеи о справедливости, сражались бы под знаменем законного государя и предали бы казни попа или узурпатора. Весь Восток свидетельствует в пользу моих слов. Все троны здесь забрызганы кровью их властелинов. Таким образом, невежество не обеспечивает верности подданных. — глава II

Un prince a-t-il avili l’homme au point de fermer la bouche aux opprimés? il a conjuré contre lui-même. Qu’alors un prêtre armé du poignard de la religion, ou qu’un usurpateur à la tête d’une troupe de brigands, descende dans la place publique, il sera suivi de ceux mêmes qui, s’ils avoient eu des idées nettes de la justice, eussent, sous l’étendard du prince légitime, combattu et puni le prêtre ou l’usurpateur. Tout l’orient dépose en faveur de ce que j’avance. Tous les trônes y ont été souillés du sang de leurs maîtres. L’ignorance n’assure donc pas la fidélité des sujets.

	Слово роскошь, как и слово величина, <…> выражает лишь отношения между двумя или несколькими предметами. Оно имеет неизменный смысл лишь тогда, когда его вносят, если можно так выразиться, в уравнение: — глава III
	Le mot de luxe, comme celui de grandeur, <…> n’exprime qu’un rapport entre deux ou plusieurs objets ; il n’a de sens fixe qu’au moment où on les met, si je l’ose dire, en équation…

В героические времена <…> воинам в награду за их доблести дарили богатый колчан, хорошо закалённый меч или прекрасную рабыню. Во времена Манлия Капитолийского отечество вознаграждало героя, увеличивая на два акра его участок земли. Десятина с прихода, взимаемая в настоящее время в пользу ничтожнейшего монаха, была бы некогда наградой таких людей, как Сцевола или Гораций Коклес. [п] — глава IV

Dans les siecles héroïques <…> c’étoit par le don d’un riche carquois, d’une épée bien trempée, ou d’une belle esclave, qu’on récompensoit les vertus des guerriers. Du temps de Manlius Capitolinus, c’étoit en agrandissant de deux acres les domaines d’un héros que la patrie s’acquittoit envers lui. La dîme d’une paroisse, aujourd’hui cédée au plus vil moine, eût donc jadis été la récompense d’un Scévola ou d’un Horace Coclès.

Я часто прислушивался к рассуждениям моралистов; я часто вспоминал их неясные восхваления воздержанности и их ещё более неясные, напыщенные выступления против богатства. Но до сих пор, по-моему, ни один из них не исследовал глубоко обвинения против роскоши и приписываемых ей бедствий и не довёл вопроса до той степени простоты, которой следует достичь, чтобы решить его. — глава IV

J’ai souvent prêté l’oreille aux discours des moralistes ; je me suis rappelé leur panégyriques vagues de la tempérance, et leurs déclamations encore plus vagues contre les richesses ; et, jusqu’à présent, nul d’entre eux, examinateur profond des accusations portées contre le luxe, et des calamités qu’on lui impute, n’a, selon moi, réduit la question au point de simplicité qui doit en donner la solution.

Все империи пришли к разрушению, и падение их нужно датировать с того времени, когда народы, размножившись, стали управлять через своих представителей; когда эти представители, использовав различия интересов между представляемыми ими лицами, могли стать от них независимыми. Чрезмерно большая численность населения во всех странах — такова была неизвестная, необходимая и отдалённая причина порчи нравов. Если народы Азии, которые приводятся всегда как пример наиболее испорченных народов, первыми испытали иго деспотизма, то это потому, что из всех частей мира Азия первая стала заселённой и цивилизованной. — глава VIII

ous les empires se sont détruits ; et c’est du moment où les nations, devenues nombreuses, ont été gouvernées par des représentants, où ces représentants, favorisés par la division des intérêts des commettants, ont pu s’en rendre indépendants, qu’on doit dater la décadence de ces empires. En tous les pays, la grande multiplication des hommes fut la cause inconnue, nécessaire et éloignée, de la perte des mœurs. Si les nations de l’Asie, toujours citées comme les plus corrompues, reçurent les premiers le joug du despotisme, c’est que de toutes les parties du monde l’Asie fut la premiere habitée et policée.

Чрезмерная роскошь, сопровождающая почти всюду деспотизм, предполагает, что народ уже разделён на угнетателей и угнетаемых, на воров и обворовываемых. Но если воров ничтожное меньшинство, то почему не может справиться с ними большинство? Чему обязаны воры своим благополучием? Невозможности для обворовываемых условиться и собраться в один и тот же день. Кроме того, угнетатель всегда может на награбленные деньги нанять армию, вступить в борьбу с угнетаемыми и победить их по частям. — глава IX

Le luxe excessif, qui presque par-tout accompagne le despotisme, suppose une nation déja partagée en oppresseurs et en opprimés, en voleurs et en volés. Mais, si les voleurs forment le plus petit nombre, pourquoi ne succombent-ils pas sous les efforts du plus grand ? À quoi doivent-ils leur salut ? À l’impossibilité où se trouvent les volés de se donner le mot et de se rassembler le même jour. D’ailleurs, l’oppresseur, avec l’argent déja pillé, peut toujours soudoyer une armée pour combattre les opprimés, et les vaincre en détail. Aussi le pillage d’une nation soumise au despotisme continue-t-il jusqu’à ce qu’enfin le dépeuplement, la misere des peuples, aient également soumis et le voleur et le volé au joug d’un voisin puissant. Une nation n’est plus, en cet état, composée que d’indig

Есть тысяча способов бороться со слишком быстрым сосредоточением богатств в немногих руках и приостановить чрезмерно быстрый рост роскоши. Но можно ли надеяться сохранять в стране с денежным обращением справедливое равновесие между состояниями граждан? Можно ли помешать тому, чтобы в конце концов богатства не оказались распределёнными слишком неравномерно и чтобы в страну не проникла и не усилилась в ней роскошь? Это невозможно. Богач, обладающий всем тем, что необходимо для существования, будет всегда употреблять излишек своих денег на покупку излишних вещей. Могут сказать, что законы против роскоши пресекут в нём это желание. <…> Но раз богач не сможет после этого свободно пользоваться своими деньгами, последние станут казаться ему менее желательными, и он будет тратить меньше усилий для их приобретения. <…> Что бы ни говорили, никто не возьмётся убедить французов, англичан и голландцев выбросить свои деньги в море. — глава XI

Il est donc mille moyens de s’opposer à la trop prompte réunion des richesses dans un certain nombre de mains, et de suspendre les progrès trop rapides du luxe. Mais peut-on, dans un pays où l’argent a cours, se promettre de maintenir toujours un juste équilibre entre les fortunes des citoyens ? Peut-on empêcher qu’à la longue les richesses ne s’y distribuent d’une maniere très inégale, et qu’enfin le luxe ne s’y introduise et ne s’y accroisse ? Ce projet est impossible. Le riche, fourni du nécessaire, mettra toujours le superflu de son argent à l’achat des superfluités. Des lois somptuaires, dira-t-on, réprimeroient en lui ce desir. <…> Mais alors le riche n’ayant plus le libre usage de son argent, l’argent lui en paroîtroit moins desirable ; il feroit moins d’efforts pour en acquérir. <…> Quelque chose qu’on pût dire, on n’engageroit point les François, les Anglois et les Hollandois à jetter leur or à la mer.

Предположим, что в какой-нибудь стране деньги не имеют ценности. Каким образом можно вести здесь торговлю? Путём обмена. Но обмен неудобен. Поэтому в данной стране мало продают, мало покупают и не производится предметов роскоши. <…> в страну, где не знали бы цены денег, их, пожалуй, нельзя было бы ввести, не совершая преступления. Народ, просвещённый, но не знающий денег, — обыкновенно это народ, свободный от тиранов. Самодержавная власть с трудом устанавливается в государстве, лишённом каналов, торговли и больших дорог. Государь, взимающий налоги натурой, т. е. продуктами, редко может нанять и собрать число людей, необходимое для порабощения народа. <…> Лакедемоняне, не имея торговли и денег, были почти столь же счастливы, как только может быть счастлив народ. — глава XII

L’argent est-il sans valeur dans un pays ? quel moyen d’y faire le commerce ? Par échange. Mais les échanges sont incommodes. Aussi s’y fait-il peu de ventes, peu d’achats, et point d’ouvrages de luxe. <…> en un pays où l’on ignoreroit le prix de l’argent peut-être ne pourroit-on l’y introduire sans crime. Un peuple sans argent, s’il est éclairé, est communément un peuple sans tyrans. Le pouvoir arbitraire s’établit difficilement dans un royaume sans canaux, sans commerce, et sans grands chemins. Le prince qui leve ses impôts en nature, c’est-à-dire en denrées, peut rarement soudoyer et rassembler le nombre d’hommes nécessaire pour mettre une nation aux fers. <…> Lé Lacédémonien sans commerce, sans argent, étoit donc à peu près aussi heureux qu’un Peuple peut l’être.

Во всякой стране принципом, наиболее способствующим добродетели, является точность в наказании и в вознаграждении действий, полезных или вредных для общества. Но в каких странах действия эти вознаграждаются и наказываются наиболее точно? В тех, где единственными известными наградами является слава, всеобщее уважение и связанные с последним выгоды. В этих странах нация является единственной и справедливой распорядительницей наград. Общее уважение — этот дар общественной признательности — здесь может оказываться лишь идеям и поступкам, полезным для народа; поэтому гражданин здесь принуждается к добродетели. Можно ли сказать то же самое о странах с денежным обращением? Нет, народ здесь не может быть единственным собственником богатства и, следовательно, единственным распорядителем наград. Всякий имеющий деньги может давать их и даёт их обыкновенно лицам, доставляющим ему максимум удовольствия. Но этим лицом не всегда является наиболее добродетельный человек. Действительно, всякий человек желает получить с наибольшей уверенностью и наименьшим трудом предмет своих желаний, а легче понравиться сильным мира, чем заслужить уважение со стороны общества. <…> В стране, где нет денежного обращения, нет ничего легче, как поддерживать порядок и гармонию, поощрять таланты и добродетели и изгонять пороки. В такой стране можно даже представить себе неизменное законодательство, которое — будь оно удачным — сохраняло бы всегда граждан в том же состоянии счастья. Этой возможности нет в странах с денежным обращением. Проблема совершенного и устойчивого законодательства в этих странах становится слишком сложной, чтобы её можно было здесь решить. Но я твёрдо знаю, что так как любовь к деньгам здесь заглушает всякий патриотический дух и всякую патриотическую добродетель, то с течением времени она должна породить все пороки, которые весьма часто вознаграждаются деньгами. — глава XIII

Dans tout gouvernement, le principe le plus fécond en vertus est l’exactitude à punir et à récompenser les actions nuisibles ou utiles à la société. Mais en quels pays ces actions sont-elles le plus exactement honorées et punies ? Dans ceux où la gloire, l’estime générale, et les avantages attachés à cette estime, sont les seules récompenses connues. Dans ces pays, la nation est l’unique et juste dispensatrice des récompenses ; la considération générale, ce don de la reconnoissance publique, n’y peut être accordée qu’aux idées et aux actions utiles à la nation ; et tout citoyen, en conséquence, s’y trouve nécessité à la vertu. Dans un pays où l’argent a cours, le public n’y peut être le seul possesseur des richesses, ni par conséquent l’unique distributeur des récompenses. Quiconque a de l’argent peut en donner, et le donne communément à la personne qui lui procure le plus de plaisir. Cette personne n’est pas quelquefois la plus honnête. En effet, si l’homme veut toujours obtenir avec le plus de sûreté et le moins de peine possible l’objet de ses desirs, et qu’il soit plus facile de se rendre agréable aux puissants que recommandable au public, c’est donc au puissant qu’en général on veut plaire. <…> Dans un pays où l’argent n’a point cours, il est facile d’entretenir l’ordre et l’harmonie, d’encourager les talents et les vertus, et d’en bannir les vices. On entrevoit même en ce pays la possibilité d’une législation inaltérable, et qui, supposée bonne, conserveroit toujours les citoyens dans le même état de bonheur. Cette possibilité disparoît dans les pays où l’argent a cours. Peut-être le problême d’une législation parfaite et durable y devient-il trop compliqué pour pouvoir être encore résolu. Ce que je sais, c’est que l’amour de l’argent y étouffant tout esprit, toute vertu patriotique, y doit à la longue engendrer tous les vices, dont il est trop souvent la récompense.

… для того, чтобы изгнать роскошь из государства, нужно было бы <…> изгнать из него деньги. Но ни один государь не может задумать такой план, а если бы он его и задумал, то ни один народ при теперешнем состоянии Европы не пошёл бы навстречу его желаниям. Я делаю, однако, предположение, что некий государь, послушный ученик сурового моралиста, составил такой план и приступил к его выполнению. Что получится из этого? Почти полное обезлюдение государства. Допустим, что, например, во Франции запретили, как в Спарте, употребление денег и пользование всякой мебелью, изготовленной не при помощи топора или кривого ножа. Тогда плотники, архитекторы, скульпторы, слесари, каретники, лакировщики, парикмахеры, столяры-краснодеревцы, прядильщицы, рабочие, ткущие полотно, тонкую шерсть, кружева, шёлк и т. д., покинули бы Францию и стали искать другую страну, которая могла бы их прокормить. Число этих добровольных изгнанников достигло бы в этом государстве, быть может, четвертой части его жителей. Но число земледельцев и сельских ремесленников, необходимое для возделывания земли, всегда соответствует числу потребителей; уход рабочих, занятых изготовлением предметов роскоши, повлечет за собою и уход многих землепашцев. Богатые люди начнут уезжать вместе со своими богатствами за границу, а за ними последует в изгнание известное число их сограждан и множество прислуги. Франция опустеет. <…> Таким образом, лишённая денег и опустошенная, Франция почти несомненно подверглась бы опасности нашествия. — глава XIV

… le luxe, <…> qu’alors, pour le bannir d’un état, il faudroit, comme je l’ai prouvé, en bannir l’argent. Nul prince ne peut concevoir un tel dessein ; et, supposé qu’il le conçût nulle nation, dans l’état actuel de l’Europe, qui se prêtât à ses desirs. Je veux cependant qu’humble disciple d’un moraliste austere un monarque forme ce projet, et l’exécute ; que s’ensuivroit-il ? La dépopulation presque entiere de l’état. Qu’en France, par exemple, on défende, comme à Sparte, l’introduction de l’argent, et l’usage de tout meuble non fait avec la hache ou la serpe ; alors le maçon, l’architecte, le sculpteur, le serrurier de luxe, le charron, le vernisseur, le perruquier, l’ébéniste, la fileuse, l’ouvrier en toile, en laine fine, en dentelles, soieries, etc., abandonneroient la France, et chercheroient un pays qui les nourrît. Le nombre de ces exilés volontaires monteroit peut-être en ce royaume au quart de ses habitants. Mais si le nombre des laboureurs et des artisans grossiers que suppose la culture se proportionne toujours au nombre des consommateurs, l’exil des ouvriers de luxe entraînera donc à sa suite celui de beaucoup d’agriculteurs. Les hommes opulents, fuyant avec leurs richesses chez l’étranger, seront suivis dans leur exil d’un certain nombre de leurs concitoyens et d’un grand nombre de domestiques. La France alors sera déserte. <…> La France, dévastée et sans argent, seroit donc exposée au danger presque certain d’une invasion. Est-il un prince qui voulût à ce prix bannir les richesses et le luxe de son état ?

