Последовательное опровержение книги Гельвеция «Человек»
«Последовательное опровержение книги Гельвеция „Человек“» (фр. Réfutation suivie de l’ouvrage d’Helvétius intitulé L’Homme) — сочинение Дени Дидро об итоговой книге Гельвеция, написанное в 1773—1774 годах во время путешествия в Россию и обратно при остановках в Гааге у русского посла князя Д. А. Голицына, друга Гельвеция, который хлопотал об издании книги. После того как Парижский парламент 10 января 1774 осудил сочинение Гельвеция на сожжение, Дидро значительно смягчил свои первоначальные оценки (что отметил в примечаниях ко II разделу I тома ). Часть первой редакции «Последовательного опровержения…» была опубликована в 1787, целиком — в 1875. Оба автора стояли на позициях материализма и сенсуализма, но Гельвеций абсолютизировал значение случайностей, физических побуждений и воспитания при формировании личности, на что Дидро преимущественно и возражал (подведя промежуточный итог в тех же примечаниях). В своей книге Дидро глубже осмыслил данные вопросы, чем остальные материалисты того времени[1].
Цитаты
правитьМы долго наблюдали, как рука человека борется против длани природы; но рука человека устаёт, а длань природы — никогда. | |
Nous avons vu longtemps les bras de l’homme lutter contre les bras de la nature ; mais les bras de l’homme se lassent, et les bras de la nature ne se lassent point. |
Раздел I
правитьЕсли наша организация почти целиком определяет то, чем мы являемся, на каком же основании можно упрекать учителя за невежество и тупость его учеников? | |
Si l’organisation nous fait presque entier ce que nous sommes, à quel titre reprocher au maître l’ignorance et la stupidité de ses élèves. |
Тупость и гениальность — два противоположных конца шкалы человеческого ума. Тупость изгнать невозможно, гениальность — легко. <…> | |
La stupidité et le génie occupent les deux extrémités de l’échelle de l’esprit humain. Il est impossible de déplacer la stupidité ; il est facile de déplacer le génie. <…> |
Большая ошибка принимать поведение человека, даже если оно вошло в привычку, за его характер. | |
C’est une grande erreur que de prendre la conduite d’un homme, même sa conduite habituelle, pour son caractère. |
Дижонская академия предложила премию за лучшее рассуждение на такую тему: «Были ли науки скорее вредны, чем полезны, для общества?» Я находился тогда в Венсенском замке[К 1]. Руссо пришёл повидать меня, а заодно и посоветоваться, какую сторону принять в этом вопросе. «Нечего и думать, — сказал я ему, — вы примете ту сторону, которую не примет никто». «Вы правы», — ответил он и взялся за работу. <…> | |
L’Académie de Dijon proposa pour sujet de prix : Si les sciences étaient plus nuisibles qu’utiles à la société. J’étais alors au château de Vincennes. Rousseau vint m’y voir, et par occasion me consulter sur le parti qu’il prendrait dans cette question. « Il n’y a pas à balancer, lui dis-je, vous prendrez le parti que personne ne prendra. — Vous avez raison, » me répondit-il ; et il travailla en conséquence. <…> |
Вообще мы не знаем, как возникают у народа предрассудки, и ещё менее знаем мы, как они исчезают. Пусть король прикажет завтра повесить за преступление одного из своих братьев — и всё же этот вид смертной казни останется у нас бесчестящим; пусть послезавтра он посадит за свой стол отца другого повешенного — и всё же дочери этого отца не найдут себе супругов даже среди придворных. Если так трудно уничтожить заблуждения, в пользу которых говорит лишь их распространённость и древность, то как справиться с теми заблуждениями, которые столь же распространены и столь же древни, но к тому же ещё сопровождаются всякого рода страхами, поддерживаются угрозою божьей кары, впитаны с молоком матери и проповедуются уважаемыми и специально оплачиваемыми людьми? Я знаю одно-единственное средство уничтожить культ, именно: возбудить презрение к его служителям за их пороки и убожество. Сколько бы философы ни доказывали нелепость христианства, эта религия погибнет лишь тогда, когда у врат Собора богоматери или св. Сульпиция нищие в разодранных рясах станут предлагать со скидкой обедни, отпущение грехов и причащение и когда можно будет получать через этих мошенников девок. Лишь тогда всякий более или менее здравомыслящий отец будет грозить свернуть шею своему сыну, если тот захочет стать священником. Христианство может исчезнуть лишь так, как исчезло язычество, а язычество исчезло лишь тогда, когда жрецы Сераписа стали просить у входа в свои пышные храмы милостыню у прохожих, когда они стали заниматься любовными интригами и когда святилища были заняты старухами с вещим гусём, гадавшими за один су молодым людям и девушкам. К чему же следует стремиться? Чтобы скорее пришёл тот момент, когда <…> над исповедальнями можно будет прочесть, как над дверями парикмахеров, надпись: «Здесь отпускаются за недорогую цену всякого рода грехи». | |
En général, on ne sait comment un préjugé s’établit, et moins encore comment il cesse chez un peuple. Demain, le roi ferait pendre un de ses frères pour un crime, que le supplice n’en serait pas moins déshonorant parmi nous ; après-demain, il ferait asseoir à sa table le père d’un pendu, que les filles de ce père ne trouveraient pas des époux, même parmi les courtisans. S’il est si difficile de détruire des erreurs qui n’ont pour elles que leur généralité et leur vétusté, comment vient-on à bout de celles qui sont aussi générales, aussi vieilles et plus accompagnées de terreurs, appuyées de la menace des dieux, sucées avec le lait et prêchées par des bouches respectées et stipendiées à cet effet ? Je ne connais qu’un seul et unique moyen de renverser un culte, c’est d’en rendre les ministres méprisables par leurs vices et par leur indigence. Les philosophes ont beau s’occuper à démontrer l’absurdité du christianisme, cette religion ne sera perdue que quand on verra à la porte de Notre-Dame ou de Saint-Sulpice des gueux en soutane déguenillée offrir la messe, l’absolution et les sacrements au rabais, et que quand on pourra demander des filles à ces gredins-là. C’est alors qu’un père un peu sensé menacerait son fils de lui tordre le cou, s’il voulait être prêtre. S’il faut que le christianisme s’abolisse, c’est comme le paganisme cessa ; et le paganisme ne cessa que quand on vit les prêtres de Sérapis demander l’aumône aux passants, à l’entrée de leurs superbes édifices, que quand ils se mêlèrent d’intrigues amoureuses, et que les sanctuaires furent occupés par des vieilles qui avaient à côté d’elles une oie fatidique, et qui s’offraient à dire aux jeunes garçons et aux jeunes filles leur bonne aventure pour un sou ou deux liards de notre monnaie. Quel est donc le moment qu’il faudrait hâter ? Celui où <…> qu’on lira au-dessus de leurs confessionnaux comme à la porte des barbiers : Céans on absout de toutes sortes de crimes à juste prix. |