Нет такой страны, где богатства закрепляются и могут закрепиться навсегда. Подобно морям, поочерёдно заливающим и обнажающим различные прибрежья, богатства, внеся изобилие и роскошь в жизнь известных наций, удаляются оттуда, с тем чтобы получить распространение в других странах. <…> При всех прочих равных условиях богатый народ не может продавать свои продукты и товары по той цене, по какой их продаёт бедный народ. Поэтому деньги первого должны незаметно перейти в руки второго, который, сделавшись в свою очередь богатым, разоряется аналогичным образом. Такова, по-видимому, главная причина прилива и отлива богатств в государствах. Но богатства, покидая какую-нибудь страну, где они находились, почти всегда оставляют в ней грязь низости и деспотизма. Богатая нация, беднея, быстро переходит от состояния упадка к полной гибели. У неё остаётся единственное средство спасения — вернуться к мужественным нравам, которые только и подобают её бедности. Но нет ничего более редкого, чем такое нравственное явление: история не даёт нам ни одного подобного примера. Если нация из богатой становится бедной, то ей остаётся ожидать лишь победителя и оков. Чтобы избавить её от этого бедствия, любовь к славе должна заменить у неё любовь к деньгам. Но народы, исстари цивилизованные и торговые, мало способны к любви первого рода, и всякий закон, который охладил бы в них стремление к богатствам, ускорил бы их гибель. — глава XV

Il n’est point de pays où les richesses se fixent, et puissent à jamais se fixer. Semblables aux mers qui tour-à-tour inondent et découvrent différentes plages, les richesses, après avoir porté l’abondance et le luxe chez certaines nations, s’en retirent pour se répandre dans d’autres contrées. <…> C’est que, toutes choses d’ailleurs égales, la nation opulente ne pouvant fournir ses denrées et marchandises au prix d’une nation pauvre, l’argent de la premiere doit insensiblement passer aux mains de la seconde, qui, devenue opulente à son tour, se ruine de la même maniere. Telle est peut-être la principale cause du flux et du reflux des richesses dans les empires. Or, les richesses, en se retirant d’un pays où elles ont séjourné, y déposent presque toujours la fange de la bassesse et du despotisme. Une nation riche qui s’appauvrit passe rapidement du dépérissement à sa destruction entiere. L’unique ressource qui lui reste seroit de reprendre des mœurs mâles, les seules convenables à sa pauvreté. Mais rien de plus rare que ce phénomene moral : l’histoire ne nous en offre point d’exemple. Une nation tombe-t-elle de la richesse dans l’indigence ? cette nation n’attend plus qu’un vainqueur et des fers. Il faudroit, pour l’arracher à ce malheur, qu’en elle l’amour de la gloire pût remplacer celui de l’argent. Des peuples anciennement policés et commerçants sont peu susceptibles de ce premier amour ; et toute loi qui refroidiroit en eux le desir des richesses hâteroit leur ruine.

	Почести — это своего рода монета, цена которой поднимается и падает в зависимости от большей или меньшей справедливости их распределения. [п] — глава XVI
	Les honneurs sont une monnoie qui hausse et baisse selon le plus ou le moins de justice avec laquelle on la distribue.

Кровь, которая разносит пищу ко всем органам ребёнка и способствует последовательности развития всех его частей, является в то же время разрушительным началом. Кровообращение вызывает с течением времени окостенение сосудов; оно уничтожает их упругость и становится зародышем смерти. Однако тот, кто остановил бы циркуляцию крови, был бы немедленно наказан: застой крови хоть на один момент привёл бы к смерти. То же самое можно сказать о деньгах. Если их сильно желают, то это желание оживляет народ, пробуждает его трудолюбие, оживляет его торговлю, увеличивает его богатство и могущество, и застой, если можно так выразиться, этого желания был бы пагубен для некоторых государств. Но разве богатства, покидая те государства, где они первоначально сосредоточены, не вызывают этим их гибели? <…> Но при современных формах правления это зло, пожалуй, неизбежно. Быть может, в эту эпоху государство, слабея с каждым днём, впадает в состояние маразма, предшествующее окончательной его гибели; и, может быть, таким образом и должно зарождаться, расти, подниматься и умирать то нравственное растение, которое называют государством. — глава XVII

Le sang, qui porte la nutrition dans tous les membres de l’enfant, et qui successivement en développe toutes les parties, est un principe de déstruction. La circulation du sang ossifie à la longue les vaisseaux, elle en anéantit les ressorts, et devient un germe de mort. Cependant qui la suspendroit en seroit sur-le-champ puni ; la stagnation d’un instant seroit suivie de la perte de la vie. Il en est de même de l’argent. Le desire-t-on vivement ? ce desir vivifie une nation, éveille son industrie, anime son commerce, accroît ses richesses et sa puissance ; et la stagnation, si je l’ose dire, de ce desir seroit mortelle à certains états. Mais les richesses, en abandonnant les empire où elles se sont d’abord accumulées, n’en occasionnent-elles pas la ruine ? <…> Mais, dans la forme actuelle des gouvernements, peut-être ce mal est-il inévitable ; peut-être est-ce à cette époque qu’un empire, s’affoiblissant de jour en jour, tombe dans un affaissement précurseur d’une entiere destruction ; et peut-être est-ce ainsi que doit germer, croître, s’élever et mourir, la plante morale nommée empire.

	Там, где здравый смысл анализирует, невежество проповедника даёт готовые ответы. Его легкомыслие и доверчивый ум никогда не знали сомнений. — глава XVIII
	Ce que le bon sens examine, l’ignorance du prédicateur le décide. Son esprit léger et confiant ne fut jamais douter.

Глава I

О невежестве и изнеженности народов

Вообще во всякой стране, где деспотизм и суеверие порождают невежество, невежество в свою очередь порождает изнеженность и праздность. Если правительство запрещает мыслить, я предаюсь лени. Когда я отвыкаю размышлять, то прилежание делается для меня трудным и внимание — утомительным. (Ненависть невежественного народа ко всему требующему применения ума простирается даже на его развлечения. Если он любит игру, то он играет только в азартные игры. Если он любит оперу, то он требует, так сказать, поэм без слов. Ему не нужно, чтобы его ум был занят; достаточно, чтобы на его уши действовали приятные звуки. Из всех удовольствий он предпочитает те, которые не требуют ни ума, ни знаний. [п])

En général, dans tout pays où le despotisme et la superstition engendrent l’ignorance, à son tour, y enfant la mollesse et l’oisiveté. Le gouvernement défend-il de penser ? je me livre à la paresse. L’inhabitude de réfléchir me rend l’application pénible et l’attention fatigante. (La haine d’un peuple ignorant pour l’application s’étend jusqu’à ses amusements. Aime-t-il le jeu ? il ne joue que les jeux de hasard. Aime-t-il les opéra ? c’est, pour ainsi dire, des poëmes sans paroles qu’il demande. Peu lui importe que son esprit soit occupé ; il suffit que ses oreilles soient frappées de sons agréables. Entre tous les plaisirs, ceux qu’il préfere sont ceux qui ne supposont ni esprit ni connoissances.)

Если католицизм, как говорят протестанты, расслабляет душу и разрушает в конце концов государство, в котором он утверждается, то это потому, что он сеет в нём невежество и праздность; а праздность — мать всех политических и нравственных пороков. Является ли любовь к удовольствиям пороком? Нет. Природа влечёт человека к удовольствиям, и всякий человек повинуется этому естественному импульсу. Но удовольствие — отдых для образованного, деятельного и трудолюбивого гражданина и единственное занятие бездельника и невежды.

Si le catholicisme, disent les réformés, énerve les ames, et ruine à la longue l’empire où il s’établit, c’est qu’il y propage l’ignorance et l’oisiveté, et que l’oisiveté est mere de tous les vices politiques et moraux. L’amour du plaisir seroit-il donc un vice ? Non. La nature porte l’homme à sa recherche, et tout homme obéit à cette impulsion de la nature. Mais le plaisir est le délassement du citoyen instruit, actif, et industrieux ; et c’est l’unique occupation de l’oisif et du stupide.

Люди, отвернувшись от света знания, хотели бы скрыть от себя бедствия, против которых нет никакого средства. Положение гражданина в этом случае похоже на положение купца, потерпевшего кораблекрушение; самый жестокий для него момент — это не тот, когда он носится ночью по морю на обломках корабля, когда любовь к жизни и надежда заставляют его видеть во мраке неясные очертания близкой земли. Ужасный для него момент — это утренняя заря, когда, разогнав ночной мрак, она удаляет от его взора землю, и перед ним раскрывается одновременно и безграничность моря, и безграничность его несчастья. Тогда надежда, носившаяся вместе с ним на обломках корабля, исчезает, уступая место отчаянию.

C’est alors que, fermant les yeux à la lumiere, on voudroit se cacher des maux sans remede. La position du citoyen est semblable à celle du marchand naufragé : l’instant pour lui le plus cruel n’est pas celui où, porté sur les débris du vaisseau, la nuit couvre la surface des mers, où l’amour de la vie et l’espérance lui dont, dans l’obscurité, entrevoir une terre prochaine. Le moment terrible est le lever de l’aurore, lorsque, repliant les voiles de la nuit, elle éloigne la terre de ses yeux, et lui découvre à-la-fois l’immensité des mers et de ses malheurs : c’est alors que l’espérance, portée avec lui sur les débris du vaisseau, fuit, et cede sa place au désespoit.

Глава V

О роскоши и о воздержанности

Есть два вида роскоши. Первая — национальная роскошь, основывающаяся на известном равенстве в распределении общественного богатства. Она не бросается в глаза и распространяется почти на всех жителей страны. Это распределение богатства не позволяет гражданам жить так пышно и невоздержанно, как какой-нибудь Самуэль Бернар, но лишь создаёт возможность пребывать в определённом состоянии зажиточности и роскоши по сравнению с гражданами другого народа. Таково положение английского крестьянина по сравнению с французским крестьянином. Но английский крестьянин не всегда отличается большей воздержанностью, чем французский. Роскошь второго вида, менее общераспространённая, более заметна и ограничена более или менее многочисленным классом граждан; она является результатом весьма неравномерного распределения национального богатства. Эта роскошь наблюдается в деспотических странах, где мелкий люд постоянно подвергают поборам в пользу знатных; где некоторых тошнит от излишеств, в то время как у других нет самого необходимого. Жители такой страны потребляют мало: кто ничего не имеет — ничего не покупает. Притом они тем воздержаннее, чем беднее. Бедность всегда умеренна, и роскошь в этих государствах порождает не невоздержанность, а воздержанность нации, т. е. воздержанность большинства. <…> Обратимся к истории; мы узнаем тогда, что обыкновенно наиболее испорченными народами являются отличающиеся умеренностью жители самодержавных государств; что, наоборот, наиболее добродетельными считаются те свободные и зажиточные народы, богатства которых распределены наиболее равномерным образом и жители которых поэтому не всегда проявляют наибольшую воздержанность. Вообще, чем больше у человека денег, тем больше он тратит их, тем лучше он питается. Умеренность, добродетель, несомненно, почтенная и достойная уважения у частного лица — у народа всегда является результатом какой-нибудь серьёзной причины. Добродетель какого-нибудь народа почти всегда добродетель по необходимости, и поэтому умеренность редко вызывает в государствах те чудеса, которые пишут о ней.

Il est deux sortes de luxe. Le premier est un luxe national fondé sur une certaine égalité dans le partage des richesses publiques. Il est peu apparent, et s’étend à presque tous les habitants d’un pays. Ce partage ne permet pas aux citoyens de vivre dans le faste et l’intempérance d’un Samuel Bernard, mais dans un certain état d’aisance et de luxe par rapport aux citoyens d’une autre nation. Telle est la position d’un paysan anglais comparé au paysan français. Or, le premier n’est pas toujours le plus tempérant. La seconde espece de luxe, moins générale, plus apparente, et renfermée dans une classe plus ou moins nombreuse de citoyens, est l’effet d’une répartition très inégale des richesses nationales. Ce luxe est celui des gouvernements despotiques, où la bourse des petits est sans cesse vuidée dans celle des grands ; où quelques uns regorgent de superflu, lorsque les autres manquent de nécessaire. Les habitants d’un tel pays consomment peu : qui n’a rien n’achete rien. Ils sont d’ailleurs d’autant plus tempérants qu’ils sont plus indigents. La misere est toujours sobre ; et le luxe dans ces gouvernements ne produit pas l’intempérance, mais la tempérance nationale, c’est-à-dire du plus grand nombre. <…> Que l’on consulte l’histoire ; on apprend que les peuples communément les plus corrompus sont les sobres habitants soumis au pouvoir arbitraire ; que les nations réputées les plus vertueuses sont au contraire ces nations libres, aisées, dont les richesses sont le plus également réparties, et dont les citoyens, en conséquence, ne sont pas toujours les plus tempérants. En général, plus un homme a d’argent, plus il en dépense, mieux il se nourrit. La frugalité, vertu sans doute respectable et méritoire dans un particulier, est dans une nation toujours l’effet d’une grande cause. La vertu d’un peuple est presque toujours une vertu de nécessité ; et la frugalité, par cette raison, produit rarement dans les empires les miracles qu’on en publie.

	Ураганы приводят в волнение поверхность моря, но глубины его всегда остаются тихими и спокойными. Таков почти во всех странах низший класс граждан. Испорченность медленно доходит до земледельцев, которые одни составляют большую часть всякого народа.
	Les ouragans bouleversent la surface des mers, leurs profondeurs sont toujours calmes et tranquilles ; telle est la classe inférieure des citoyens de presque tous les pays. La corruption parvient lentement jusqu’aux cultivateurs, qui seuls composent la plus grande partie de toute nation.

Чтобы основательно утвердить счастье и добродетель нации, надо положить в основу взаимную зависимость всех сословий граждан. Разве знать, сосредоточив в своих руках неограниченную власть, не должна по меньшей мере в известные моменты ничего не бояться или ни на что не надеяться от ненависти или любви низших сословий? Тогда устранена всякая взаимная зависимость между знатью и простым народом; оба эти сословия граждан составляют тогда две враждебные нации, хотя и носят название одной. Знать тогда себе позволяет всё: ради своих капризов, своих прихотей она жертвует без всяких угрызений совести счастьем целого народа.

Pour établir solidement le bonheur et la vertu d’une nation, il faut la fonder sur une dépendance réciproque entre tous les ordres de citoyens. Est-il des grands qui, revêtus d’un pouvoir sans bornes, n’ont, du moins pour le moment, rien à craindre ou à espérer de la haine ou de l’amour de leurs inférieurs ? alors toute dépendance mutuelle entre les grands et les petits est rompue, et, sous un même nom, ces deux ordres de citoyens composent deux nations rivales. Alors le grand se permet tout ; il sacrifie sans remords à ses caprices, à ses fantaisies, le bonheur de tout un peuple.

Глава VI

О том, как образуются народы

Интересы зарождающегося общества будут вначале несложны, и поэтому для него достаточно будет немногих законов. Почти все они сведутся к запрещению воровства и убийств. Такие законы будут всегда справедливы, потому что они будут составлены с согласия всех: закон, принятый всеми в зарождающемся государстве, всегда соответствует интересам большинства и, следовательно, всегда мудр и благотворен. Предположим, что это общество выберет себе вождя <…>. Вождь этот, как и всякий другой колонист, будет владеть лишь тем куском земли, который он распахал. <…> Деспотизм нелегко установить в стране, которая недавно заселена и имеет малочисленное население. Во всех государствах успехи монархической власти медленны. Об этом свидетельствует время, которое потребовалось государям Европы, чтобы подчинить себе своих крупных вассалов. Государь, который слишком рано стал бы посягать на собственность, жизнь и свободу могущественных собственников и захотел бы обременить народ налогами, погубил бы себя. Все — знатные и простолюдины — восстали бы против него. Этот государь не имел бы ни денег, чтобы собрать армию, ни армии, чтобы сражаться со своими подданными. Власть государя или вождя возрастает тогда, когда народ становится богатым и многочисленным, когда каждый гражданин перестаёт быть солдатом, когда народ соглашается для защиты от врага содержать наёмные войска и держать их всегда наготове. Если вождь сохранит за собою командование ими в мирное и военное время, то власть его незаметно увеличится. Этим он пользуется для того, чтобы увеличить свою армию. Положим, что она стала достаточно сильной. Тогда честолюбивый вождь сбрасывает маску, угнетает народ, уничтожает всякую собственность, грабит нацию, потому что вообще люди присваивают себе всё, что они могут похитить, и воровство может быть сдержано лишь суровыми законами, а законы бессильны против вождя и его армии. <…> Обедневший и ослабевший народ становится тогда жертвой неисцелимой болезни. Никакой закон не гарантирует тогда гражданам жизни, имущества и свободы. При отсутствии этой гарантии все вступают в войну друг с другом, и общество распадается.

Les intérêts de société naissante seront d’abord peu compliqués ; et peu de lois, en conséquence, lui suffiront. C’est à la défense du vol et du meurtre que presque toutes se réduiront. De telles lois seront toujours justes, parcequ’elles seront faites du consentement de tous ; parcequ’une loi généralement adoptée dans un état naissant est toujours conforme à l’intérêt du plus grand nombre, et par conséquent toujours sage et bien-faisante. <…> Je suppose que cette société élise un chef <…>. Ce chef, comme tout autre colon, ne sera possesseur que de la terre qu’il aura défrichée. <…> Le despotisme s’établit difficilement dans un pays qui, nouvellement habité, est encore peu peuplé. Dans toutes les monarchies, les progrès du pouvoir sont lents ; le temps employé par les souverains de l’Europe pour s’aservir leurs grands vassaux en est le preuve. Le prince qui de trop bonne heure attenteroit à la propriété des biens, de la vie, et de la liberté des puissants propriétaires, et voudroit accabler le peuple d’impôts, se perdroit lui-même ; grand et petit, tout se révolteroit ; le monarque n’auroit ni argent pour lever une armée, ni armée pour combattre ses sujets. Le moment où la puissance du prince ou du chef s’accroît est celui où la nation est devenue riche et nombreuse, où chaque citoyen cesse d’être soldat, où, pour repousser l’ennemi, le peuple consent de soudoyer des troupes, et de les tenir toujours sur pied. Si le chef s’en conserve le commandement dans la paix et dans la guerre, son crédit insensiblement augmente ; il en profite pour grossir l’armée. Est-elle assez forte ? alors le chef ambitieux leve le masque, opprime les peuples, anéantit toute propriété, pille la nation ; parcequ’en général l’homme s’approprie tout ce qu’il peut ravis ; parceque le vol ne peut être contenu que par des lois séveres, et que les lois sont impuissantes contre le chef et son armée. <…> Alors, indigent et foible, un peuple est attaqué d’une maladie incurable. Nulle loi ne garantit aux citoyens la propriété de leur vie, de leurs biens, et de leur liberté. Faute de cette garantie, tous rentrent en état de guerre, et toute société est dissoute.

	Деспотизм — это старость и старческая болезнь государства. Эта болезнь не заразительна для его молодости.
	Les despotisme est la vieillesse et la derniere maladie d’un empire ; cette maladie n’attaque point sa jeunesse.

Глава VII

О росте численности населения в государстве и его последствиях

Расход и потребление человеческой жизни, вызываемые торговлей, мореплаванием и работами в некоторых профессиях, говорят, очень значительны. Тем лучше, для спокойствия очень населённой страны необходимо, либо чтобы подобного рода расход равнялся, если можно так выразиться, приходу, либо чтобы государство решило, подобно Швейцарии, истребить излишек населения в заграничных войнах. [п]

La dépense et la consommation d’hommes occasionnées par le commerce, la navigation, et l’exercice de certains arts, sont, dit-on, très considérables. Cela est fâcheux, mais nécessaire. Il faut, pour la tranquillité d’un pays très peuplé, ou que la dépense en ce genre soit, si je l’ose dire, égale à la recette, ou que l’état prenne, comme en Suisse, le parti de consommer dans des guerres étrangeres le surplus de ses habitants.

При помощи мягких законов можно управлять народом, состоящим из собственников. Для пресечения преступлений здесь достаточно частичной или полной конфискации имущества. <…> Иное дело, если большинство народа составляют несобственники. Ими можно управлять лишь при помощи суровых законов. Если человек беден, если его нельзя наказать, наложив пеню на его имущество, то остаётся наказать его как личность, — отсюда источник телесных наказаний. Эти наказания, налагавшиеся сперва на бедняков, с течением времени распространяются и на собственников. И тогда все граждане начинают подчиняться кровавым законам <…>. Допустим, что каждый гражданин государства обладает некоторой собственностью. Желание сохранить её есть, бесспорно, общее желание нации. Кражи в этом государстве редки. Пусть, наоборот, большинство лишено здесь собственности. Тогда кража становится общим желанием этой же нации. Число разбойников увеличивается. Когда этот дух воровства широко распространяется, он часто приводит к насильственным действиям. Предположим, что благодаря медленности судопроизводства и лёгкости, с какой человек, не имеющий собственности, может переходить с одного места на другое, виновные почти всегда ускользают от наказания и преступления учащаются. Тогда, чтобы предупредить их, надо будет иметь возможность арестовать гражданина по первому подозрению. Но арест есть уже продиктованное произволом наказание. Распространившись вскоре на самих собственников, оно заменяет свободу рабством. Какое есть средство против этой болезни государства? Возможно ли вернуть его к мягким законам? Единственное известное мне средство — это увеличить число собственников и, следовательно, произвести новый передел земли. Но произвести этот передел всегда трудно. Вот каким образом неравномерное распределение национального богатства и чрезмерное увеличение числа лишённых собственности лиц одновременно вносят в государство пороки и приводят его к жестоким законам…

Des lois douces peuvent régir un peuple de propriétaires : la confiscation partielle ou totale des biens y suffit pour réprimer les crimes. <…> Il n’en est pas de même lorsque les non-propriétaires composent la plus grande partie d’une nation. On ne les gouverne que par des lois dures. Un homme est-il pauvre, ne peut-on le punir dans ses biens ? il faut le punir dans sa personne ; et de là les peines afflictives. Ces peines, d’abord appliquées aux indigents, sont, par le laps du temps, étendues jusqu’aux propriétaires ; et tous les citoyens sont alors régis par des lois de sang <…>. Chaque citoyens possede-t-il quelque bien dans un état ? le desir de la conservation est sans contredit le vœu général d’une nation ; il s’y fait peu de vols. Le grand nombre, au contraire, y vit-il sans propriétés ? le vol devient le vœu général de cette même nation, et les brigands se multiplient. Or, cet esprit de vol généralement répandu nécessite souvent à des actes de violence. Supposons que, par la lenteur des procédures criminelles, et la facilité avec laquelle l’homme sans propriété se transporte d’un lieu à l’autre, le coupable doive presque toujours échapper au châtiment, et que les crimes deviennent fréquents ; il faudra pour les prévenir pouvoir arrêter un citoyen sur le premier soupçon. Arrêter est déja une punition arbitraire qui, bientôt exercée sur les propriétaires eux-mêmes, substitue l’esclavage à la liberté. Quel remede à cette maladie de l’état ? Le seul que je sache seroit de multiplier le nombre des propriétaires, et de faire un nouveau partage des terres. Mais ce partage est-il possible dans l’exécution ? Voilà comme l’inégale répartition des richesses nationales, et la trop grande multiplication des hommes sans propriété, introduisant à-la-fois dans un empire des vices et des lois cruelles…

Бедствия, причиняемые чрезмерной многочисленностью населения, были известны древним. Вследствие этого не было такого средства, к какому они не прибегали бы, чтобы уменьшить её. Одним из этих средств на острове Крит была сократическая любовь. <…> С той же целью Пифагор вменил своим ученикам в обязанность пост и воздержание. Люди постящиеся имеют мало детей. Преемниками пифагорейцев были весталки, наконец, монахи. Монахи, подчиняясь, быть может, на том же основании закону воздержания, являются, таким образом, лишь продолжателями дела древних педерастов. [п]

Les malheurs occasionnées par une extrême population ont été connus des anciens. En conséquence, point de moyens qu’ils n’aient employés pour la diminuer. L’amour socratique en Crete en fut un. <…> Ce fut dans cette même vue que Pythagore commanda à ses disciples le jeûne et l’abstinence. Les jeûneurs font peu d’enfants. Il seroit plaisant que nos moines, asservis par la même raison à la loi de la continence, ne fussent que les représentants des anciens pédérastes.

Раздел VII

Добродетели и счастье народа — следствие не святости его религии, но мудрости его законов (Les vertus et le bonheur d’un peuple sont l’effet, non de la sainteté de sa religion, mais de la sagesse de ses lois)

Всякая религия, почитающая в людях нищету духа, — опасная религия. <…> Какая армия меньше всего опустошает страны через которые она проходит? Набожная ли армия, армия крестоносцев? Нет, наиболее дисциплинированная армия. Но если дисциплина, если страх перед генералом обуздывает распущенность войск и сдерживает при выполнении своих обязанностей молодых и пылких солдат, привыкших ежедневно рисковать жизнью в сражениях, то чего не может сделать с робкими горожанами страх перед законами! Не церковные проклятия, а меч правосудия обезоруживает в городах злодея; палач сдерживает руку убийцы. <…> Папизм проповедует воздержанность. Однако в какие годы наблюдается меньше всего пьяниц? В те ли годы, когда произносят больше всего проповедей? Нет, в те, когда изготовляют меньше всего вина. Католицизм во все времена запрещал воровство, грабёж, насилие, человекоубийство и т. д., а между тем во все самые религиозные века — IX, X, XI — Европа была населена исключительно разбойниками. Какова причина этого множества насилий и несправедливостей? Слишком слабая плотина, которую законы противопоставляли тогда злодеяниям. Единственным наказанием за крупное преступление был более или менее высокий штраф. <…> Дуэли долгое время были в моде в Европе, особенно во Франции. Религия запрещала их, и тем не менее поединки происходили ежедневно. (Преступления, не наказуемые законами, совершаются ежедневно. Можно ли найти более убедительное доказательство бесполезности религии? [п]) — глава III

Toute religion qui dans les hommes honore la pauvreté d’esprit est une religion dangereuse. <…> Quelle armée dévaste le moins les contrées qu’elle traverse ? est-ce l’armée dévote, l’armée des croisés ? Non ; c’est la mieux disciplinée. Si la discipline, si la crainte du général, réprime la licence des troupes, et contient dans le devoir des soldats jeunes, ardents, et journellement accoutumés à braver la mort dans les combats, que ne peut la crainte des lois sur les timides habitants des villes ! Ce ne sont point les anathêmes de la religion, c’est l’épée de la justice, qui, dans les cités, désarme l’assassin <…>. Le papisme commande la tempérance : cependant quelles sont les années où l’on voit le moins d’ivrognes ? Sont-ce celles où l’on débite le plus de sermons ? Non ; mais celles où l’on recueille le moins de vin. Le catholicisme défendit en tout temps le vol, la rapine, le viol, le meurtre, etc. ; et dans les siecles les plus dévots, dans le neuvieme, le dixieme, et le onzieme, l’Europe n’étoit peuplée que de brigands. Quelle cause de tant de violences et de tant d’injustices ? La trop foible digue que les lois opposoient alors aux forfaits. Une amende plus ou moins considérable étoit le seul châtiment des grands crimes. <…> Le duel fut long-temps à la mode en Europe, et sur-tout en France. La religion le défendoit, et l’on se battoit tous les jours. (Tout crime non puni par la loi est une crime journellement commis. Quelle plus forte preuve de l’inutilité des religions ?)

Теперешнее безучастное отношение епископов к томящимся в чистилище душам заставляет подозревать, что они сами не очень убеждены в существовании места, которого они никогда не видели. Странно, далее, то, что человек остаётся в чистилище больше или меньше времени в зависимости от того, имеет ли он больше или меньше денег, чтобы заставить служить обедни; странно, что деньги на том свете ещё более полезны, чем на этом. [п] — глава IV

L’indifférence actuelle des évêques pour les ames du purgatoire fait soupçonner qu’ils ne sont pas eux-mêmes bien convaincus de l’existence d’un lieu qu’ils n’ont jamais vu. On est, de plus, étonné qu’un homme y reste plus ou moins long-temps, selon qu’il a plus ou moins de pieces de douze sous pour faire dire des messes, et que l’argent soit encore plus utile dans l’autre monde que dans celui-ci.

Если установить самое нелепое учение, учение, из которого можно сделать самые ужасные выводы, но не изменить ничего в законах, то не происходит никаких перемен в нравах народа. Дурным делает меня не какое-нибудь ложное нравственное правило, но мой интерес быть дурным. Я стану порочным, если законы отделяют мои интересы от общественных интересов, если я смогу найти своё счастье лишь в несчастье другого человека; если при данной форме правления преступление вознаграждается, добродетель загнана, а порок занимает первое место. — глава IV

Que j’établisse l’opinion la plus absurde, celle dont on peut tirer les conséquences les plus abominables ; si je ne change rien aux lois, je n’ai rien changé aux mœurs d’une nation. Ce n’est point une fausse maxime de morale qui me rendra méchant, mais l’intérêt que j’aurai de l’être. Je deviendrai pervers si les lois détachent mon intérêt de l’intérêt public ; si je ne puis trouver mon bonheur que dans le malheur d’autrui ; et que, par la forme du gouvernement, le crime soit récompensé, la vertu délaissée, et le vice élevé aux premieres places.

Что делало их грозными для государей? Единство их воли с волей их генералов. Сила подобного единства, может быть, ещё недостаточно известна. Древность не даёт нам такого образца, который можно было бы сравнить с формой правления у иезуитов. Предположим, что у древних потребовали бы разрешения нижеследующей политической проблемы. Спрашивается: «Каким образом из глубины монастыря человек может управлять бесчисленным множеством других людей, живущих в различных странах и подчиняющихся различным законам и государям? Каким образом этот человек может сохранить — часто на колоссальных расстояниях — достаточно власти над своими подданными, чтобы заставить их по своему произволу передвигаться, действовать, мыслить и всегда сообразовывать своё поведение с честолюбивыми планами ордена?» До возникновения монашеских орденов такая задача показалась бы безумием <…>. Но каким образом, имея столь мало подчинённых, [генерал] часто внушает такой страх государям? В этом — шедевр политики. Чтобы добиться этого чуда, организация иезуитов должна была соединить в себе все преимущества и монархического, и республиканского устройства: с одной стороны — быстроту и тайну выполнения, с другой — сильную и постоянную любовь к величию ордена. Для этого во главе иезуитов должен был стоять деспот, но деспот просвещённый и поэтому выборный. (Деспотически правящий орденом иезуит не похож на восточного тирана, который, находясь во главе шайки бандитов, называемой им армией, грабит и разоряет своё государство. Деспот-иезуит, сам подчинённый уставу своего ордена, проникнутый одинаковым с последним духом, добивается уважения к себе, опираясь на силу своих подчинённых. Поэтому его деспотизм не может принести им вреда. [п]) — глава V

Quels moyens employerent-ils ? La terreur et la séduction. La terreur les rendit redoutables aux princes ; et ce fut par l’union de leur volonté à celle du général qu’ils parvinrent à l’inspirer. La force d’une pareille union n’est peut-être pas encore assez connue. Supposons qu’on eût demandé aux anciens la solution de ce problême politique : Savoir : « Comment, du fond d’un monastere, un homme peut en régir une infinité d’autres, répandus dans des climats divers, et soumis à des lois et à des souverains différents. Comment, à des distances souvent immenses, cet homme peut conserver assez d’empire sur ses sujets pour les faire, à son gré, mouvoir, agir, penser, et conformer toujours leurs démarches aux vues ambitieuses de l’ordre. » Avant l’institution des ordres monastiques, ce problême eût paru une folie <…>. Mais comment, avec si peu de sujets, inspire-t-il souvent tant de crainte aux souverains ? C’est un chef-d’œuvre de politique. Pour opérer ce prodige, il falloit que la constitution des jésuites rassemblât tout ce que les gouvernements monarchique et républicain ont d’avantageux. D’une part, promptitude et secret dans l’exécution ; de l’autre, amour vif et habituel de la grandeurs de l’ordre. Les jésuites, pour cet effet, devoient avoir un despote à leur tête, mais un despote éclairé, et par conséquent électif. (Il n’en est pas d’un despote jésuite comme d’un tyran oriental, qui, suivi d’une troupe de bandits à laquelle il donne le nom d’armé, pille et ravage son empire. Le jésuite despote, soumis lui-même aux regles de son ordre, animé du même esprit, ne tire sa considération que de la puissance de ses sujets. Son despotisme ne peut dont leur être nuisible.)

	Верить в правдивость попа, — говорит <…> поэт Ли, — это всё равно что доверять улыбке вельможи, слезам куртизанки, клятвам купца и скорби наследника. — глава X
	Croire à la vérité du prêtre, dit <…> le poëte Lee, c’est se fier aux fouris de grand, aux larmies, de la courtisane, aux ferments du marchand et à la tristelle de l’heritier.