Я не знаю, как относился Гельвеций к Монтеню и хорошо ли он знал его произведения, но в их взглядах, так же как и в стиле, много общего. Монтень — циник, Гельвеций — тоже; ни тот, ни другой терпеть не могут педантов; для обоих наукой по преимуществу является наука о нравах; оба приписывают большое значение обстоятельствам и случайностям; у обоих развитое воображение, весьма непринужденный стиль, смелость и оригинальность выражения, совершенно своеобразные метафоры. Во времена Монтеня Гельвеций обладал бы приблизительно его стилем, а во времена Гельвеция Монтень писал бы приблизительно так, как он, т. е. менее выразительным, но более правильным языком, менее оригинально, но с большей методичностью. — там же | |
Je ne sais quel cas Helvétius faisait de Montaigne et si la lecture lui en était bien familière, mais il y a beaucoup de rapport entre leur manière de voir et de dire. Montaigne est cynique, Helvétius l’est aussi ; ils ont l’un et l’autre les pédants en horreur ; la science des mœurs est pour tous deux la science par excellence ; ils accordent beaucoup aux circonstances et aux hasards ; ils ont de l’imagination, beaucoup de familiarité dans le style, de la hardiesse et de la singularité dans l’expression, des métaphores qui leur sont propres. Helvétius au temps de Montaigne en aurait eu à peu près le style, et Montaigne au temps d’Helvétius aurait à peu près écrit comme lui ; c’est-à-dire qu’il eût eu moins d’énergie et plus de correction, moins d’originalité et plus de méthode. |
Примечания
правитьСколькими гениальными людьми мы обязаны случайностям! | |
Que d’hommes de génie l’on doit à des accidents ! |
Жан Жак так склонен от природы к софизмам, что истина в его руках испаряется; я бы сказал, пристрастие подавляет в нём талант. Предложите ему сделать выбор между двумя доводами: одним — неопровержимым, но дидактическим, сентенциозным и сухим, другим — двусмысленным, но способным возбудить его и ваше воображение, доставить интересные и сильные образы, взволновать душу, дать простор для патетических сцен и образных выражений, поразить ум, взволновать сердце, взбудоражить страсти, — предложите ему такой выбор, и он отдаст предпочтение второму. Я знаю это по опыту. Он предпочитает красноречие истине, образность доказательности, остроумие логике, предпочитает скорее ослеплять вас, чем просвещать. <…> сам он был убеждён, что ни одно из его произведений не дойдёт до потомков; так он говорил наедине со мной, опасаясь, по вполне понятным соображениям, литературной склоки. | |
Jean-Jacques est tellement né pour le sophisme, que la défense de la vérité s’évanouit entre ses mains ; on dirait que sa conviction étouffe son talent. Proposez-lui deux moyens dont l’un péremptoire, mais didactique, sentencieux et sec : l’autre précaire, mais propre à mettre en jeu son imagination et la vôtre, à fournir des images intéressantes et fortes, des mouvements violents, des tableaux pathétiques, des expressions figurées, à étonner l’esprit, à émouvoir le cœur, à soulever le flot des passions ; c’est à celui-ci qu’il s’arrêtera… Je le sais par expérience. Il se soucie bien plus d’être éloquent que vrai, disert que démonstratif, brillant que logicien, de vous éblouir que de vous éclairer. <…> il ne croyait pas qu’un seul de ses ouvrages allât à la postérité ; c’est ainsi qu’il s’en expliquait avec moi, mais à voix basse ; il craignait les querelles littéraires, et il avait raison. |
Послушать [Гельвеция], так можно подумать: достаточно пожелать, чтобы быть. | |
À l’entendre, on dirait qu’on n’a qu’à vouloir pour être. |
Женщинам следовало бы так высоко ставить свою красоту и свои ласки, чтобы оказывать благосклонность только мужчинам, уже отличившимся своим гением, своим мужеством и добродетелью. | |
Les femmes devraient concevoir tant de vénération pour leur beauté et leurs faveurs, qu’elles crussent n’en devoir faire part qu’aux hommes déjà distingués par leur génie, leur courage et leur probité. |
Раздел II
править… соображение, от которого я не могу отказаться и которое рекомендую всякому читателю в качестве очень тонкого и надёжного принципа критики: в рассуждения и в писания даже самых умеренных и здравомыслящих людей всегда примешивается элемент профессионального преувеличения. — глава I | |
… réflexion à laquelle je ne saurais me refuser, et dont je conseille l’usage à tout lecteur comme d’un principe de critique très-délicat et très-sûr : c’est qu’il se mêle dans les discours et les écrits des hommes les plus modérés et les plus judicieux, toujours un peu d’exagération de métier. |
Если из детей можно сделать всё, что угодно, то почему Гельвеций не сделал из своей старшей дочери того, что природа сделала из младшей? Надо быть просто без ума от своей системы, чтобы выдерживать ежедневное доказательство ложности её у себя дома. — там же | |
Mais si l’on fait des enfants tout ce qu’on veut, pourquoi Helvétius n’a-t-il pas fait de sa fille aînée ce que Nature a fait de sa fille cadette ? Il faut qu’il ait été bien entêté de son système pour avoir tenu ferme contre une démonstration journalière et domestique de sa fausseté. |
Душа — это принцип жизни, к познанию и к природе которого нельзя подняться без помощи крыльев теологии. | |
L’âme est un principe de vie à la connaissance et à la nature duquel on ne s’élève point sans les ailes de la théologie. |
Чувствовать — это значит судить. | |
Sentir c’est juger. |
Вот её название: Физическая чувствительность есть единственная причина наших действий, наших мыслей, наших страстей и нашей общительности. <…> | |
Voici son titre : La sensibilité physique est la cause unique de nos actions, de nos pensées, de nos passions, de notre sociabilité. <…> |
… чтобы завоевать Китай, достаточно и горстки людей, но чтобы изменить его, нужны миллионы. Допустим, шестьдесят тысяч человек завладели этой страной — что с ними станется? Они рассеются между шестьюдесятью миллионами в отношении тысяча на миллион. Но можно ли поверить, что тысяча человек способна изменить законы, нравы, обычаи, привычки миллиона людей? Победитель сообразуется с побеждённым, который подавляет его численным превосходством: это ручеёк пресной воды, затерявшийся в море солёной, это капля воды, попавшая в бочку со спиртом. Прочность китайского государственного строя есть неизбежное следствие не его положительных качеств, а чрезмерной населённости страны. И покуда сохраняется эта причина, империя будет менять хозяев, не меняя своего устройства: монголы станут китайцами, китайцы же не станут монголами. Я не знаю ничего, что могло бы поколебать национальный строй и законы, за исключением религиозной нетерпимости победителя, ибо этот религиозный фанатизм способен на самые невероятные вещи, такие, например, как истребление в одну ночь нескольких миллионов иноверцев. Ни у одного народа новая религия не вводится без революции в законодательстве и нравах. — глава XIII | |