Что нужно было, чтобы успешно бороться с иезуитами? Противопоставить страсть страсти, религию религии, фанатизм фанатизму. Против них нужно было вооружить янсенистов. <…> Истинным преступлением иезуитов являлось превосходство их организации, пагубной для общественного блага. Надо признать: иезуиты были одним из самых жестоких бичей наций. Но без них мы никогда не узнали бы так хорошо, что может сделать с людьми законодательство, направленное к неизменной цели. Чего добивались иезуиты? Власти и богатств для своего ордена. Ни одно законодательство не осуществило лучше столь ничтожными средствами эту большую задачу. Ни у одного народа нельзя найти пример столь совершенного правительства; для установления его нужно было бы, подобно Ромулу, быть основателем нового государства. — глава XI

Pour combattre les jésuites avec avantage, que falloit-il ? Opposer passion à passion, secte à secte, fanatisme à fanatisme ; il falloit armer contre eux le janséniste. <…> Le vrai crime des jésuites fut l’excellence de leur gouvernement. Son excellent fut par-tout destructive du bonheur public. Il faut en convenir, les jésuites ont été un des plus cruels fléaux des nations : mais, sans eux, l’on n’eût jamais parfaitement connu ce que peut sur les hommes un corps de lois dirigées au même but. D’après l’exemple des jésuites, comment se former une idée des moyens de donner une excellent législation ?

Нет такой музы, которой не воздвигли бы храма; нет науки, которой не занимались бы в какой-нибудь академии; нет академии, которая не предложила бы какой-нибудь премии за решение некоторых проблем оптики, земледелия, астрономии, механики и т. д. В силу какой же роковой необходимости не создаются публичные школы для наук о нравственности и политике, несомненно, наиболее важных из всех наук, которые особенно необходимы для национального счастья? Существует ли более разительное доказательство безучастного отношения людей к счастью своих ближних? Почему власть имущие ещё не создали моральных и политических академий? Неужели они боятся, что эти академии решат наконец задачу идеального законодательства и обеспечат навсегда счастье граждан? Они, несомненно, боялись бы этого, если бы предполагали, что общее счастье потребует от них принести в жертву хотя бы малейшую часть их власти. — глава XII

Il n’est point de muse à laquelle on n’ait érigé un temple ; point de science qu’on n’ait cultivée dans quelqu’académie ; point d’académie où l’on n’ait proposé quelque prix pour la solution de certains problêmes d’optique, d’agriculture, d’agronomie, de méchaniques, etc. Par quelle fatalité les sciences de la morale et de la politique, sans contredit les plus importantes de toutes, et celles qui contribuent le plus à la félicité nationale, fontelles encore sans écoles publiques ? Quelle preuve plus frappante de l’indifférence des hommes pour le bonheur de leurs semblables ? Pourquoi les puissants n’ont-ils point encore institué d’académies morales et politiques? Craindroient-ils qu’elles ne résolussent enfin le, problème d’une excellente législation, et n’assurassent à jamais le bonheur des citoyens ? Ils le craindroient sans doute, s’ils foupçonnoient que le bonheur public exigeât le sacrifice de la moindre partie de leur autorité.

Глава I

О ничтожном влиянии религии на добродетели и счастье народов

	Когда Константинополь стал клоакой всех пороков? В самый момент установления христианской религии. Культ её не изменил нравов государей. Их набожность не сделала их лучшими. Наиболее христианские из королей не были наиболее великими. Немногие из них обнаружили на троне добродетели таких государей, как Тит, Траян, Антонин.
	Constantinople devint le cloaque de tous les vices au moment même de l’établissement de la religion chrétienne. Son culte ne changea point les mœurs des souverains. Leur piété ne les rendit pas meilleurs. Les rois les plus chrétiens ne furent pas les plus grands des rois. Peu d’entre eux montrerent sur le trône les vertus des Tite, des Trajan, des Antonin.

Во всякой стране есть много верующих и мало добродетельных людей. Почему? Потому, что религия не есть добродетель. <…> То, что называют свободой или способностью принимать решение, является у человека, говорили стоики, лишь последовательно испытываемыми чувствами страха или надежды, когда нужно принять решение, от которого зависит счастье или несчастье этого человека. Таким образом, принятие решения есть у нас всегда необходимое следствие нашей ненависти к страданию и нашей любви к удовольствию. Обратимся по этому вопросу к богословам. Подобное учение, скажут они, пагубно для всякой добродетели. Между тем стоики были не менее добродетельны, чем сторонники других философских школ. Между тем турецкие государи не менее верно соблюдают заключенные ими договоры, чем католические государи; между тем персидский фаталист не менее честно торгует, чем христиане <…>. Таким образом, чистота нравов не зависит от чистоты догматов. Языческая религия в части нравственности, как и всякая другая, основывалась на том, что называют естественным законом. Что касается её теологической или мифологической части, то она была не очень назидательна. <…> Однако в Греции и в Древнем Риме было немало героев и добродетельных граждан. А теперь современная Греция и новый Рим, подобно Бразилии и Мексике, порождают лишь низких, ленивых людей без дарований, лишённых добродетели и трудолюбия. Со времени установления христианства в монархиях Европы государи не стали ни более мужественными, ни более просвещёнными; народы не стали ни более образованными, ни более гуманными; число патриотов нигде не увеличилось…

En tout pays, beaucoup de gens de la bonne doctrine, et peu de vertueux. Pourquoi ? C’est que la religion n’est pas vertu. <…> Ce qu’on appelle liberté, ou puissance de délibérer, n’est dans l’homme, disoient [stoïciens], qu’un sentiment de crainte ou d’espérance successivement éprouvé lorsqu’il s’agit de prendre un parti du choix duquel dépend son bonheur ou son malheur. La délibération est donc toujours en nous l’effet nécessaire de notre haine pour la douleur, et de notre amour pour le plaisir. Que l’on consulte à ce sujet les théologiens. Un tel dogme, diront-ils, est destructif de toute vertu. Cependant les stoïciens n’étoient pas moins vertueux que les philosophes des autres sectes ; les princes turcs ne sont pas moins fideles à leurs traités que les princes catholiques ; le fataliste persan n’est pas moins honnête dans son commerce que le chrétien <…>. La pureté des mœurs est donc indépendante de la pureté des dogmes. La religion païenne, quant à sa partie morale, étoit fondée, comme toute autre, sur ce qu’on appelle la loi naturelle. Quant à sa partie théologique ou mythologique, elle n’étoit pas très édifiante. <…> Cependant la Grece et l’ancienne Rome abondoient en héros, en citoyens vertueux ; et maintenant la Grece moderne et la nouvelle Rome n’engendrent, comme le Brésil et le Mexique, que des hommes vils, paresseux, sans talents, sans vertus, et sans industrie. Depuis l’établissement du christianisme dans les monarchies de l’Europe, si les souverains n’ont été ni plus vaillants ni plus éclairés, si les peuples n’ont été ni plus instruits ni plus humains, si le nombre des patriotes ne s’est nulle part multiplié…

	Нет почти ни одного святого, который не омыл бы хоть раз в жизни своих рук в человеческой крови и не предал бы кого-нибудь смертной казни. [п]
	Il n’est presque point de saint qui n’ait une fois dans sa vie lavé ses mains dans le sang humain, et fait supplicier son homme.

Примечания к главе II

О духе религии, разрушительном для духа законодательства

	Если меняются интересы попов, то меняются и их религиозные принципы. Сколько раз истолкователи откровения превращали добродетель в преступление и преступление в добродетель?
	L’intérêt du prêtre change-t-il ? Ses principes religieux changent. Combien de fois les interpretes de la révélation ontils métamorphosé la vertu en crime, et le crime en vertu ?

Что сказали бы о финансисте, который, желая обеспечить получение одного миллиона, потратил бы 20 миллионов на аппарат для взимания его? Его считали бы глупцом. Таким же глупым оказывается общество, когда оно содержит столько попов. Их дорогостоящее обучение к тому же бесполезно для состоятельных, деятельных, трудолюбивых народов с возвышенным благодаря свободе характером. У подобных народов совершается мало тайных преступлений.

Que diroit-on d’un financier qui, pour assurer la recette d’un million, en dépenferoit vingt en fraix de régie ? On le traiteroit d’imbécille. Le public est cet imbécille, lorsqu’il entretient tant de prêtres. Leurs instructions à trop haut prix sont d’ailleurs inutiles à des peuples aisés, actfs, industrieux, et dont la liberte éleve le caractere. Chez de tels peuples, il se commet peu de crimes secrets.

Если все люди от рождения рабы суеверия, то, спрашивается, почему не воспользоваться этой их слабостью, чтобы сделать их счастливыми и заставить их почитать законы? Но разве суеверные люди уважают их? Наоборот, они нарушают их. Суеверие — это отравленный источник, давший начало всем злосчастиям и бедствиям на земле. Но неужели нельзя осушить его? Разумеется, можно…

Si tous les hommes sont esclaves nés de la superstition, pourquoi, dira-t-on, ne pas profiter de leur foiblesse pour les rendre heureux et leur faire honorer les lois ? Est-ce le superstitieux qui les respecte ? C’est, au contraire, lui qui les viole. La superstition est une source empoisonnée d’où sont sortis tous les malheurs et les calamités de la terre. Ne peut-on la tarir ? On le peut, sans dou-te…

Религиозная система нарушает всякое соответствие между наградами за поступки и пользой последних для общества. Действительно, почему солдата меньше уважают, чем монаха? Почему назначают монаху, давшему обет бедности, 12 или 15 тысяч ливров ренты за то, что он раз в году выслушает исповедь о грехах или о глупостях какого-нибудь вельможи, и в то же время отказывают в 600 ливрах офицеру, раненному при штурме крепости?

Le systême religieux rompt toute proportion entre les récompenses décernées aux actions des hommes, et l’utilité dont ces actions sont au public. Par quelle raison, en effet, le soldat est-il moins respecté que le moine ? Pourquoi donne-t-on au religieux qui fait vœu de pauvreté douze ou quinze mille livres de rente pour écouter une fois par an les péchés ou les sottises d’un grand, lorsqu’on refuse six cents livres à l’officier blessé sur la breche ?

Раздел VIII

О том, что составляет счастье индивидов; об основе, на которой следует воздвигнуть здание национального счастья, состоящего необходимым образом из счастья всех частных лиц (De ce qui constitue le bonheur des individus ; de la base sur laquelle on doit édifier la félicité nationale, nécessairement composée de toutes les félicités particulieres)

Занятый человек — это счастливый человек. Для доказательства этого я проведу различие между двумя видами удовольствий. Первые — чувственные наслаждения. Они основываются на физических потребностях. Их испытывают во всех положениях, и в тот момент, когда люди наслаждаются ими, они бывают все одинаково счастливы. Но эти удовольствия скоротечны. Вторые — удовольствия от предвидения. К этим удовольствиям я отношу все способы удовлетворения физических потребностей. Благодаря предвидению способы эти всегда превращаются в реальные удовольствия. <…> Всегда беспокойный, всегда в движении, разъезжая всегда в карете, он похож на белку, которая от скуки вертится в своей клетке. Чтобы быть счастливым, праздный богач вынужден ожидать, чтобы естественно у него вновь возникла какая-либо потребность. Таким образом, у богача скука от безделья заполняет промежуток, отделяющий вновь возникающую потребность от удовлетворённой потребности. У ремесленника эти промежутки делают приятным труд, доставляющий ему средства для удовлетворения этих потребностей и для развлечений, которые он получает только ценой труда. Праздный богач переживает многие минуты скуки, в течение которых ремесленник и рабочий наслаждаются всё время возобновляющимися удовольствиями от предвидения. Умеренный труд — вообще самое удачное употребление того времени, когда человек не удовлетворяет никакой потребности, не наслаждается ни одним из чувственных удовольствий <…>. Как много приятных ощущений остаются неизвестными тому, кого никакая потребность не заставляет думать! <…> Другое дело — занятой человек. <…> Каждый удар топора вызывает в памяти плотника мысль об удовольствиях, которые должна доставить ему оплата его рабочего дня. <…> Следовательно, вопреки предрассудкам размеры нашего богатства вовсе не являются мерой нашего счастья. <…> Таким образом, люди, не будучи одинаково богатыми и не имея одинаковых званий, могут быть одинаково счастливыми. — глава II

L’homme occupé est l’homme heureux. Pour le prouver, je distinguerai deux sortes de plaisirs. Les uns sont les plaisirs des sens. Ils sont fondés sur des besoins physiques ; ils sont goûtés dans toutes les conditions ; et, dans le moment où les hommes en jouissent, ils sont également fortunés. Mais ces plaisirs ont peu de durée. Les autres sont les plaisirs de prévoyance. Entre ces plaisirs, je compte tous les moyens de se procurer les besoins physiques. Ces moyens sont, par la prévoyance, toujours convertis en plaisirs réels. <…> Aussi, toujours inquiet, toujours en mouvement, toujours promené dans un carrosse, c’est l’écureuil qui se désennuie en roulant sa cage. Pour être heureux, l’opulent oisif est forcé d’attendre que la nature renouvelle en lui quelque besoin. C’est donc l’ennui du désœuvrement qui remplit en lui l’intervalle qui sépare un besoin renaissant d’un besoin satisfait. Dans l’artisan, c’est le travail qui, lui procurant les moyens de pourvoir à des besoins, à des amusements qu’il n’obtient qu’à ce prix, le lui rend agréable. Pour le riche oisif, il est mille moments d’ennui, pendant lesquels l’artisan et l’ouvrier goûtent les plaisirs toujours renaissants de la prévoyance. Le travail, lorsqu’il est modéré, est en général le plus heureux emploi qu’on puisse faire du temps où l’on ne satisfait aucun besoin, où l’on ne jouit d’aucun des plaisirs des sens <…>. Que de sentiments agréables ignorés de celui qu’aucun besoin ne nécessite à penser ! <…> Il n’en est pas ainsi de l’homme occupé. <…> Chaque coup de hache rappelle au souvenir du charpentier les plaisirs que doit lui procurer le paiement de sa journée. <…> La mesure de notre opulence, quoi qu’en dise le préjugé, n’est donc pas la mesure de notre félicité. <…> Les hommes, sans être égaux en richesses et en dignités, peuvent donc l’être en bonheur.

Дикарь питает полное презрение к деньгам и к званиям — это значит, что у него представление о большом богатстве не связано необходимым образом с представлением о большом счастье. Значит, об этих вещах можно составить себе различные и раздельные идеи; следовательно, можно доказать людям, что в чередовании мгновений, из которых состоит их жизнь, все были бы одинаково счастливы, если бы благодаря форме правления они могли бы соединить с известной степенью зажиточности обладание своей собственностью, своей жизнью и своей свободой. Только отсутствие хороших законов разжигает повсюду стремление к большим богатствам. — глава IV

Si le sauvage a pour l’or et les dignités le mépris le plus dédaigneux, l’idée de l’extrême richesse n’est donc pas nécessairement liée à celle de l’extrême bonheur. On peut donc s’en former des idées distinctes et différentes ; on peut donc prouver aux hommes que, dans la suite des instants qui composent leur vie, tous seroient également heureux si, par la forme du gouvernement, ils pouvoient à quelque aisance joindre la propriété de leurs biens, de leur vie, et de leur liberté. C’est le défaut de bonnes lois qui par-tout allume le desir d’immenses richesses.

	Для счастья занятого человека достаточно небольшого состояния. Для счастья ничего не делающего человека недостаточно и величайшего состояния. — глава V
	Peu de fortune suffit au bonheur de l’homme occupé ; la plus grande ne suffit pas au bonheur d’un désœuvré.

Несомненно, скука некогда была причастна возникновению рыцарства. Древние храбрые рыцари не занимались ни науками, ни искусствами. Мода не позволяла им учиться, а происхождение — заниматься торговлей. Чем же мог тогда заниматься рыцарь? Любовью. Но если бы в тот момент, когда он признался в своей страсти своей возлюбленной, она — как это водится теперь, — разделяя его чувства, приняла бы его предложение, то они поженились бы, народили бы детей, и этим бы все кончилось. Ведь иметь ребёнка — дело нетрудное. Супруг и супруга скучали бы часть своей жизни. Поэтому, чтобы сохранить свои желания во всей их силе, чтобы занять свою молодость и удалить от неё скуку, рыцарь и его дама должны были войти в молчаливое и ненарушимое соглашение — обязаться один нападать, а другая обороняться столько-то времени. Любовь благодаря этому становилась занятной. — глава VIII

L’ennui, sans doute, eut autrefois part à l’institution de la chevalerie. Les anciens et preux chevaliers ne cultivoient ni les arts ni les sciences La mode ne leur permettoit pas de s’instruire, ni leur naissance de commercer. Que pouvoit donc faire un chevalier ? L’amour. Mais, au moment qu’il déclaroit sa passion à sa maîtresse, si cette maîtresse eût, comme dans les mœurs actuelles, reçu sa main, et couronné sa tendresse, ils se fussent mariés, eussent fait des enfants, et puis c’est tout. Or, un enfant est bientôt fait. L’époux et l’épouse se fussent ennuyés une partie de leur vie. Pour conserver leurs desirs dans toute leur activité, pour occuper leur jeunesse et en écarter l’ennui, le chevalier et sa maîtresse dûrent donc, par une convention tacite et inviolable, s’engager l’un d’attaquer, l’autre de résister tant de temps. L’amour, par ce moyen, devenoit une occupation.

	Самая сильная страсть кокетки — это быть предметом обожания. Как достигнуть этого? Всегда возбуждать желания мужчин и почти никогда не удовлетворять их. [п] — глава X
	La plus forte passion de la coquette est d’être adorée. Que faire à cet effet ? Toujours irriter les desirs des hommes, et ne les satisfaire presque jamais.

Добиваться расположения женщины, как и охотиться за дичью, приходится различно в зависимости от того, сколько времени желают на это потратить. Когда для охоты можно уделить лишь час или два — отправляешься без собак. Не знаешь, что делать со своим временем, и желаешь затянуть прогулку — тогда берёшь с собой гончих, чтобы затравить ими дичь. Ловкая женщина заставляет праздного человека долго бегать за собою. В Канаде роман дикаря короток. У него нет времени заниматься любовью: он должен ловить рыбу и охотиться. И вот он предлагает своей возлюбленной спичку: если она задула её — он добился своего счастья. Попробуйте изобразить любовные похождения Мария и Цезаря, когда у них головы были заняты Суллой и Помпеем: либо такой роман был бы неправдоподобен, либо, как у дикаря, он был бы очень короток. Цезарю пришлось бы здесь повторять своё: пришёл, увидел, победил. — глава X

La chasse des femmes, comme celle du gibier, doit être différente, selon le temps qu’on veut y mettre. N’y peut-on donner qu’une heure ou deux ? on va au tiré. Ne sait-on que faire de son temps, veut-on prolonger son mouvement ? il faut des chiens courants, et forcer le gibier. La femme adroite se fait long-temps courir par le désœuvré. Au Canada, le roman du sauvage est court. Il n’a pas le temps de faire l’amour : il faut qu’il pêche et qu’il chasse. Il offre donc l’allumette à sa maîtresse ; l’a-t-elle soufflée ? il est heureux. Si l’on avoit à peindre les amours de Marius et de César lorsqu’ils avoient en tête Sylla et Pompée, ou le roman ne seroit pas vraisemblable, ou, comme celui du sauvage, il seroit très court. Il faudroit que César y répétât, Je suis venu, j’ai vu, j’ai vaincu.

Кто бы мог, говорит один учёный англичанинкто?, в Индии, где земля даже без обработки с избытком удовлетворяет потребности ленивого народа, избавить последний от скуки, если бы не религия и её бесчисленные обязанности? Сохранение чистоты души здесь связано с таким множеством суеверных обрядов и обычаев, что нет индуса — как бы внимательно ни относился он к своим обязанностям, — который не совершал бы каждую минуту различные прегрешения. Они неминуемо вызывают гнев богов, пока жрецы, получив приношения от грешника, не успокоятся и не удовлетворятся. Поэтому жизнь индуса есть лишь непрерывное очищение, омовение и покаяние. У нас в Европе женщины, достигая определённого возраста, расстаются с румянами, любовниками, театральными зрелищами. Они впадают тогда в невыносимую скуку. Как избавиться от неё? Они стараются прежнее занятие заменить новым, становятся набожными, создают для себя благочестивые обязанности… — глава XII

Aux Indes, où la terre sans culture fournit abondamment aux besoins d’un peuple paresseux, qui pourroit l’arracher à l’ennui sinon la religion et ses devoirs multipliés ? Aussi la pureté de l’ame y est-elle attachée à tant de rites et de pratiques superstitieuses, qu’il n’est point d’Indien, quelque attentif qu’il soit sur lui-même, qui ne commette à chaque instant des fautes dont les dieux ne manquent point d’être irrités, jusqu’à ce que les prêtres, enrichis des offrandes du pécheur, soient appaisés et satisfaits. La vie d’un Indien n’est, en conséquence, qu’une purification, une ablution, et une pénitence perpétuelle. En Europe, nos femmes atteignent-elles un certain âge ? quittent-elles le rouge, les amants, les spectacles ? elles tombent dans un ennui insupportable. Que faire pour s’y soustraire ? Substituer de nouvelles occupations aux anciennes, se faire dévotes, se créer des devoirs pieux…

	Предрассудки похожи на клеймо палача: отпечаток некоторое время невидим, но как духовник, так и палач умеют выявить его по своему желанию. — глава XII
	Il en est des préjugés comme des fleurs-de-lis : l’empreinte en est quelque temps invisible ; mais le directeur et le bourreau la font à leur gré reparoître.

Однообразные ощущения перестают вскоре производить на нас сильное и приятное впечатление. Нет таких красивых предметов, созерцание которых в конце концов не утомило бы нас. <…> Слишком много ощущений сразу воспринимается как хаос, их обилие уничтожает их действие. При равной величине меня особенно поражает то здание, которое мой глаз легко охватывает в его целом, каждая часть которого производит на меня наиболее ясное и отчётливое впечатление. Поэтому благородная, простая и величественная архитектура греков всегда будет пользоваться предпочтением перед лёгкой, хаотической и непропорциональной готической архитектурой. — глава XV

Des sensations monotones cessent bientôt de faire sur nous une impression vive et agréable. Il n’est point de beaux objets dont à la longue la contemplation ne nous lasse. <…> Trop de sensations à-la-fois font confusion : leur multiplicité détruit leur effet. À grandeur égale, l’édifice le plus frappant est celui dont mon œeil saisit facilement l’ensemble, et dont chaque partie fait sur moi l’impression la plus nette et la plus distincte. L’architecture noble, simple et majestueuse des Grecs sera, par cette raison, toujours préférée à l’architecture légere, confuse et mal proportionnée des Goths.

	… в умственной области единственно прекрасным оказывается в конце концов истинное <…>. Но при отсутствии идей курьёзное сочетание слов может тоже обмануть читателя и произвести на него яркое впечатление. — глава XVII
	… dans le genre d’instruction, le seul beau est, à la longue, le vrai <…>. Au défaut d’idées, un bizarre accouplement de mots peut encore faire illusion au lecteur, et produire en lui une sensation vive.

Почти во всех областях искусства, кроме [живописи], совершенство произведений заключается в прикрашенном подражании природе. Когда Расин, Корнель или Вольтер выводят героя на сцене, они заставляют его говорить самым кратким, изящным и гармоничным образом и сказать в точности то, что он должен был сказать. Между тем ни один герой никогда не произносил подобных речей. <…> В чём же великие поэты подражают природе? В том, что они всегда заставляют своих героев говорить в соответствии с той страстью, которую они в них вложили. — глава XVIII

En presque tout autre genre, c’est dans une imitation embellie de cette même nature que consiste la perfection de ces ouvrages. Racine, Corneille, ou Voltaire, mettent-ils un héros en scene ? ils lui font dire de la maniere la plus courte, la plus élégante, et la plus harmonieuse, précisément ce qu’il doit dire. Nul héros cependant n’a tenu de tels discours. <…> En quoi les grands poëtes imitent-ils donc la nature ? En faisant toujours parler leurs personnages conformément à la passion dont ils les animent.

Сила абстракции творит в сказках и романах <…>. Способности человека удалить, если можно так выразиться, из предмета все его отрицательные стороны, создать розу без шипов он обязан почти всеми своими вторичными удовольствиями и страданиями. Действительно, почему <…> такая разница между ожидаемым удовольствием и удовольствием переживаемым? Потому, что <…> в предвидении мы наслаждаемся этим удовольствием без примеси почти всегда сопровождающих его страданий. — глава XIX

C’est le pouvoir d’abstraire qui, dans les contes et les romains <…>. C’est, si je l’ose dire, au pouvoir d’élaguer d’un objet tout ce qu’il a de défectueux, et de créer des roses sans épines, que l’homme encore doit presque toutes ses peines et ses plaisirs factices. Par quelle raison <…> tant de déchet entre le plaisir espéré et le plaisir senti ? C’est que <…> dans l’espérance, on jouit de ce même plaisir sans le mélange des peines qui presque toujours l’accompagnent.

	… праздный человек так мало чувствителен, шедевры искусства производят на него столь кратковременное впечатление, что развлечь его можно, лишь непрерывно представляя ему новые шедевры. Но удовлетворить в этом отношении его потребности не могли бы все художники в государстве. Для восхищения достаточно одной минуты. Но для создания вещей, вызывающих восхищение, требуются века. — глава XX
	… l’oisif est si peu sensible, les chefs-d’œuvre des arts font sur lui des impressions si peu durables, qu’il faudroit pour l’amuser lui en présenter sans cesse de nouveaux. Tous les artistes d’un empire ne pourroient à cet égard subvenir à ses besoins. Il ne faut qu’un moment pour admirer : il faut un siecle pour faire des choses admirables.

	Изящные искусства чаруют нас тем, что они вновь представляют и приукрашивают в наших глазах образ уже испытанных удовольствий тем, что они зажигают в нас желание снова изведать их. Но какое желание могут пробудить они в человеке, если он достаточно богат, чтобы купить себе все удовольствия, и всегда пресыщен ими? — глава XXI
	Si les arts nous charment, c’est en retraçant, en embellissant à nos yeux l’image des plaisirs déja éprouvés ; c’est en rallumant le desir de les goûter encore. Or, quel desir réveillent-elles dans un homme qui, riche assez pour acheter tous les plaisirs, en est toujours rassasié ?

Если бы народам пришлось выбирать между тем, чтобы грабить или обрабатывать землю, то они выбрали бы первое занятие. Люди вообще ленивы <…>. Но верно, что вообще люди всегда занимаются грабежом и воровством, когда географическое положение их страны дозволяет им безнаказанно предаваться этому. Если это так, то, значит, любовь к грабежу свойственна людям от природы. <…> Праздность является у людей скрытой причиной величайших последствий. — глава XXIII

Les peuples ont-ils à choisir entre la profession de voleur ou de cultivateur ? c’est la premiere qu’ils embrassent. Les hommes, en général, sont paresseux <…>. Or, s’il est vrai qu’en général les hommes soient pirates et voleurs toutes les fois que la position physique de leur pays leur permet de l’être impunément, l’amour du vol leur est donc naturel. <…> L’oisiveté est dans les hommes la cause sourde des plus grands effets.

	Если факиры способны при помощи религиозного катехизиса убедить люден в самых грубых нелепостях, то почему нельзя убедить их при помощи морального катехизиса в том, что они счастливы, если для этого им не хватает только того, чтобы они считали себя счастливыми? Такое верование составляет часть нашего счастья. Кто сам считает себя несчастным, тот становится несчастным. — глава XXV
	Si des fakirs, à l’aide d’un catéchisme religieux, persuadent aux hommes les absurdités les plus grossieres, par quelle raison, à l’aide d’un catéchisme moral, ne peur persuaderoit-on pas qu’il sont heureux, lorsque pour l’être il ne leur manque que de se croire tels ? Cette croyance fait partie de notre félicité. Qui se croit infortuné le devient.

Глава XIV

О возвышенном

	… в области образов возвышенное предполагает всегда чувство начинающегося страха и не может быть следствием никакого другого чувства. (Если дикари, как правило, делают больше приношений злым богам, чем добрым, то это потому, что человек больше боится страданий, чем любит удовольствия. [п])
	… le sublime suppose donc toujours le sentiment d’une terreur commencée, et ne peut être le produit d’un autre sentiment. (En général, si les sauvages font plus d’offrandes au Dieu méchant au Dieu bon, c’est que l’homme craint encore plus la douleur qu’il n’aime le plaisir.)

	Когда Нерина говорит Медее: Ваш народ вас ненавидит, мужу верить нельзя. Против стольких врагов защитит вас кто? — «Я». Это «Я» поразительно. Оно предполагает со стороны Медеи такую уверенность в силе своего искусства и особенно своего характера, что поражённого её смелостью зрителя охватывает известное чувство уважения и страха.
	Lorsque Nérine dit à Médée : Votre peuple vous hait, votre époux est sans foi ; Contre tant d’ennemis, que vous reste-t-il ? — Moi. ce moi étonne. Il suppose de la part de Médée tant de confiance dans la force de son art, et sur-tout de son caractere, que, frappé de son audace, le spectateur est, à ce moi, saisi d’un certain degré de respect et de terreur.

	Если я любимец какого-нибудь короля или феи, то к моей нежной почтительной дружбе всегда примешивается некоторая боязнь и в добре, которое они мне делают, я предвижу всегда зло, которое они могут мне причинить. Таким образом, чувство страдания <…> — наиболее сильное чувство; а мы называем возвышенным самое сильное впечатление, когда оно не слишком тягостно…
	Suis-je favori d’un roi ou d’une fée ? Ma tendre, ma respectueuse amitié est toujours mêlée de quelque crainte ; et, dans le bien qu’ils me font, j’apperçois toujours le mal qu’ils peuvent me faire. Au reste, si le sentiment de la douleur <…> est le plus vif, et si c’est à l’impression la plus vive, lorsqu’elle n’est pas trop pénible…

	Существуют ли какие-нибудь философские идеи, которые риторы называли бы возвышенными? Таких идей нет. Почему? Потому, что в этой области самые общие и самые плодотворные идеи доступны пониманию лишь ничтожного числа лиц, способных быстро сделать из них все выводы.
	Est-il quelques idées philosophiques auxquelles les rhéteurs donnent le nom de sublimes ? Aucune. Pourquoi ? C’est qu’en ce genre les idées les plus générales et les plus fécondes ne sont senties que du petit nombre de ceux qui peuvent en appercevoir rapidement toutes les conséquences.

Глава XXII

Потребность в богатстве сильнее всего испытывают богачи

	Скука — это бездонная пропасть, которую не могут заполнить богатства целого государства, а может быть, даже всего мира. Только труд может заполнить её.
	L’ennui est un gouffre sans fond que ne peuvent combler les richesses d’un empire, et peut-être celles de l’univers entier. Le travail seul le remplit.

	Люди не знают ещё всей силы привычки. В Бастилии, говорят, заключенных хорошо кормят, они имеют там хорошее помещение, и, однако, там умирают от скуки. Почему? Потому, что заключенные лишены там свободы, т. е. не предаются своим обычным занятиям. [п]
	On ignore encore ce que peut sur nous l’habitude. On est, dit-on, bien nourri, bien couché à la Bastille, et l’on y meurt de chagrin. Pourquoi ? C’est qu’on y est privé de sa liberté, c’est-à-dire qu’on n’y vaque point à ses occupations ordinaires.

Если человек усвоил привычку к некоторому физическому и умственному труду, то по удовлетворении этой потребности он становится способным находить интерес даже в таких развлечениях, где он остаётся пассивным. Если эти развлечения не интересны для праздных богачей, то потому, что для них удовольствие — дело, а не отдых. Труд, на который, как говорят, человек был некогда осуждён, был не наказанием небес, а благодеянием природы. Труд предполагает наличие желаний. Если у нас нет желаний, то мы прозябаем, лишённые источника деятельности. Тело и душа остаются, если можно так выразиться, в одном и том же положении. (Одна из главных причин невежества и лени жителей Африки — плодородие названной части света. Земля доставляет человеку почти без всякой обработки все необходимое для удовлетворения его нужд. В силу этого африканцы не заинтересованы в том, чтобы мыслить. [п]) <…> Всякая потребность, всякое желание заставляет людей трудиться. Если человек с ранних лет усвоил привычку к труду, труд ему приятен. Если же у него этой привычки нет, то лень делает труд ненавистным…

A-t-on contracté l’habitude d’un certain travail de corps et d’esprit ? ce besoin satisfait, l’on devient sensible aux amusements mêmes où l’on est passif. Si ces amusements sont insipides au riche oisif, c’est qu’il fait du plaisir son affaire, et non son délassement. Le travail, auquel jadis l’homme fut, dit-on, condamné, ne fut point une punition céleste, mais un bienfait de la nature. Travail suppose desir. Est-on sans desir ? on végete sans principes d’activité. Le corps et l’ame restent, si je l’ose dire, dans la même attitude. (Une des principales causes de l’ignorance et de l’inertie des Africains est la fertilité de cette partie du monde : elle fournit presque sans culture à tous les besoins. L’Africain n’a donc point intérêt de penser.) <…> Tout besoin, tout desir, nécessite au travail. En a-t-on de bonne heure contracté l’habitude ? il est agréable. Faute de cette habitude, la paresse le rend odieux…

Раздел IX

О возможности указать правильный план законодательства… (De la possibilité d’indiquer un bon plan de législation…)

	Свобода, подобно здоровью, есть благо, цену которого обыкновенно узнают, лишь потеряв его. Народы, слишком мало интересуясь вообще сохранением своей свободы, благодаря своей беззаботности слишком часто доставляли тиранам средства для своего порабощения. [п] — глава II
	La liberté, comme la santé, est un bien dont communément on ne sent le prix qu’après l’avoir perdu. Les peuples, en général, trop peu occupés de la conservation de leur liberté, ont, par leur incurie, trop souvent fourni à la tyrannie les moyens de les asservir.