… c’est qu’il ne faut qu’une poignée d’hommes pour conquérir la Chine, et qu’il en faudrait des millions pour la changer. Soixante mille hommes se sont emparés de cette contrée ; qu’y deviennent-ils ? Ils se sont dispersés entre soixante millions, c’est mille hommes pour chaque million ; or, croit-on que mille hommes puissent changer les lois, les mœurs, les usages, les coutumes d’un million d’hommes ? Le vainqueur se conforme au vaincu, dont la masse le domine : c’est un ruisseau d’eau douce qui se perd dans une mer d’eau salée, une goutte d’eau qui tombe dans un tonneau d’esprit de vin. La durée du gouvernement chinois est une conséquence nécessaire non de sa bonté, mais bien de l’excessive population de la contrée ; et tant que cette cause subsistera, l’empire changera de maîtres sans changer de constitution : les Tartares se feront Chinois, mais les Chinois ne se feront pas Tartares. Je ne connais que la superstition d’un vainqueur intolérant qui pût ébranler l’administration et les lois nationales, parce que cette fureur religieuse est capable des choses les plus extraordinaires, comme de massacrer en une nuit plusieurs millions de dissidents. Une religion nouvelle ne s’introduit pas, chez aucun peuple, sans révolution dans la législation et les mœurs. |
Вы, господин Гельвеций, столь часто употребляете слово оригинальный, что могли бы, наверно, сами объяснить мне его значение. Но если вы мне скажете, что оригинального человека создаёт воспитание или случайное стечение обстоятельств, то очень меня рассмешите. | |
Mais, monsieur Helvétius, nous qui employez assez souvent le mot original, pourriez-vous me dire ce que c’est ? Si vous me dites que c’est l’éducation ou le hasard des circonstances qui fait un original, pourrai-je m’empêcher de rire ? |
Гельвеций смешивает <…> во многих местах, две совершенно различные вещи: лёгкость усвоения чего-нибудь и лёгкость изобретения. — глава XVI | |
Helvétius confond <…> beaucoup endroits, des choses bien différentes : c’est la facilité d’apprendre et celle d’inventer. |
Кто обнаружит бо́льшую широту ума: тот, кто случайно набредёт на истину, или тот, кто проделает грандиозный, хотя и бесплодный, путь, разыскивая её там, где её нет? | |
Est-ce en se baissant pour ramasser une vérité qui était à ses pieds ou dans le circuit immense et infructueux qu’il a fait pour la rencontrer où elle n’était pas, que tel homme a montré l’étendue de son esprit ? |
Всю жизнь ломаешь голову над каким-нибудь вздором, а время и нужда придают этому занятию значение, — и вот уже не можешь выпутаться из него. Если бы я, как Августин, написал двенадцать томов in folio о благодати, то я связал бы с этой системой счастье вселенной; если бы мне пришлось каждую ночь петь заутрени, то я, наверно, стал бы воображать, что только мое ночное пение гасит молнию в руках всевышнего, готовящегося поразить спящего грешника. Так мы спасаемся от скуки, придавая важное значение мнимым обязанностям. | |
On passe sa vie à se creuser sur des inepties, le temps et la nécessité y donnent de l’importance, on n’en revient plus. Si j’avais écrit les douze volumes in-folio d’Augustin sur la grâce, je ferais dépendre de ce système le bonheur de l’univers ; si j’étais contraint d’aller toutes les nuits chanter des matines, j’imaginerais, je crois, que c’est mon chant nocturne qui éteint la foudre dans les mains de l’Éternel prêt à frapper le pécheur qui dort. C’est ainsi que, par l’importance que l’on attache à des devoirs frivoles, on échappe à l’ennui. |
Ни при каких условиях высокие истины не становятся общим достоянием, и принципы математики или философии природы Ньютона никогда не будут обычным чтивом. | |
Il n’y a aucun temps où les hautes vérités deviennent communes, et les principes de mathématiques, de philosophie naturelle de Newton ne seront jamais une lecture vulgaire. |
Случай — господин[К 2] всех изобретателей. | |
Le hasard est le maître de tous les inventeurs. |
Глава X
правитьОт внимания нашего автора ускользнул один принцип. Принцип этот состоит в том, что разум человека — это орудие, соответствующее всему многообразию животного инстинкта, что человек имеет сходство с животными всех видов и что вывести его за пределы его рода, не исковеркав при этом его природы и не превратив его, несмотря на все старания, в тупую скотину, ничуть не легче, чем проделать то же самое с животным. Я согласен, что человек комбинирует идеи так, как рыба плавает, а птица летает, но каждый человек вследствие своей организации, характера, темперамента и природных способностей предпочитает комбинировать скорее одни представления, чем другие. | |
C’est qu’il est un principe qui a échappé à l’auteur, et ce principe, c’est que la raison de l’homme est un instrument qui correspond à toute la variété de l’instinct animal ; que la race humaine rassemble les analogues de toutes les sortes d’animaux ; et qu’il n’est non plus possible de tirer un homme de sa classe qu’un animal de la sienne, sans les dénaturer l’un et l’autre, et sans se fatiguer beaucoup pour n’en faire que deux sottes bêtes. J’accorde que l’homme combine des idées, ainsi que le poisson nage et l’oiseau vole ; mais chaque homme est entraîné par son organisation, son caractère, son tempérament, son aptitude naturelle à combiner de préférence telles et telles idées plutôt que telles ou telles autres. |
Несмотря на мою критику недостатков вашей книги, не подумайте, что я её презираю. В ней сотня прямо-таки превосходных страниц; она полна тонких и верных наблюдений, и всё, что меня раздражает, я исправил бы одним росчерком пера. | |
Malgré les défauts que je reprends dans votre ouvrage, ne croyez pas que je le méprise. Il y a cent belles, très-belles pages ; il fourmille d’observations fines et vraies, et tout ce qui me blesse, je le rectifierais en un trait de plume. |
Разница между вами и Руссо состоит в том, что у Руссо ложные принципы и верные выводы, тогда как у вас верные принципы и ложные выводы. Ученики Руссо, чересчур полагаясь на его принципы, будут безумцами, а ваши, умеряя выводы своего учителя, будут мудрецами. | |
La différence qu’il y a entre vous et Rousseau, c’est que les principes de Rousseau sont faux et les conséquences vraies ; au lieu que vos principes sont vrais et vos conséquences fausses. Les disciples de Rousseau, en exagérant ses principes, ne seront que des fous ; et les vôtres, en tempérant vos conséquences, seront des sages. |
Глава XII
правитьС Гельвецием приключилось то же, что с искателями квадратуры круга или философского камня: основной своей проблемы он не решил, но попутно открыл кое-какие ценные истины. Его книга буквально соткана из них. Люди не сравняются благодаря ей в отношении своих способностей, зато лучше познают человеческую природу. | |
Il en est arrivé à Helvétius comme aux chercheurs ou de la quadrature du cercle ou de la pierre philosophale : c’est de laisser le problème insoluble, et de rencontrer, chemin faisant, quelques vérités précieuses. Son livre en est un tissu. Les hommes n’en seront pas plus égaux ; mais la nature humaine en sera mieux connue. |
Разница в географической широте не оказывает никакого влияния на ум. | |
La différence de la latitude n’a aucune influence sur les esprits. |
Где тот анатом, который догадался бы сравнить содержимое головы глупца с содержимым головы умного человека? Разве у головы нет своего внутреннего лица? И если бы опытный анатом изучил это внутреннее лицо, разве не сказало бы оно ему всего того, о чём внешнее лицо заявляет ему и другим людям с такой определённостью, что они уверяют меня в безошибочности своего впечатления? | |