	Повсюду, где нация не обладает властью (а где она обладает ею?), защитник общественного блага — мученик открываемых им истин. Какая этому причина? Чрезмерное могущество некоторых членов общества. — глава V
	Par-tout où la nation n’est pas le puissant (et dans quel pays l’est-elle ?) l’avocat du bien public est martyr des vérités qu’il découvre. Quelle cause de cet effet ? la trop grande puissance de quelques membres de la société.

	Законы делают всё. Если бы какой-нибудь бог <…> действительно сошёл с неба, чтобы просветить людей в знании нравственности, то он дал бы им хорошее законодательство и это законодательство привело бы их необходимым образом к добродетели. В нравственности, как и в физике, божество действует всегда в большом масштабе и при помощи простых средств. — глава VI
	Les lois font tout. Si quelque dieu <…> fût réellement descendu du ciel pour instruire les hommes dans la science de la morale, il leur eût donné une bonne législation ; et cette législation les eût nécessités à la vertu. En morale comme en physique, c’est toujours en grand et par des moyens simples que la divinité opere.

Нравственные истины распространяются лишь медленными волнообразными колебаниями. Истины эти ниспадают на землю, если можно так выразиться, как камень падает в середину озера: воды, разбитые в месте соприкосновения с ним, расходятся кругами все большего и большего размера, которые, непрерывно увеличиваясь, под конец разбиваются о берег. Нравственная истина, распространяясь кругами на различные классы граждан, становится наконец известной всем тем, кто не заинтересован в том, чтобы её отвергнуть. <…> Истина утверждается без насилия, несомненно, медленно, но зато и не порождая беспорядков. Истина проникает с трудом лишь к невежественным нациям, ибо невежество менее послушно, чем думают. — глава VIII

Les vérités morales ne s’étendent que par des ondulations très lentes. Il en est, si je l’ose dire, de la chûte de ces vérités sur la terre comme de celles d’une pierre au milieu d’un lac : les eaux, séparées au point du contact, forment un cercle bientôt enfermé dans un plus grand, qui lui-même est environné de cercles plus spacieux, lesquels, s’agrandissant de moment en moment, vont enfin se briser sur la rive. C’est de cercles en cercles qu’une vérité morale, s’étendant aux différentes classes des citoyens, parvient enfin à la connoissance de tous ceux qui n’ont point intérêt de la rejeter. <…> La vérité sans la force s’établit sans doute lentement ; mais elle s’établit sans troubles. Les seules nations où la vérité pénetre avec peine sont les nations ignorantes : l’imbécillité est moins docile qu’on ne l’imagine.

	В деспотических странах в глубине души ненавидят и презирают военных — это потому, что народ видит в беях и пашах лишь своих тюремщиков и палачей. Наоборот, в греческой и римской республиках воинов любили и уважали: вооружённые против общего врага, они не выступили бы против своих соотечественников. [п] — глава IX
	Dans les pays despotiques, si le militaire est intérieurement haï et méprisé, c’est que le peuple ne voit dans les beys et les pachas que ses geoliers et ses bourreaux. Si, dans les républiques grecques et romaine, le soldat, au contraire, étoit aimé et respecté, c’est qu’armé contre l’ennemi commun il n’eût point marché contre ses compatriotes.

Тахмасп Кули-хан ужинал с одним из своих любимцев. Ему подали блюдо с какими-то новыми овощами. «Нет ничего лучше и здоровее этого блюда», — сказал государь. «Нет ничего лучше и здоровее», — сказал царедворец. После обеда Кули-хан почувствовал себя плохо и не мог уснуть. «Нет ничего, — сказал он, встав утром,— хуже и вреднее этих овощей». «Нет ничего хуже и вреднее», — сказал царедворец. «Но ведь вчера ты не думал этого, — заметил государь. — Что заставило тебя изменить свой взгляд?» «Испытываемое мною уважение и страх,— возразил любимец. — Я могу безнаказанно хулить это блюдо: я — раб твоего высочества, но не раб этих овощей». Деспот подобен Горгоне: он превращает в камень даже мысль человека. Подобно Горгоне, он — ужас мира. — глава X

Thamas Kouli-Kan soupe avec un favori. On lui sert un nouveau légume : « Rien de meilleur et de plus sain que ce mets, dit le courtisan. Le repas fait, Kouli-Kan se sent incommodé ; il ne dort pas. Rien, dit-il à son lever, de plus détestable et de plus mal-sain que ce légume. Rien de plus mal-sain, dit le courtisan. Mais tu ne le pensois pas hier, reprend le prince : qui te force à changer d’avis ? Mon respect et ma crainte. Je puis, réplique le favori, impunément médire de ce mets ; je suis l’esclave de ta hautesse, et non l’esclave de ce légume. » Le despote est la Gorgone : il pétrifie dans l’homme jusqu’à la pensée. Comme la Gorgone, il est l’effroi du monde.

	Нет таких вздорных предлогов, которыми лицемерие и тирания не прикрыли бы желание заставить молчать просвещённых людей;.. — глава XII
	Point de prétextes spécieux dont l’hypocrisie et la tyrannie n'ayent coloré le desir d'imposer silence aux hommes éclairés ;..

Какая разница между теперешней Индией и прежней столь прославленной Индией, этой колыбелью искусств и наук, которая была населена людьми, жадно стремившимися к славе и к истине. Презрение, испытываемое к этому народу, напоминает о том презрении, которое должен ожидать всякий народ, загнивающий, подобно индусам, в лени и равнодушии к славе. Кто считает невежество выгодным для правительства, а заблуждение полезным для него, тот недооценивает их последствий. Он не обращался за советом к истории. Он не знает, что заблуждение, оказавшееся ему временно полезным, слишком часто становится зародышем величайших бедствий. Над вершиной гор показывается белое облачко; только опытный путешественник узна́ет в нём вестник урагана… — глава XIII

Quelle différence de l’Inde actuelle à cette Inde jadis si renommée, et qui, citée comme le berceau des arts et des sciences, étoit peuplée d’hommes avides de gloires et de vérités ! Le mépris conçu pour cette nation déclare le mépris auquel doit s’attendre tout peuple qui croupira, comme l’Indien, dans la paresse et l’indifférence pour la gloire. Quiconque regarde l’ignorance comme favorable au gouvernement, et l’erreur comme utile, en méconnoît les productions : il n’a point consulté l’histoire : il ignore qu’une erreur, utile pour le moment, ne devient que trop souvent le germe des plus grandes calamités. Un nuage blanc s’est-il élevé au-dessus des montagnes, c’est le voyageur expérimenté qui seul y découvre l’annonce de l’ouragan…

Всякий человек более или менее сравнивает между собою свои идеи. Если он остановился на какой-нибудь ложной идее, то из сочетания её с другими идеями получаются новые и неизбежно ложные идеи; сочетаясь в свою очередь со всеми теми идеями, коими загружена его память, они придают пм более или менее выраженный оттенок ложности. Примером этого являются богословские заблуждения. Достаточно одного, чтобы извратить всю массу идей человека, чтобы породить бесчисленное множество странных и уродливых взглядов, всегда неожиданных, подобно тому как до родов нельзя предсказать рождение урода. — глава XIII

Tout homme compare plus ou moins ses idées entre elles : en adopte-t-il une fausse ? de cette idée unie à d’autres il en résulte des idées nouvelles et nécessairement fausses, qui, se combinant de nouveau avec toutes celles dont il a chargé sa mémoire, donnent à toutes une plus ou moins forte teinte de fausseté. Les erreurs théologiques en sont un exemple. Il n’en faut qu’une pour infecter toute la masse des idées d’un homme, pour produire une infinité d’opinions bizarres, monstrueuses et toujours inattendues, parcequ’avant l’accouchement on ne prédit pas la naissance des monstres.

Какое бы высокое положение ни занимал отдельный человек, превыше всего следует почитать нацию, а не его. Бог, говорят, умер ради спасения всех. Поэтому не следует приносить в жертву прихоти одного благо всех; наоборот, надо жертвовать всеми личными интересами ради общего интереса. Но, скажут, эти жертвы иногда жестоки. Да, если делом занимаются бесчеловечные или невежественные люди. Если общее благо требует причинения зла отдельному индивиду, то следует относиться с величайшим состраданием к его несчастному положению. Для облегчения его надо сделать всё, что только можно. — глава XIV

Élevé cependant que soit un homme, c’est à la nation et non à lui qu’on doit le premier respect. Dieu, dit-on, est mort pour le salut de tous. Il ne faut donc pas immoler le bonheur de tous aux fantaisies d’un seul. On doit à l’intérêt général le sacrifice de tous les intérêts personnels. Mais, dira-t-on, ces sacrifices sont quelquefois cruels : oui, s’ils sont exécutés par des gens inhumains ou stupides. Le bien public ordonne-t-il le mal d’un individu ? toute compassion est due à sa misere. Point de moyen de l’adoucir qu’on ne doive employer.

Все люди признают истину геометрических аксиом. Потому ли это, что они доказаны? Нет, но потому, что люди относятся равнодушно к их ложности или истинности и нисколько не заинтересованы в том, чтобы считать ложное истинным. Предположим, что их интересы задеваются этими аксиомами. Тогда наиболее явно доказанные положения будут казаться им спорными. В случае необходимости станут доказывать, что содержимое больше содержащего. Примеры таких фактов дают нам некоторые религии. Если какой-нибудь католический богослов поставит себе задачей доказать, что есть палка без двух концов, то это не составит для него никакого труда. Сначала он станет различать два сорта палок — палки духовные и палки материальные. Он будет туманно рассуждать о природе духовных палок, он придёт к выводу, что существование таких палок есть тайна, не противоречащая разуму, не стоящая выше его. И тогда очевидное положение, что «не существует палки без двух концов», станет спорным. — глава XV

Tous les hommes conviennent de la vérité des propositions géométriques : seroit-ce parcequ’elles sont démontrées ? non ; mais parcequ’indifférents à leur fausseté ou à leur vérité, les hommes n’ont nul intérêt de prendre le faux pour le vrai. Leur suppose-t-on cet intérêt ? alors les proposition le plus évidemment démontrées leur paroîtront problématiques. Je me prouverai au besoin que le contenu est plus grand que le contenant : c’est un fait dont quelques religions fournissent des exemples. Qu’un théologien catholique se propose de prouver qu’il est des bâtons sans deux bouts ; rien pour lui de plus facile : il distinguera d’abord deux sortes de bâtons, les uns spirituels, les autres matériels ; il dissertera obscurément sur la nature des bâtons spirituels ; il en conclura que l’existence de ces bâtons est un mystere au-dessus et non contraire à la raison ; alors cette proposition évidente qu’il n’est point de bâtons sans deux bouts », deviendra problématique.

	Если из всех пороков особенно ненавидят скупость, то это происходит вследствие жадности, свойственной почти всем людям: мы ненавидим того, от кого не можем ничего ожидать. Жадные скупцы хулят скаредных скупцов. — глава XVI
	De tous les vices, si l’avarice est le plus généralement détesté, c’est l’effet d’une avidité commune à presque tous les hommes ; c’est qu’on hait celui dont on ne peut rien attendre. Ce sont les avares avides qui décrient les avares sordides.

Доказательством слабости нашей веры является презрение, с которым относятся к человеку, меняющему религию. Нет ничего, разумеется, более похвального, чем отказ от заблуждения ради истины. Чем же объясняется наше презрение к новообращённым? Нашим смутным убеждением, что все религии одинаково ложны и что человек, меняющий религию, делает это под влиянием гнусных и, следовательно, заслуживающих презрения интересов. [п] — глава XXI

La preuve de notre peu de foi est le mépris connu pour quiconque change de religion. Rien sans doute de plus louable que d’abandonner une erreur pour embrasser la vérité. D’où naît donc notre mépris pour les nouveaux convertis ? De la conviction obscure où l’on est que toutes les religions sont également fausses, et que quiconque en change s’y détermine par un intérêt sordide, et par conséquent méprisable.

	Нетерпимость — это всегда заряженная мина под троном, которую церковное недовольство может в любой момент взорвать. — глава XXIV
	L’intolérance est une mine toujours chargée sous le trône, et que le mécontentement ecclésiastique est toujours prêt d'allumer.

	Среди церковников есть, несомненно, и добрые, счастливые и нечестолюбивые люди, но они не стоят во главе этой могущественной корпорации. Так как духовенство всегда управляется интригами, то оно всегда будет честолюбивым. [п] — глава XXV
	Parmi les ecclésiastiques il est sans doute des hommes honnêtes, heureux, et sans ambition ; mais ceux-là ne sont point appelée au gouvernement de ce corps puissant. Le clergé, toujours régi par des intrigants, sera toujours ambitieux.

Почему церковь в своих учреждениях никогда не считается с общественным благом? Почему она празднует праздники и воскресенья в дождливую иногда пору жатвы? Неужели церкви неизвестно, что двух или трёх дней труда было бы достаточно, чтобы убрать в амбары треть или четверть урожая и уменьшить настолько же угрозу голода. Церковь знает это, но какое дело её честолюбию до общественного добра и зла! [п] — глава XXV

Pourquoi dans ses institutions, l’Eglise ne consulte-t-elle jamais le bien public ? Pourquoi célébrer les fêtes et les dimanches dans la faison quelquefois pluvieuse des moissons ? L’Eglise ignore-t-elle que deux ou trois jours de travail suffisent quelquefois pour engranger un tiers, un quart de la récolte, et diminuer d’autant la disette et la famine ? Le clergé le fait : mais qu’importe au systême de son ambition, le bien ou le mal public !

	Если попы, как правило, так жестоки, то это потому, что они некогда закалывали жертвы, т. е. были мясниками, и до сих пор сохранили ещё дух своей первоначальной профессии. — глава XXVI
	Les prêtres en général sont cruels. Jadis sacrificateurs, ou bouchers, ils retiennent encore l’esprit de leur premier état.

Какое дело церкви до тирании дурных королей, лишь бы она разделяла с ними их власть! Когда ангел тьмы поднял сына человеческого на гору, он сказал ему: ты видишь отсюда все земные царства; поклонись мне, и я сделаю тебя их господином. Церковь также говорит государю: будь моим рабом, будь исполнителем моих жестокостей, поклонись мне, внуши народам страх перед священниками, пусть они коснеют в невежестве и в тупости — этой ценой я даю тебе безграничную власть над твоими подданными, ты можешь быть тираном. — глава XXVII

Qu’importe à l’église la tyrannie des mauvais rois, pourvu qu’elle partage leur pouvoir ? Lorsque l’ange des ténebres emporta le fils de l’homme sur la montagne, il lui dit : « Tu vois d’ici tous les royaumes de la terre ; adore-moi, je t’en fais le maître ». L’église dit pareillement au prince : « Sois mon esclave, soit l’exécuteur de mes barbaries, adore-moi, inspire aux peuples la crainte du prêtre, qu’ils croupissent dans l’ignorance et la stupidité ; à ce prix je te donne un empire illimité sur tes sujets : tu peux être tyran. »

	Церковь, не знаю почему, называет себя супругой господа бога. Церковь есть совокупность верующих. Эти верующие — люди бородатые и безбородые, обутые или необутые, носящие капюшоны или не носящие их. Нелепа и смехотворна мысль, что подобная совокупность является супругой божества. Как мог бы стать возможным этот брак, если бы слово «церковь» было мужского рода? [п] — глава XXIX
	L’église se dit épouse de Dieu, et je ne sais pourquoi. L’église est une assemblée de fideles. Ces fideles sont barbus ou non barbus, chaussés ou déchaussés, capuchonnés ou décapuchonnés : or, qu’une telle assemblée soit l’épouse de la Divinité, c’est une prétention trop folle et trop ridicule. Si le mot église eût été masculin, comment eût-on consommé ce mariage ?

	Всякий, кто приписывает себе право толковать закон, под конец всегда начинает творить его. В результате церковь стала богом. Поэтому нет ничего менее похожего друг на друга, чем религия Иисуса и современная религия папистов. [п] — глава XXX
	Quiconque s’est créé le droit d’interpréter une loi finit toujours par la faire. L’église, en conséquence, s’est faite Dieu. Aussi rien de moins ressemblant que la religion de Jésus et la religion actuelle des papistes.

Глава VII

О том, что раскрытие истины никогда не вызывает беспорядков в государстве

Если какое-нибудь правительство становится чрезмерно жестоким, то беспорядки носят тогда благотворный характер. Они как острые желудочные боли, которые причиняет больному излечивающее его лекарство. Освобождение народа от рабства стоит иногда государству меньше людей, чем их погибает на каком-нибудь плохо организованном публичном празднестве. В восстании дурна порождающая его причина: страдание во время кризиса объясняется вызывающей его болезнью. Если народ подпадает под иго деспотизма, то требуются усилия, чтобы избавиться от него, и эти усилия в данный момент — единственное благо для несчастных. Верх несчастья — это не иметь возможности избавиться от него и страдать, не смея жаловаться. Найдётся ли столь жестокий и глупый человек, чтобы назвать мирным принуждённое молчание и спокойство рабов? Это мир, но мир гробниц. <…> Знание истины, всегда полезное для угнетённых, полезно и для угнетателей: <…> оно предупреждает их о народном недовольстве. В Европе ропот народов задолго предшествует их восстанию. Их жалобы — это слышимые вдали раскаты грома. Его пока нечего бояться. Государь пока ещё имеет время исправить свою несправедливость и примириться со своим народом. Иное приходится сказать о стране рабов. Султану подают жалобу, затаив в руке кинжал. Молчание рабов страшно. Это — тишина в воздухе перед грозой. Ветер ещё молчит, но из чёрных недр неподвижной тучи в момент, когда сверкает молния, раздаётся удар грома — знак бури. Молчание, налагаемое силой, — главная причина и бедствий народов, и гибели их угнетателей.

Un gouvernement devient-il cruel à l’excès ? les troubles sont alors salutaires. Ce sont les tranchées qu’occasionne au malade la médecine qui le guérit. Pour affranchir un peuple de la servitude, il en coûte quelquefois moins d’hommes à l’état qu’il n’en périt dans une fête publique et mal ordonnée. Le mal du soulevement est dans la cause qui le produit : la douleur de la crise est dans la maladie qui l’excite. Tombe-t-on dans le despotisme ? il faut des efforts pour s’y soustraire ; et ces efforts sont en ce moment le seul bien des infortunés. Le dernier degré du malheur, c’est de ne pouvoir s’en arracher, et de souffrir sans oser se plaindre. Quel homme assez barbare, assez stupide, pour donner le nom de paix au silence, à la tranquillité forcée de l’esclavage ? C’est la paix, mais la paix de la tombe. <…> La connoissance du vrai, toujours utile aux opprimés, l’est même aux oppresseurs. Elle les avertit <…> du mécontentement du peuple. En Europe, les murmures des nations précedent de loin leur révolte : leurs plaintes sont le tonnerre entendu dans le lointain ; il n’est point encore à craindre. Le souverain est encore à temps de réparer ses injustices, et de se réconcilier avec son peuple. Il n’en est pas de même dans un pays d’esclaves ; c’est le poignard en main que la remontrance se présente au sultan. Le silence des esclaves est terrible : c’est le silence des airs avant l’orage. Les vents sont muets encore ; mais du sein noir d’un nuage immobile part le coup de tonnerre qui, signal de la tempête, frappe au moment qu’il luit. Le silence qu’impose la force est la principale cause et des malheurs des peuples et de la chûte de leurs oppresseurs.

… если бы люди не боялись закона, то они убивали бы друг друга из-за пустяков. Это показывают теологические споры, которые всегда сводятся к спорам о словах. Между тем сколько крови было пролито из-за них! Если я только могу на основании закона назвать священным рвением порывы моего тщеславия, то нет такой крайности, на которую оно не решилось бы. <…> Если государи безразличны к теологическим спорам, то горделивым докторам, обменивавшимся между собой нескончаемыми оскорблениями, надоедает писать, не имея читателей. Общественное презрение заставляет их замолчать. [п]

… sans crainte de la loi, les hommes s’entr’égorgeroient pour des frivolités. Les disputes théologiques, toujours réductibles à des questions de mots, en sont la preuve. Que de sang elles ont fait couler ! Puis-je, de l’aveu de la loi, donner le nom de saint zele à l’emportement de ma vanité ? point d’excès auquel elle ne se livre. <…> Les princes sont-ils indifférents aux disputes théologiques ? les orgueilleux docteurs, après s’être dit bien des injures, s’ennuient d’écrire sans être lus. Le mépris public leur impose silence.

Глава XVIII

Интерес делает святых

Сколько наследств было украдено монахами! Но они крали для церкви, и церковь сделала из них святых. История папизма представляет колоссальное собрание подобных фактов. Раскрывая жития католических святых, мы прочтём здесь имена тысяч канонизированных злодеев, но зато напрасно стали бы мы искать здесь имя Альфреда Великого, надолго осчастливившего Англию, или имя Генриха IV, стремившегося осчастливить Францию, или, наконец, имена тех гениальных людей, которые благодаря своим открытиям в области искусства и наук были славой своего времени и своей страны. Церковь, всегда жадно стремящаяся к богатствам, всегда распоряжалась райскими чинами в пользу тех, кто был её благодетелем на земле. В своих интересах она населила небо.

Que de successions volées par les moines ! mais ils voloient pour l’église, et l’église en a fait des saints. L’histoire du papisme n’est qu’un recueil immense de faits pareils. Ouvre-t-on ses légendes ? on y lit les noms de mille scélérats canonisés ; et l’on y cherche en vain et le nom d’un Alfred le grand qui fit long-temps le bonheur de l’Angleterre, et celui d’un Henri IV qui vouloit faire celui de la France, et enfin le nom de ces hommes de génie qui, par leurs découvertes dans les arts et les sciences, ont à-la-fois honoré leur siecle et leur pays. L’église, toujours avide de richesses, disposa toujours des dignités du paradis en faveur de ceux qui lui donnoient de grands biens sur la terre.

Как часто наша доверчивость вводит нас в заблуждение относительно наших истинных интересов! Человека определили как разумное животное, я же определяю его как легковерное животное. Во что только не заставляют его верить! Лицемер выдаёт себя за добродетельного человека. И его считают таким. И в результате к нему относятся с большим уважением, чем к подлинно добродетельному человеку. Духовенство утверждает, что оно лишено честолюбия. И ему верят даже тогда, когда оно объявляет себя первым сословием государства.

Combien de fois notre crédulité ne nous a-t-elle pas aveuglés sur nos vrais intérêts ! L’homme a été défini un animal raisonnable ; je le définis un animal crédule. Que ne lui fait-on pas accroire ! Un hypocrite se donne-t-il pour vertueux, il est réputé tel ; il est en conséquence plus honoré que l’homme honnête. Le clergé se dit-il sans ambition ? il est reconnu pour tel au moment même où il se déclare le premier corps de l’état.

Чем сильнее мои страсти, тем меньше роль разума в моих суждениях. Чтобы справиться даже с самым грубым предрассудком, недостаточно только понять его нелепость. Утром я доказал себе, что привидений не существует. Но достаточно мне оказаться вечером одному в комнате или в лесу, чтобы меня снова окружили призраки и привидения и чтобы меня охватил страх. Самые убедительные рассуждения не могут ничего поделать со страхом. Чтобы избавиться от страха перед привидениями, недостаточно доказать себе, что их не существует; необходимо, кроме того, чтобы рассуждения, при помощи которых я избавился от этого предрассудка, возникали в моей памяти столь же привычно и быстро, как и сам предрассудок. А это требует времени, и иногда очень продолжительного времени. До тех пор я буду трястись ночью при одном только упоминании о привидениях и колдунах. [п]

Plus mes passions sont vives, moins la raison a de part à mon jugement. Pour triompher du préjugé le plus grossier, ce n’est point assez d’en sentir l’absurdité. Me suis-je démontré le matin la non-existence des spectres ? si le soir je me trouve seul, ou dans une chambre, ou dans un bois, les fantômes et les spectres perceront de nouveau la terre ou mon plancher, la frayeur me saisira. Les raisonnements les plus solides ne pourront rien contre ma peur. Pour étouffer en moi la crainte des revenants, il ne suffit pas de m’en être prouvé la non-existence, il faut de plus que le raisonnement par lequel j’ai détruit ce préjugé se présente aussi habituellement et aussi rapidement à ma mémoire que le préjugé lui-même. Or c’est l’œuvre du temps, et quelquefois d’un très long temps. Jusqu’à ce temps, je tremble la nuit au seul nom de spectre et de sorcier.

Глава XXXI

О средствах обуздать честолюбие духовенства

	Духовная власть — всегда открытый или скрытый враг светской власти. Церковь — это тигр: если он в цепях законов веротерпимости — он кроток; если же цепь его порвётся, то его охватывает исконная ярость.
	La puissance spirituelle est toujours l’ennemie ouverte ou cachée de la temporelle. L’église est un tigre. Enchaîné par la loi de la tolérance, il est doux. Sa chaîne se rompt-elle ? il reprend sa premiere fureur.

	Невежество народа — мать бессмысленного благочестия, это яд, который, будучи изготовлен химиками религии, распространяет вокруг трона смертоносные испарения суеверия. Наоборот, наука философов — это тот чистый и священный огонь, который удаляет от королей вредоносные пары фанатизма.
	L’ignorance des peuples, mere d’une dévotion stupide, est un poison qui, sublimé par les chymistes de la religion, répand autour du trône les exhalaisons mortelles de la superstition. La science des philosophes au contraire est ce feu pur et sacré, qui, loin des rois, écarte les vapeurs pestilentielles du fanatisme.

	… мораль, подобно всем прочим наукам, совершенствуется лишь с течением времени и благодаря опыту. Очевидно, что религия, считающая себя плодом откровения и полагающая поэтому, что она научила человека всем его обязанностям, будет тем энергичнее противиться усовершенствованию этой самой науки, что она не оставляет места ни для гения, ни для опыта. [п]
	… la morale, comme les autres sciences, ne se perfectionne que par le temps et l’expérience, il est évident qu’une religion qui prétend, en qualité de révélée, avoir instruit l’homme de tous ses devoirs, s’oppose d’autant plus efficacement à la perfection de cette même science, qu’elle ne laisse plus rien à faire au génie et à l’expérience.

Ханжество почти безраздельно владело тогда умами сильных мира. Его влияние на них было так велико, что в тот самый момент, когда разбитая на всех фронтах Франция должна была уступить свои колонии, в Париже интересовались только делом иезуитов. (<…> когда узнали о проигранном сражении, им интересовались только какой-нибудь день. На следующий день говорили уже об изгнании блаженных отцов. А эти отцы, чтобы отвлечь внимание публики от изучения их организации, не переставали громить энциклопедистов. Военные неудачи они объясняли прогрессом философии. Философия, говорили они, губит дух солдат и генералов. Преданные им богомольные дамы были убеждены в этом. Тысячи дур повторяли эту фразу. А между тем очень философский народ, англичане, и ещё больший философ, прусский король, били французских генералов, которых никто не обвинял в философии. С другой стороны, поклонники старой музыки утверждали, что неудачи Франции были результатом увлечения итальянскими комическими актёрами и итальянской музыкой. Последняя, по их словам, окончательно испортила нравы французов. <…> Трудно представить себе, какими смешными делают французов в глазах иностранцев подобные рассуждения тех, кого во Франции называют хорошим обществом. [п])

La bigoterie commandoit alors impérieusement aux grands. Telle étoit sur eux sa puissance, qu’au moment même où la France, battue de toutes parts, se voyoit enlever ses colonies, on ne s’occupoit à Paris que de l’affaire des jésuites. (<…> si l’on apprenoit la perte d’une bataille, à peine s’en occupoit-on un jour. Le lendemain on parloit de l’expulsion des bénits peres. Ces peres, pour détourner le public de l’examen de leurs constitution, ne cessoient de crier contre les encyclopédistes. Ils attribuoient au progrès de la philosophie les mauvais succès des campagnes. C’est elle, disoient-ils, qui gâte l’esprit des soldats et des généraux. Leurs dévotes en étoient convaincues. Mille oies couleur de rose répétoient la même phrase ; et c’étoit cependant le peuple très philosophe des Anglais, et le roi encore plus philosophe de Prusse, qui battoient les généraux français, que personne n’accusoit de philosophie. D’autre part, les amateurs de l’ancienne musique soutenoient que les infortunes de la France étoient l’effet du goût pris pour les bouffons et la musique italienne. Cette musique, selon eux, avoit entiérement corrompu les mœurs. <…> On n’imagine pas combien de pareils propos tenus par ce que les françois appellent leur bonne compagnie, les rendoient ridicules aux étrangers.)

Раздел X

О могуществе воспитания; о способах усовершенствовать его; о препятствиях и путях прогресса этой науки… (De la puissance de l’instruction ; des moyens de la perfectionner ; des obstacles qui s’opposent aux progrès de cette science…)

Я наблюдал, как поклонники героических времён желали восстановить в своей стране учреждения древних. Тщетные усилия. Форма правления и религия противились этому. Бывают такие эпохи, когда всякой реформе в деле общественного образования должна предшествовать известная реформа в государственном управлении и в религии. К чему сводятся в деспотическом государстве советы отца сыну? К следующей устрашающей фразе: «Мой сын, будь низкопоклонным, раболепным, не имей добродетелей, пороков, талантов, характера. Будь тем, чего хочет двор, и помни каждую минуту, что ты — раб». В такой стране отец не доверит воспитание своих детей мужественным и добродетельным наставникам. — глава IX

J’ai vu des admirateurs des temps héroïques, vouloir rappeller dans leur pays les institutions des anciens : vains efforts. La forme des Gouvernements et des Religions s’y oppose. Il est des siecles où toute réforme dans l’instruction publique, doit être précédée de quelque réforme dans l’administration et le culte. À quoi se réduisent dans un gouvernement despotique les conseils d’un pere à son fils ? À cette phrase effrayante : « Mon fils, soit bas, rampant, sans vertus, sans vices, sans talents, sans caractere ; sois ce que la cour veut que tu sois ; et chaque instant de la vie souviens-toi que tu es esclave. » Ce n’est point, en un tel pays, à des instituteurs courageusement vertueux qu’un pere confiera l’éducation de ses enfants.

Некоторые знаменитые люди пролили много света на этот вопрос, а воспитание осталось все тем же. Почему так? Потому, что для составления хорошего плана воспитания достаточно быть просвещённым, а для проведения его в жизнь надо иметь власть. <…> Следовательно, философ предвидит в более или менее отдалённом будущем тот момент, когда власть усвоит план воспитания, начертанный мудростью. Пусть побуждаемый этой надеждой философ заранее подрывает предрассудки, противящиеся выполнению этого плана! <…> Философ — это архитектор здания нравственности. <…> Не вдаваясь в подробности плана хорошего воспитания, я во всяком случае указал в этой области основные контуры требуемых реформ. Я показал взаимную зависимость между нравственной стороной воспитания и различными формами правления. Я доказал, что реформа одной не может произойти без реформы в другой области. — глава X

Quelques hommes illustres ont jeté de grandes lumieres sur ce sujet, et l’éducation est toujours la même. Pourquoi ? C’est qu’il suffit d’être éclairé pour concevoir un bon plan d’instruction, et qu’il faut être puissant pour l’établir. <…> Le philosophe apperçoit donc dans un plus ou moins grand lointain le moment où la puissance adoptera le plan d’instruction présenté par la sagesse. Qu’excité par cet espoir le philosophe s’occupe d’avance à saper les préjugés qui s’opposent à l’exécution de ce plan. <…> L’architecte de l’édifice moral c’est le philosophe. <…> Sans entrer dans le plan détaillé d’une bonne éducation, j’ai du moins indiqué en ce genre les grandes masses à réformer. J’ai montré la dépendance réciproque qui se trouve entre la partie morale de l’éducation, et la forme différente des gouvernemants. J’ai prouvé enfin que la réforme de l’une ne peut s’opérer que par la réforme de l’autre.