Quel est l’anatomiste qui se soit avisé de comparer l’intérieur de la tête d’un stupide à l’intérieur de la tête d’un homme d’esprit ? Les têtes n’ont-elles pas aussi leurs physionomies en dedans ? et ces physionomies, si l’anatomiste expérimenté les connaissait, ne lui diraient-elles pas tout ce que les physionomies extérieures lui annoncent à lui et à d’autres personnes avec tant de certitude qu’elles m’ont protesté ne s’y être jamais trompé ? |
Почему человек способен совершенствоваться, а животное нет? | |
Pourquoi l’homme est-il perfectible et pourquoi l’animal ne l’est-il pas ? |
Глава XV
правитьЕсли бы Гельвеций подвизался на неблагодарном поприще наставника полусотни учащихся, он очень скоро почувствовал бы всё убожество своей системы. Во всех наших коллежах не сыщется учителя, который не пожал бы плечами в знак презрения ко всем его остроумным идеям. | |
Si Helvétius avait exercé la profession malheureuse d’instituteur d’une cinquantaine d’élèves, il eût bientôt senti la vanité de son système. Il n’y a pas un professeur dans tous nos collèges à qui ses idées ingénieuses ne fissent hausser les épaules de pitié. |
Почему гениальные люди чаще встречаются при хороших правительствах? | |
Pourquoi les hommes de génie sont-ils moins rares sous les bons gouvernements ? |
On sent si bien ce qu’on peut et ce qu’on ne peut pas, qu’enfermez-moi à la Bastille et dites-moi : « Vois-tu ce lacet ? il faut dans un an, dans deux ans, dans dix ans d’ici, tendre le cou et l’accepter, ou faire une belle scène de Racine… » Je répondrai : « Ce n’est pas la peine de tant attendre ; finissons, et qu’on m’étrangle sur-le-champ. » |
Все люди рождаются с правильным умом. | |
Tous les hommes sont nés avec l’esprit juste. |
… одно из крупнейших противоречий этого автора заключается в том, что он видит причину различий между человеком и животным в разнице организаций и в то же время исключает эту причину, когда приходится объяснять различие между двумя людьми? Почему он считает доказанным, что всякий человек одинаково способен ко всему и его глупый швейцар так же умен — по крайней мере потенциально, — как и он сам, а мне это утверждение представляется самой очевидной нелепостью? | |
… plus fortes inconséquences de cet auteur, c’est d’avoir placé la différence de l’homme et de la brute dans la diversité de l’organisation, et d’exclure cette cause lorsqu’il s’agit d’expliquer la différence d’un homme à un homme ? Pourquoi lui paraît-il démontré que tout homme est également propre à tout, et que son stupide portier a autant d’esprit que lui, du moins en puissance, et pourquoi cette assertion me paraît-elle à moi la plus palpable des absurdités ? |
Примечания
правитьТрудно признать его рассуждения удовлетворительными, но выводы его легко исправить, подставляя правомерные умозаключения на место ошибочных, вся ошибочность которых состоит обычно лишь в чрезмерном обобщении. Достаточно ограничить их, и всё станет на свои места. | |
Il est difficile de trouver ses raisonnements satisfaisants, mais il est facile de rectifier ses inductions et de substituer la conclusion légitime à la conclusion erronée qui ne pèche communément que par trop de généralité. Il ne s’agit que de la restreindre. |
Моё суждение о рукописи было чрезмерно строгим, поскольку она показалась мне довольно бездарным переложением нескольких неудачных строк из книги «Об уме», и я отнёс тогда эту работу к тем посредственным произведениям, единственное достоинство которых — дерзость, а единственная причина популярности — приговор судьи, осуждающего их на сожжение. Но я изменил своё мнение: я ценю трактат «О человеке», и ценю его очень высоко; я нахожу в нём всевозможные литературные достоинства и все добродетели, характеризующие автора как честного человека и доброго гражданина. Я рекомендую эту книгу моим соотечественникам, и в первую очередь государственным деятелям, чтобы они наконец поняли всю важность хорошего законодательства для славы и процветания государства и убедились в необходимости лучшей организации общественного воспитания, чтобы они освободились от глупого предубеждения, будто учёный или философ — лишь отщепенец, не способный стать хорошим министром. Я рекомендую её родителям, чтобы они не спешили разочароваться в своих детях, людям, кичащимся своими талантами, дабы они поняли, что расстояние, отделяющее их от рядовых представителей им подобных, не столь велико, как возомнила их гордость, и, наконец, всем писателям, дабы повергнуть их в изумление странной нелепостью, до которой может дойти человек недюжинного ума, слишком уверовавший в собственное мнение, и тем самым побудить их к большей осмотрительности. | |
Je le jugeai trop sévèrement sur le manuscrit : cela ne me parut qu’une paraphrase assez insipide de quelques mauvaises lignes du livre de l’Esprit ; je le reléguai dans la classe de ces ouvrages médiocres dont la hardiesse faisait tout le mérite, et qui ne sortaient de l’obscurité que par la sentence du magistrat qui les condamnait au feu. J’ai changé d’avis ; je fais cas et très-grand cas de ce traité De l’Homme ; j’y reconnais toutes les sortes de mérite d’un bon littérateur et toutes les vertus qui caractérisent l’honnête homme et le bon citoyen. J’en recommande la lecture à mes compatriotes, mais surtout aux chefs de l’État, afin qu’ils connaissent une fois toute l’influence d’une bonne législation sur l’éclat et la félicité de l’empire, et la nécessité d’une meilleure éducation publique ; afin qu’ils se défassent d’une prévention qui ne montre que leur ineptie, c’est que le savant, le philosophe, n’est qu’un sujet factieux et ne serait qu’un mauvais ministre. Je la recommande aux parents, afin qu’ils ne désespèrent pas trop aisément de leurs enfants ; aux hommes vains de leurs talents, afin qu’ils sachent que la distance qui les sépare du commun de leurs semblables n’est pas aussi grande que leur orgueil se le persuade ; à tous les auteurs, afin qu’ils s’étonnent de l’étrange absurdité où peut être conduit un esprit d’une trempe qui n’était pas ordinaire, mais trop fortement occupé de son opinion, et qu’ils en deviennent plus circonspects. |
… у человека с хорошей памятью слишком много одной тёмной краски на палитре и слишком большая склонность пользоваться ею, и потому он рисует чёрным или серым. | |
… l’homme à grande mémoire a trop de la même couleur brune sur sa palette, trop de pente à l’employer, et qu’il peint noir ou gris. |
Неужели вам легко поверить, что в таком механизме, каким является человек, где всё так тесно взаимосвязано, где все органы взаимодействуют между собой, какая-нибудь твёрдая или жидкая частица его может быть испорчена без вреда для других частей? <…> Вы, значит, не обращаете внимания на то, что практически ни один человек не рождается без какого-нибудь органического недостатка, что погода, образ жизни, род занятий, страдания и удовольствия не замедлят произвести в нашем теле органические изменения, и продолжаете настаивать на мнении, что всё это никак не скажется на голове… | |
Vous persuaderez-vous aisément que dans une machine telle que l’homme, où tout est si étroitement lié, où tous les organes agissent et réagissent les uns sur les autres, une de ses parties, solide ou fluide, puisse être viciée impunément pour les autres ? <…> Vous ne penserez donc pas qu’il ne naît presque aucun homme sans quelques-uns de ces défauts d’organisation, ou que le temps, le régime, les exercices, les peines, les plaisirs, ne tardent pas à les introduire en nous ; et vous persisterez dans l’opinion ou que la tête n’en sera pas affectée… |
Раздел III
правитьСкажите ему: гениального человека подготавливают природа, организация, чисто физические причины; моральные же причины позволяют ему проявить себя. Упорные научные занятия и приобретенные им знания внушают ему удачные догадки; если же догадки подтверждаются опытом, то они делают его бессмертным. Он ответит вам: я же усматриваю во всём этом лишь цепь случайностей, первая из которых — его существование, а последняя — его открытие; и нет такого нормально организованного человека, который не получил бы от рождения способности прожить такую же жизнь и стяжать такую же славу. | |
Dites-lui : C’est la nature, c’est l’organisation, ce sont des causes purement physiques qui préparent l’homme de génie ; ce sont des causes morales qui le font éclore ; c’est une étude assidue, ce sont des connaissances acquises qui le conduisent à des conjectures heureuses ; ce sont ces conjectures vérifiées par l’expérience qui l’immortalisent. Il vous répondra : Moi, je ne vois dans tout cela qu’un enchaînement de hasards, dont le premier est son existence et le dernier sa découverte ; et il n’y a point d’hommes communément bien organisés qui n’aient apporté en naissant l’aptitude au même sort et à la même illustration. |
Наша память подобна тигелю алхимиков. | |
Notre mémoire est le creuset des souffleurs. |
… во всякой стране, где слава перестаёт представлять собой удовольствие, граждане равнодушны к славе. | |
… dans tout pays où la gloire cesse d’en être représentative, le citoyen est indifférent à la gloire. |
Глава II
правитьКакая-нибудь совершенно неизвестная истина не может быть предметом моего размышления. | |
Une vérité entièrement inconnue ne peut être l’objet de ma méditation. |
Автор не принял во внимание, что человеческий разум подобен вселенной и самая нелепая идея, как будто вне запно ворвавшаяся в круг моих теперешних размышлений, связана весьма свободной нитью либо с занимающей меня идеей, либо с каким-нибудь явлением внутри или вне меня; он не принял в расчёт, что при некотором внимании я распутаю эту нить и найду причину внезапного сближения и взаимного соприкосновения наличной идеи со вновь явившейся и что маленькое сотрясение, которое будит насекомое далеко в темном углу комнаты и поторапливает его ко мне, столь же необходимо, как и самый непосредственный вывод из двух посылок самого строгого силлогизма, что все, следовательно, либо случай, либо ничто, но, возвращаясь все дальше и дальше назад — как в потоке событий нашей жизни, так и в длинной цепи наших занятий, — мы всегда встречаем какой-нибудь непредвиденный факт, какое-нибудь пустяковое обстоятельство, какой-нибудь эпизод, казалось бы совершенно не относящийся к делу, а быть может, и на самом деле не существенный для него, поскольку импульс всё равно пришёл бы к нам, если не от этого толчка, то от другого. <…> У размышляющего человека — необходимое сцепление идей; у человека той или иной профессии — необходимое сцепление тех или иных идей. У действующего человека — сцепление эпизодов, самый незначительный из которых столь же необходим, как и восход солнца. Такова двойная необходимость, свойственная индивиду, судьба которого предопределена от века. Минутное забвение этих начал, пропитывающих все наше существо, засоряет наши произведения противоречиями. Фаталист ежеминутно мыслит, говорит и пишет так, словно коснеет в предрассудке свободы, — в предрассудке, внедрявшемся в него с колыбели и создавшем ходячий язык, на котором и он лепетал когда-то и которым продолжает пользоваться, не замечая, что он не годится уже для его взглядов. Он стал философом в теоретических построениях, но остался простолюдином в своих выражениях. | |
L’auteur n’a pas considéré que tout se tient dans l’entendement humain ainsi que dans l’univers, et que l’idée la plus disparate qui semble venir étourdiment croiser ma méditation actuelle, a son fil très-délié qui la lie soit à l’idée qui m’occupe, soit à quelque phénomène qui se passe au dedans ou au dehors de moi ; qu’avec un peu d’attention je démêlerais ce fil et reconnaîtrais la cause du rapprochement subit et du point de contact de l’idée présente et de l’idée survenue, et que la petite secousse qui réveille l’insecte tapi à une grande distance dans un recoin obscur de l’appartement et l’accélère près de moi, est aussi nécessaire que la conséquence la plus immédiate aux deux prémisses du syllogisme le plus serré ; par conséquent que tout est hasard ou rien ; et que, soit dans le cours des événements de notre vie, soit dans la longue suite de nos études, en revenant de plus en plus en arrière, on ne manque jamais d’arriver à un fait imprévu, à une circonstance futile, à un incident en apparence le plus indifférent et peut-être en réalité, parce que l’impulsion qui ne nous serait pas venue par ce choc nous aurait été donnée par un autre. <…> Dans l’homme qui réfléchit, enchaînement nécessaire d’idées ; dans l’homme attaché à telle ou telle profession, enchaînement nécessaire de telles ou telles idées. Dans l’homme qui agit, enchaînement d’incidents dont le plus insignifiant est aussi contraint que le lever du soleil. Double nécessité propre à l’individu, destinée ourdie depuis l’origine des temps jusqu’au moment où je suis ; et c’est l’oubli momentané de ces principes dont on est imbu qui parsème un ouvrage de contradictions. On est fataliste, et à chaque instant on pense, on parle, on écrit comme si l’on persévérait dans le préjugé de la liberté, préjugé dont on a été bercé, qui a institué la langue vulgaire qu’on a balbutiée et dont on continue de se servir, sans s’apercevoir qu’elle ne convient plus à nos opinions. On est devenu philosophe dans ses systèmes et l’on reste peuple dans son propos. |
Раздел IV
правитьЕсли дерево долго держать согнутым, оно потеряет свою гибкость. | |
L’arbre qu’on tiendra longtemps courbé perdra son élasticité. |
Если красноречие вырождается при деспотических правительствах, то не столько потому, что остаётся без вознаграждения, сколько потому, что оно вынуждено обращаться на вздорные предметы и несёт на себе печать принуждения. Демосфен в Греции обращался к народу с речами о благе государства. О чём говорил бы он в Париже? О расторжении какого-нибудь неудачного брака? — глава V | |
Si l’éloquence dégénère sous les gouvernements despotiques, c’est moins parce qu’elle reste sans récompense que parce qu’elle s’occupe d’objets frivoles et qu’elle est contrainte. Démosthène, en Grèce, parlait au peuple du salut de l’État. De quoi parlerait-il à Paris ? De la dissolution d’un mariage mal assorti. |
Если тираны совершают злодеяния, не испытывая угрызений совести, то в чем причина их страхов, в чём причина их чрезмерной заботы о собственной безопасности? Угнетатель без угрызений совести представляется мне столь же невероятным, как и угнетённый без чувства протеста. <…> | |