	В слишком обширных государствах имеется, быть может, только одно средство надолго решить двойную проблему совершенного законодательства и совершенного воспитания. Для этого нужно <…> разделить эти государства на некоторое число федеративных республик: их небольшие размеры защищали бы их от честолюбия их сограждан, а конфедерация оберегала бы их от честолюбия соседних народов. — глава XI
	Dans de trop vastes Empires, il n’est peut-être qu’un moyen de résoudre d’une maniéré durable le double problême d’une excellente législation et d’une parfaite éducation. C’est <…> de subdiviser ces mêmes empires en un certain nombre de républiques fédératives, que leur petitesse défende de l’ambition de leurs concitoyens, et leur confédération de l’ambition des peuples voisins.

Глава I

Воспитание всемогуще

Сфинкс, говорили египтяне, — это символическое изображение жреца. Лицо жреца кротко, скромно, вкрадчиво; и у сфинкса лицо девушки. Крылья сфинкса говорят о том, что он небожитель. Его когти указывают на могущество, которое даёт ему на земле суеверие. Его змеиный хвост — знак его гибкости. Подобно сфинксу, жрец предлагает загадки и бросает в темницы всякого, кто не разгадает их так, как ему угодно. И действительно, монах с ранней молодости привыкает к лицемерию в своём поведении и своих взглядах, и он тем опаснее, чем больше он привык к притворству.

Le Sphynx, disoient les Egyptiens, est l’emblème du Prêtre: le visage du Prêtre est doux, modeste, insinuant ; et le Sphynx a celui d’une fille: les aîles du Sphynx le déclarent habitant des Cieux : ses griffes annoncent la puissance que la superstition lui donne sur la terre. Sa queue de serpent, est le figne de sa souplesse : comme le Sphynx, le Prêtre propose des énigmes, et précipite dans les cachots quiconque ne les interprete point à son gré.

Епископ — самый жестокий из людей; это потому, что в отличие от большинства он не испытывает нужды и не подвергается опасностям; потому, что изнеженное и женственное воспитание привело его характер к измельчанию; потому, что он вероломен и труслив, а, по словам Монтеня, нет ничего более жестокого, чем слабость и трусость. Военные бывают обыкновенно в молодости невежественными и развратными. Почему? Потому, что ничто не понуждает их учиться. В старости они часто глупы и фанатичны. Когда прошла пора разврата, невежество неизбежно делает их суеверными. Среди светских людей мало крупных талантов. Это — следствие их воспитания, на которое в детстве обращают слишком мало внимания. В их памяти запечатлевают лишь ложные и ребяческие идеи.

Si l'evêque est le plus barbare des hommes, c'est qu'il n'est point, comme la plupart, exposé au besoin et au danger ; c'est qu'une éducation molle et efféminée a rapetissé son caractère ; c'est qu'il est déloyal et poltron, et qu'il n'est rien, dit Montaigne, de plus cruel que la faiblesse et la couardise. Le militaire est dans sa jeunesse communément ignorant et libertin. Pourquoi ? C’est que rien ne le nécessité à s’instruire. Dans sa vieillesse il est souvent sot et fanatique ; c’est que, l’âge du libertinage passé, son ignorance doit le rendre superstitieux. Il est peu de grands talents parmi les gens du monde ; c’est l’effet de leur éducation. Celle de leur enfance est trop négligée : on ne grave alors dans leur mémoire que des idées fausses et puériles.

Узурпаторы почти всегда обладают большими талантами: к этому их принуждает их положение. Иное дело — их потомки. Родившись на престоле, они почти никогда не обнаруживают гения, они мало думают, потому что они слабо заинтересованы в том, чтобы думать. Любовь султана к произволу — следствие его лени. <…> Влияние человеческой лени на различные правительства не изучено. Возможно, я первый заметил постоянное соотношение, существующее между просвещением граждан, силой их страстей и формой их правительств, — следовательно, зависимость последних от их заинтересованности в том, чтобы получить просвещение. [п]

Si l’usurpateur a presque toujours de grands talents, c’est que sa position l’y nécessite. Il n’en est pas de même de ses descendants. Il n’en est pas de même de ses descendants. Nés sur le trône, s’ils font presque toujours sans génie, s’ils pensent peu, c’est qu’ils ont peu d’interêt de penser. L’amour du sultan pour le pouvoir arbitraire, est en lui l’effet de sa paresse <…> On ignore l’influence de la paresse humaine sur les divers gouvernements. Peutêtre suis-je le premier qui se foit apperçu de la confiante proportion qui se trouve entre les lumieres des citoyens, la force de leurs passions, la forme de leurs gouvernements, et par conséquent l’intérêt qu’ils ont de s’éclairer.

Глава II

О воспитании государей

Вообще если государи проявляют дарования, то ими они обязаны суровости своего воспитания, опасностям, какими они были окружены в детстве, наконец, испытанным ими бедствиям. Чем суровее воспитание, тем оно здоровее для тех, кому придётся когда-нибудь повелевать другими людьми. Такого рода воспитание государи получают в периоды смут и междоусобиц. Во всякое другое время им дают лишь требуемое этикетом воспитание, столь же дурное и почти столь же не поддающееся исправлению, как и форма правления, следствием которого оно является. Чего можно ожидать от подобного воспитания? К чему сводится воспитание наследника престола в Турции? Молодой принц, живя в уединении в какой-нибудь части сераля, имеет в качестве общества и развлечений жену и пяльцы. Выходит он из своего убежища, чтобы нанести еженедельно под хорошей охраной визит султану. По окончании визита он под той же охраной возвращается в свои апартаменты. Здесь он находит ту же жену и те же пяльцы. Что можно узнать в этом уединении о науке правления? Когда этот принц вступит на престол, то первое, что ему покажут, — это карту его обширной империи; ему посоветуют быть любовью своих подданных и ужасом своих врагов. Как же достигнуть того и другого? Он этого не знает. Отсутствие привычки к усидчивости делает его неспособным к занятиям, наука управления становится ему противной. Он проникается отвращением к ней, запирается в свой гарем; сидя там, меняет жён и визирей, приказывает посадить на кол одних, наказать палочными ударами других и воображает, что он управляет. <…> В Турции ни султан, ни подданные — словом, никто не думает. То же самое можно сказать о различных европейских дворах, поскольку воспитание государей здесь приближается к восточному воспитанию.

En général, les princes doivent leur génie à l’austérité de leur éducation, au danger dont fut entourée leur enfance, aux malheurs qu’enfin ils ont éprouvés. L’éducation la plus dure est la plus saine pour ceux qui doivent un jour commander aux autres. C’est dans les temps de trouble et de discorde que les souverains reçoivent cette espece d’éducation. En tout autre temps on ne leur donne qu’une instruction d’étiquette, aussi mauvaise et presque aussi difficile à changer que la forme du gouvernement dont elle est l’effet. Qu’attendre d'une telle instruction? Quelle est en Turquie l’éducation de l’héritier du trône ? Le jeune prince, retiré dans un quartier du serrail, a pour compagnie et pour amusement une femme et un métier de tapisserie. S’il sort de sa retraite, c’est pour venir, sous bonne garde, faire chaque semaine visite au sultan. Sa visite faite, il est, par la garde, reconduit à son appartement. Il y retrouve la même femme et le même métier de tapisserie. Quelle idée acquérir dans cette retraite de la science du gouvernement ? Ce prince monte-t-il sur le trône ? le premier objet qu’on lui présente, c’est la carte de son vaste empire ; ce qu’on lui recommande, c’est d’être l’amour de ses sujets, et la terreur de ses ennemis. Que faire pour être l’un et l’autre ? il l’ignore. L’inhabitude de l’application l’en rend incapable ; la science du gouvernement lui devient odieuse ; il s’enferme dans son harem, y change de femmes et de visirs, fait empaler les uns, donner la bastonnade aux autres, et croit gouverner. <…> En Turquie, et sultan et sujet, nul ne pense. Il en est de même dans les diverses cours de l’Europe, à mesure que l’éducation des princes s’y rapproche de l’éducation orientale.

	Вообще наилучшим является такое воспитание, когда ребёнок, находясь подальше от своих родителей, не примешивает к тем идеям, которые должны занимать его во время его занятий, противоречащих им идей. Вот почему общественное воспитание будет всегда стоять выше домашнего.
	En général, la meilleure éducation est celle où l’enfant, plus éloigné de ses parents, mêle moins d’idées incohérentes à celles qui doivent l’occuper dans le cours de ses études. C’est la raison pour laquelle l’éducation publique l’emportera toujours sur la domestique.

Глава VII

О нравственном воспитании человека

	… в свободных и хорошо управляемых странах <…> наказание общественным презрением — жестокое наказание, и его страшатся. Его достаточно, чтобы заставить сильных мира выполнять свой долг.
	… dans les pays libres et bien administrés <…> le supplice du mépris public est cruel et redouté ; il suffit pour contenir les grands dans le devoir.

Говорят, что у некоторых народов была общность имущества. Некоторые очень прославляют эту общность имущества. Счастливы, говорят они, только те пароды, которые не имеют собственности. В виде примера они приводят скифов, татар, спартанцев. Что касается скифов и татар, то у них всегда была собственность на скот: в этой собственности и заключалось всё их богатство. Относительно же спартанцев известно, что они имели рабов <…>. Под владычеством иезуитов жители Парагвая обрабатывали собственными руками землю сообща. Были ли они от этого более счастливы? Я сомневаюсь в этом. И это сомнение оправдывается тем равнодушием, с каким они отнеслись к свержению власти иезуитов. Эти не имевшие собственности народы были лишены энергии и стимулов к соревнованию. Разве надежда на славу и на уважение не могла влить энергию в их души? Нет, слава и уважение — это деньги, средства к приобретению реальных удовольствий. [п]

Il fut, dit-on, des Peuples dont les biens étoient en commun. Quelques-uns vantent beaucoup cette communauté de biens. Point de Peuples heureux, disent-ils, que les Peuples sans propriété. Ils citent en exemple les Scythes, les Tartares, les Spartiates. Quant aux Scythes et aux Tartares, ils conserverent toujours la propriété de leurs bestiaux. Or, c’est dans cette propriété que consistoit toute leur richesse. A l’égard des Spartiates, on fait qu’ils avoient des esclaves <…>. Sous le gouvernement des Jésuites, les habitants du Paraguay cultivoient les terres en commun, et de leurs propres mains. En étoient ils plus heureux ? J’en doute. L’indifférence avec laquelle ils apprirent la destruction des Jésuites, justifie ce doute. Ces peuples sans propriété, étoient sans énergie et faus émulation. Mais l’espoir de la gloire et de la considération ne pouvoit-il pas vivifier leurs ames ? Non : la gloire et la confidération font une monnoie, un moyen d’acquérir des plaisirs réels.

Как только мы примем физическую чувствительность за первоисточник нравственности, правила последней перестают быть противоречивыми. Её аксиомы, связанные друг с другом, выдерживают самое строгое доказательство; наконец, её принципы, очищенные от мрака спекулятивной философии, становятся ясными и признаются тем большим количеством граждан, чем нагляднее они показывают последним их заинтересованность в том, чтобы быть добродетельными. Кто усвоил этот первый принцип, тот видит, если можно так выразиться, с первого же взгляда все недостатки законодательства <…>. Наконец, он видит в столь прославленной аксиоме современной нравственности: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе» — лишь вторичную максиму, для домашнего употребления которой всегда недостаточно, чтобы уяснить гражданам их обязанности по отношению к их отечеству. Вместо этой аксиомы он выдвигает немедленно другую, которая гласит: «Общественное благо — верховный закон». Эта аксиома, содержащая в себе в более общем и более ясном виде все полезные стороны первой аксиомы, применима ко всевозможным положениям, в которых может находиться гражданин, и одинаково подходит к буржуа, судье, министру и т. д.

Du moment où l’on regarde cette sensibilité physique comme le premier principe de la morale, ses maximes cessent d’être contradictoires ; ses axiômes, enchaînés les uns aux autres, supportent la démonstration la plus rigoureuse ; ses principes enfin, dégagés des ténebres d’une philosophie spéculative, sont clairs, et d’autant plus généralement adoptés, qu’ils découvrent plus sensiblement aux citoyens l’intérêt qu’ils ont d’être vertueux. Quiconque s’est élevé à ce premier principe voit, si je l’ose dire, du premier coup d’œil tous les défauts d’une législation <…>. Il n’apperçoit enfin dans cet axiôme tant vanté de la morale actuelle, Ne fais pas à autrui ce que tu ne voudrois pas qui te fût fait, qu’une maxime secondaire, domestique, et toujours insuffisante pour éclairer les citoyens sur ce qu’ils doivent à leur patrie. Il substitue bientôt à cet axiôme celui qui déclare Le bien public la suprême loi ; axiôme qui, renfermant d’une maniere plus générale et plus nette tout ce que le premier a d’utile, est applicable à toutes les positions différentes où peut se trouver un citoyen, et convient également au bourgeois, au juge, au ministre, etc.

Глава VIII

Первым препятствием к усовершенствованию нравственного воспитания человека являются интересы попов

	Если правительство перестаёт быть бережливым; если оно входит в долги, ведёт дурно дела; если оно, подобно моту, становится жертвой мошенников, то оно кончает тем, что само становится мошенническим.
	Un gouvernement cesse-t-il d’être économe ? s’endetier t-il, fait-il de mauvaises affaires ? comme le prodigue, commence-t-il par être dupe ? il finit par être frippon.

Предположим, что увеличили бы в четыре раза число попов в одной провинции в вчетверо же число конных стражников в другой, — какая из них была бы безопаснее от воров? Конечно, не та, которую снабдят попами. Следовательно, 10 миллионов, расходуемых ежегодно на кавалеристов, удержат от преступлений больше мошенников и злодеев, чем 150 миллионов, расходуемых ежегодно на попов. Какая это была бы большая экономия для нации! Какую многочисленную и обременительную для государства ораву разбойников представляет собой духовенство в целом! [п]

Que l’on quadruple les prêtres dans une province et les maréchaussées dans l’autre, quelle sera la moins infestée de voleurs ? Ce ne sera pas celle qu’an garnira de prêtres. Dix millions de dépense par an en cavaliers contiendront plus de frippons et de scélérats que cent 150 millions par an en prêtres. Quelle épargne à faire pour une nation ! Quelle compagnie multipliée de brigands aussi à charge à l’état que tout un clergé ?

Пусть упрекнут монаха в нетерпимости и жестокости; он ответит, что этого требует его положение, что он занимается своей профессией. Но разве существуют профессии, при помощи которых имеют право причинять зло обществу? Если они существуют, то их следует уничтожить. Разве всякий человек не является просто гражданином, прежде чем быть гражданином какой-то профессии? Если бы существовала такая профессия, которая могла бы оправдывать преступление, то на каком основании можно было бы казнить Картуша? Ведь он был вожаком шайки разбойников. Он крал, он занимался своей профессией.

Reproche-t-on au moine son intolérance et sa cruauté ; il répond que son état l’exige, qu’il fait son métier. Estil donc des professions où l’on ait le droit de faire le mal public ? s’il en est, il faut les abolir. Tout homme n’eftil pas citoyen, avant d’être citoyen de telle profession ? s’il en étoit une qui pût excuser le crime, à quel titre eûton puni Cartouche ? il étoit chef d’une bande de brigands. Il voloit, il faisoit son métier.

Перевод

П. С. Юшкевич (1938) под ред. М. Н. Делограмматика (с незначительными уточнениями)

О книге

• см. Дени Дидро, Последовательное опровержение книги Гельвеция «Человек», 1773-1774

Ссылки

• Helvetius, De l’Homme, t. 1, t. 2. Londres, 1773.
• Oeuvres completes D'Helvétius, t. 3. Londres, 1777.