Si les tyrans sont méchants sans remords, d’où viennent leurs terreurs, d’où viennent tant de précautions pour leur sûreté ? Il me paraît aussi difficile que l’oppresseur soit sans remords que l’opprimé sans ressentiment. |
Происхождение представления о чём-то великом, связываемого людьми со словом «сила», таково. Когда человеку приходилось бороться с тигром за обладание лесом сила (единственное, что для этого нужно) была слишком полезна, чтобы не внушать исключительного уважения. Когда надо было рубить лес, корчевать пни и возделывать землю, сила (почти единственное, что для этого нужно) была слишком полезна, чтобы не внушать исключительного уважения. Когда общества жили обособленно, сила, оказавшаяся столь полезной в сражениях, должна была внушать уважение. Почёт и уважение становились ещё большими, когда в одном человеке соединялись сила и мужество — два качества, определившие характер Геркулеса Ясона, Тесея и других героев, имена которых всегда будут произноситься с восхищением, даже если исчезнет всякая разница между героем и разбойником. — глава X | |
Première origine de la grande idée que les hommes attachent au mot force… Lorsque l’homme eut à disputer la forêt au tigre, la force, seule nécessaire à cette conquête, fut trop utile pour n’être pas très-estimée. Lorsqu’il fut question d’abattre la forêt, de défricher la plaine, de cultiver la terre, la force, presque seule nécessaire à ces travaux, fut trop utile pour n’être pas très-estimée. Lorsque les sociétés furent fermées, la force qui se montrait avec tant d’avantage dans les combats, dut imprimer le respect. L’estime et le respect s’accrurent lorsque la force accompagna le courage, deux qualités qui formèrent le caractère des Hercule, des Jason, des Thésée, des héros dont les noms ne se prononceront jamais sans admiration, dans les siècles même où il n’y eut aucune différence entre le personnage illustre et le brigand. |
Чем реже добродетель, тем больше почитают её — такова самодовлеющая власть добродетели во всех странах мира и при любых правительствах. Человек умирает от голода и холода, но воздаёт хвалу добродетели. | |
Telle est l’autorité imposante de la vertu dans toutes les contrées de la terre, sous toutes les sortes de gouvernements, que plus elle est rare, plus on a de vénération pour elle. Elle meurt de froid et de faim, mais on la loue. |
В природе постоянно наблюдается одно явление, на которое Гельвеций не обратил внимания. Дело в том, что сильный характер встречается редко и природа создаёт почти исключительно посредственных людей. Вот почему причины духовного порядка так легко подчиняют себе организацию. Каково бы ни было общественное или частное воспитание, каково бы ни было правительство и законодательство, толпа всегда будет смесью добра и зла, если только исключить эпохи энтузиазма, на котором далеко не уедешь, ибо этот двигатель быстро выходит из строя. | |
Il est un phénomène, constant dans la nature, auquel Helvétius n’a pas fait attention, c’est que les âmes fortes sont rares, que la nature ne fait presque que des êtres communs ; que c’est la raison pour laquelle les causes morales subjuguent si facilement l’organisation. Quelle que soit l’éducation publique ou particulière, quels que soient les gouvernements et la législation, sauf les temps de l’enthousiasme qui n’est et ne peut être qu’un ressort passager, la multitude ne vous montrera qu’un mélange de bonté et de méchanceté. |
Гельвеций, ярый поклонник прусского короля[К 3], не заметил, что в точности изобразил его правление. — глава XV | |
Helvétius, admirateur outré du roi de Prusse, ne s’est pas douté qu’il peignait son administration trait pour trait. |
В любой из глав [этой книги] больше подлинного смысла, чем в пятнадцати томах Николя, в связности и последовательности изложения она превосходит Монтеня, а Шаррон не сравнится с нею ни в смелости, ни в яркости выражений. | |
Il y a plus de véritable substance dans un de ces chapitres que dans les quinze volumes de Nicole ; il est plus lié, plus suivi que Montaigne ; et Charron n’a ni sa hardiesse ni sa couleur. |
Тупые камчатские туземцы удивительно искусны в изготовлении одежды. | |
Les stupides habitants du Kamschatka sont de la plus grande industrie à se faire des vêtements. |
Глава I
правитьЗамкнутый ребёнок выказывает себя замкнутым уже в шесть месяцев. Ребёнок выказывает себя живым или нерасторопным, нетерпеливым или спокойным, хладнокровным или раздражительным, грустным или весёлым. Все рассуждения нашего автора убеждают в том, что ему никогда не доводилось наблюдать детей. | |
Un enfant sournois se montre sournois à six mois ; un enfant se montre vif ou balourd, impatient ou tranquille, insensible ou colère, triste ou gai. Tout ce que l’auteur ajoute ferait croire qu’il n’a jamais observé d’enfants. |
Вы рассуждаете о голове, точно о ногах, о фибрах мозга, точно о костях ног; между тем это совершенно разные вещи. | |
Vous raisonnez de la tête comme des pieds, des fibres du cerveau comme des os des jambes ; ce sont pourtant des choses très-diverses. |
Во всей этой главе нет буквально ни одного слова, которое не противоречило бы разуму и опыту. | |
Il n’y a pas un mot dans tout ce chapitre que la raison et l’expérience ne contredisent. |
Во всех странах люди любят себя самих. | |
On s’aime dans tous les pays… |
Глава II
правитьХарактер народов изменяется; но когда бывает особенно заметно это изменение? В моменты переворотов, когда народы переходят сразу от состояния свободы к состоянию рабства. Тогда народу бывший гордым и смелым, становится слабым и малодушным. | |
Le caractère des peuples change ; mais dans quel moment ce changement se fait-il le plus sensiblement apercevoir ? Dans les moments de révolution où les peuples passent tout à coup de l’état de liberté à celui de l’esclavage. Alors de fier et d’audacieux qu’était un peuple, il devient faible et pusillanime. |
Самодержавное управление справедливого и просвещённого государя всегда дурно. Его достоинства — самое опасное и самое верное из обольщений: они незаметно приучают народ любить и уважать его преемника и служить ему, хотя бы он был злым и глупым. Самодержец отнимает у народов право обсуждать, хотеть или не хотеть, право противиться его воле даже тогда, когда распоряжения его продиктованы благими намерениями. Между тем это право сопротивления, как бы безрассудно оно ни применялось, священно: без него подданные напоминают стадо, требованиями которого пренебрегают под тем предлогом, что его ведут на жирные пастбища. <…> Что характерно для деспота? Добро или зло? Ни то, ни другое. Оба этих понятия даже не входят в определение деспота. Деспот характеризуется объёмом власти, а не применением её. Одним из величайших несчастий для нации были бы два или три последовательных правления справедливых, кротких и просвещённых, но самодержавных государей: благоденствие довело бы народ до полного забвения своих привилегий, до самого беспросветного рабства. Я не знаю, приходила ли в голову какому-нибудь тирану и его детям мысль об этой ужасающей политике, но я нисколько не сомневаюсь, что она имела бы успех. Горе тем народам, у которых уничтожили всякую мысль о свободе, хотя бы самыми похвальными по видимости средствами: тем пагубнее эти средства для будущего. | |
Le gouvernement arbitraire d’un prince juste et éclairé est toujours mauvais. Ses vertus sont la plus dangereuse et la plus sûre des séductions : elles accoutument insensiblement un peuple à aimer, à respecter, à servir son successeur quel qu’il soit, méchant et stupide. Il enlève au peuple le droit de délibérer, de vouloir ou ne vouloir pas, de s’opposer même à sa volonté, lorsqu’il ordonne le bien ; cependant ce droit d’opposition, tout insensé qu’il est, est sacré : sans quoi les sujets ressemblent à un troupeau dont on méprise la réclamation, sous prétexte qu’on le conduit dans de gras pâturages. <…> Qu’est-ce qui caractérise le despote ? est-ce la bonté ou la méchanceté ? Nullement ; ces deux notions n’entrent pas seulement dans sa définition. C’est l’étendue et non l’usage de l’autorité qu’il s’arroge. Un des plus grands malheurs qui pût arriver à une nation, ce seraient deux ou trois règnes d’une puissance juste, douce, éclairée, mais arbitraire : les peuples seraient conduits par le bonheur à l’oubli complet de leurs privilèges, au plus parfait esclavage. Je ne sais si jamais un tyran et ses enfants se sont avisés de cette redoutable politique ; mais je ne doute aucunement qu’elle ne leur eût réussi. Malheur aux sujets en qui l’on anéantit tout ombrage sur leur liberté, même par les voies les plus louables en apparence. Ces voies n’en sont que plus funestes pour l’avenir. |
Один и тот же облик, характерный для всех французов, есть следствие их чрезвычайной общительности; это монеты, чеканка которых стерлась от постоянного обращения. Нет другого народа, который походил бы так на одну семью. Один француз успевает в своём городе больше, чем десять англичан, пятьдесят голландцев, сто мусульман в своём: одного и того же человека в один и тот же день можно встретить при дворе, в городе, в деревне, в игорном доме, в клубе, у банкира, у нотариуса, у прокурора, адвоката, вельможи, торговца, мастерового, в церкви, в театре, у девиц легкого поведения, — и повсюду он свой и ничто его не стесняет. Можно подумать, что он и не выходил из своей квартиры, а только перешёл в соседнюю комнату. Другие столицы — это скопища домов, у каждого из которых свой собственник. Париж же точно один большой общий дом, где всё принадлежит всем, вплоть до женщин; в нём нет ни одного слоя, который не заимствовал бы чего-нибудь свыше, и все они местами соприкасаются между собой. Двор ослепляет своим блеском вельмож, а вельможи — простолюдинов. Отсюда одержимость подражанием — пагубнейшая из всех одержимость, заставляющая ничтожное меньшинство чваниться своим богатством, а подавляющее большинство скрывать под маской роскоши свою нищету. Отсюда и ассимиляция, смешивающая между собой все сословия, — ассимиляция, ещё более усиливающаяся благодаря притоку иностранцев, с которыми привыкают быть любезными; одни — по соображениям этикета, другие — из корыстных соображений. | |
Cette physionomie générale et commune est une suite de leur extrême sociabilité ; ce sont des pièces dont l’empreinte s’est usée par un frottement continu. Point de nation qui ressemble plus à une seule et même famille ; un Français foisonne plus dans sa ville que dix Anglais, que cinquante Hollandais, que cent musulmans dans la leur : un même homme, dans le même jour, se trouve à la cour, à la ville, à la campagne, dans une académie, dans un cercle, chez un banquier, chez un notaire, chez un procureur, un avocat, un grand seigneur, un marchand, un ouvrier, à l’église, au spectacle, chez des filles, et partout également libre et familier ; on dirait qu’il n’est pas sorti de chez lui et qu’il n’a fait que changer d’appartement. Les autres capitales sont des amas de maisons dont chacune a son propriétaire. Paris semble n’être qu’une grande maison commune, où tout appartient à tous jusqu’aux femmes ; c’est ainsi qu’il n’y a aucune condition qui n’emprunte quelque chose de la condition au-dessus d’elle ; toutes se touchent par quelques points. La cour reflète sur les grands et les grands reflètent sur les petits. De là un luxe d’imitation, le plus funeste de tous : un luxe, ostentation de l’opulence dans un petit nombre, masque de la misère dans presque tous les autres. De là une assimilation qui brouille tous les rangs : assimilation qui s’accroît par une affluence continuelle d’étrangers à qui l’on s’habitue à faire politesse, ici par l’usage, là par l’intérêt. |
Глава VIII
правитьМне кажется, что если ещё до всякого общественного договора дикарю случится взобраться на дерево и натрясти с него плодов, а тем временем другой дикарь придёт и завладеет этими плодами, добытыми трудом первого, то похититель бросится со своей добычей наутек, обнаруживая тем самым, что ему знакомо понятие несправедливости или поступка, влекущего за собой возмездие, что он признает себя достойным наказания и что даже в эпоху царства силы он сам даёт себе то позорное название, которым мы пользуемся в цивилизованном обществе. Мне кажется, что ограбленный возмутится, поспешит слезть с дерева и погонится за вором, тоже сознавая причиненную ему обиду. Мне кажется, что у обоих будет некоторое представление о собственности или о присвоении того, что добыто собственным трудом. Мне кажется, что оба дикаря оценивают свои поступки в соответствии с неписаным первобытным законом, по отношению к которому писаный закон не более как его толкование, выражение и освящение. У дикаря нет слов для обозначения справедливого и несправедливого. Он кричит, но разве крик его лишён смысла? Разве он ничем не отличается от крика животного? Так, как изображает Гельвеций, дело может обстоять только у хищных зверей. Но человек — далеко не животное, и в суждениях о его поступках нельзя пренебрегать различием между ними. | |
Il me semble qu’avant toute convention sociale, s’il arrive à un sauvage de monter sur un arbre et d’y cueillir des fruits, et qu’il survienne un autre sauvage qui s’empare des fruits et du labeur du premier, celui-là s’enfuira avec son vol ; que par sa fuite il décèlera la conscience d’une injustice ou d’une action qui doit exciter le ressentiment ; qu’il s’avouera punissable et qu’il se donnera à lui-même, dans la force, le nom honteux dont nous nous servons dans la société. Il me semble que le spolié s’indignera, se hâtera de descendre de l’arbre, poursuivra le voleur et aura pareillement la conscience de l’injure qu’on lui a faite. Il me semble qu’ils auront l’un et l’autre quelque idée de la propriété ou possession prise par le travail : sans s’être expliqués, il me semble qu’il y a entre ces deux sauvages une loi primitive qui caractérise les actions, et dont la loi écrite n’est que l’interprète, l’expression et la sanction. Le sauvage n’a point de mots pour désigner le juste et l’injuste ; il crie, mais son cri est-il vide de sens ? n’est-ce que le cri de l’animal ? La chose se passerait, comme il l’a peint, entre deux bêtes féroces ; mais l’homme n’est point une bête, il ne faut pas négliger cette différence dans les jugements que l’on porte de ses actions. |
Справедливость предполагает установленные законы. | |
Justice suppose lois établies. |
Примечания
правитьЖизнь государя подвергается опасности только у варварского народа; только здесь его могут задушить или ударить кинжалом в любую минуту. | |
La vie d’un souverain n’est exposée que chez un peuple barbare ; c’est là qu’en un instant il est étranglé ou poignardé. |
Я предпочитаю ясную, свободную философию, как она изложена, например, в «Системе природы» и ещё более в «Здравом смысле». | |
J’aime une philosophie claire, nette et franche, telle qu’elle est dans le Système de la nature et plus encore dans le Bon Sens. |
Если вы слышите, как превозносят честный поступок, то знайте, что нация развращена до предела, ибо она хвалит отдельного человека за то, что должно быть всеобщей обязанностью. | |
Lorsque vous entendrez un éloge de la probité, dites que la nation est au dernier degré de la dépravation, puisqu’on y loue dans un particulier le devoir commun de tous. |
Всюду, где автор говорит о религии, он подменяет слово христианство словом папизм. | |
Partout où l’auteur parle de religion il substitue le mot de papisme à celui de christianisme. |
Самые сокровенные из наших желаний сводятся к тому, чтобы сохранить собственные преимущества и завладеть преимуществами, выпавшими на долю других людей. В этом весь смысл столь же обычного, сколь нелепого выражения: «Вот бы мне оказаться на его месте». Недовольные своим настоящим и прошлым, мы меньше всего опасаемся собственного будущего. | |
Nos désirs les plus illimités se réduisent à garder les avantages de notre sort et à envahir les avantages du sort d’autrui ; c’est là toute la valeur de ce propos si commun et si ridicule : je voudrais bien être à sa place. Mécontents du présent et du passé, il n’y a point d’avenir dont nous craignions moins que du nôtre. |
Раздел V
правитьЯ сравнил бы поле битвы со столом, за которым играют в разорительные азартные игры. Солдат-победитель уносит с собой пожитки умирающего солдата, как счастливый игрок — кошелёк проигравшего. — глава IV | |
Je comparerais volontiers un champ de bataille à une table d’un jeu ruineux. Le soldat victorieux emporte la dépouille du soldat moribond, comme le joueur fortuné la bourse du joueur désespéré. |
Где встречаются герои? У более или менее цивилизованных народов. | |
Où trouve-t-on des héros ? Chez des peuples plus ou moins policés. |
Польза воспитания состоит в том, что оно совершенствует природную склонность, если она хороша, и заглушает её, если она дурна, но оно ни при каких обстоятельствах не может восполнить недостающую способность. Бесплодному упорству на этом неблагодарном поприще я готов приписать обилие подражателей во всяком деле. Они видят, как творят другие, и силятся копировать их; они никогда не обращают взор на свой внутренний мир, ибо внимание их всегда приковано ко внешнему образцу. Импульс, приводящий их в движение, есть не что иное, как толчок, сообщённый им извне чужой гениальностью. Природа приводит в движение гения, а гений — подражателя. Между природой и гением нет никакого посредника, между природой и подражателем всегда стоит гений. Гений властно притягивает к себе всё находящееся в сфере его деятельности, отчего она приходит в небывалое движение. Подражатель ничего не притягивает — он сам притягивается. Он намагничивается от прикосновения к магниту, но сам он не магнит. — глава VIII | |
L’avantage de l’éducation consiste à perfectionner l’aptitude naturelle, si elle est bonne, à l’étouffer ou à l’égarer, si elle est mauvaise, mais jamais à suppléer l’aptitude qui manque. C’est à cette infructueuse opiniâtreté d’un travail ingrat que j’attribuerais volontiers la nuée des imitateurs en tout genre. Ils voient faire les autres, ils s’efforcent de faire comme eux ; leurs yeux ne sont jamais tournés au dedans d’eux-mêmes, ils sont toujours attachés sur un modèle qui est au dehors. La sorte d’impulsion qu’on leur remarque, c’est le choc d’un génie étranger qui la leur communique. La nature pousse l’homme de génie, l’homme de génie pousse l’imitateur. Il n’y a point d’intermédiaire entre la nature et le génie qui est toujours interposé entre la nature et l’imitateur. Le génie attire fortement à lui tout ce qui se trouve dans la sphère de son activité, qui s’en exalte sans mesure. L’imitateur n’attire point, il est attiré ; il s’aimante par le contact avec l’aimant, mais il n’est pas l’aimant. |
Самая счастливая страна не та, где меньше всего бурь, а та, где больше всего плодов. Я предпочёл бы жить в плодородном краю, даже если земля там постоянно дрожит под ногами, угрожая поглотить и поглощая иногда людей вместе с их жилищами, нежели влачить жалкое существование в бесплодной, хотя и безопасной, пустыне. Я был бы не прав, если бы оказалось, что жители Санто-Доминго или Мартиники собираются перебраться в пустыни Африки. — там же | |
La contrée la plus heureuse n’est pas celle où il s’élève le moins d’orages ; c’est celle qui produit le plus de fruits. J’aimerais mieux habiter les pays fertiles où la terre tremble sans cesse sous les pieds, menace d’engloutir et engloutit quelquefois les hommes et leurs habitations, que de languir sur une plaine aride, sablonneuse et tranquille. J’aurai tort lorsque je verrai les peuples de Saint-Domingue ou de la Martinique aller chercher les déserts de l’Afrique. |
Какой бы переворот ни произошёл в умах, Руссо никогда не окажется в ряду презираемых авторов. Он займёт среди литераторов то место, которое среди живописцев занимают художники, слабые в рисунке, но великие в колорите. — глава IX | |
Quelle que soit la révolution qui se fasse dans les esprits, jamais Rousseau ne tombera dans la classe des auteurs méprisés. Il sera parmi les littérateurs ce que sont parmi les peintres les mauvais dessinateurs, grands coloristes. |
Раздел VI
правитьНаш автор настолько усложнил вопрос о роскоши, что, прочтя всё, что он об этом пишет, мы всё же не получаем о ней более ясного представления. — глава с III по XVIII включительно | |
L’auteur a tellement compliqué la question du luxe, qu’après avoir lu tout ce qu’il en dit, on n’en a guère des notions plus nettes. |
Чем объяснить нищету Шотландии и Ирландии и теперешнюю нелепую войну с колониями[1]? Корыстолюбием купцов метрополии. | |
À quelle cause attribuer la pauvreté de l’Écosse et de l’Irlande, et l’extravagance de la guerre actuelle contre les colonies ? À l’avidité des commerçants de la métropole. |
Раздел VII
правитьНи Гельвеций и ни один из предшествовавших ему или писавших после него авторов не были хорошо знакомы с первоначальным характером иезуитизма. <…> | |
Ni Helvétius, ni aucun des écrivains qui l’ont précédé ou suivi, n’a bien connu le caractère primitif du jésuitisme. <…> |
Нет почти ни одного святого, который не омыл бы хоть раз в жизни своих рук в человеческой крови. | |
Il n’est presque pas un saint qui n’ait une fois dans sa vie lavé ses mains dans le sang humain. |
Раздел VIII
правитьЯ легче поверил бы в прелести времяпровождения плотника, если бы мне говорил о них плотник, а не главный откупщик, рука которого не знала ни твёрдости дерева, ни тяжести топора. <…> | |
J’aurais plus de confiance dans les délices de la journée d’un charpentier, si c’était un charpentier qui m’en parlât, et non pas un fermier général dont les bras n’ont jamais éprouvé la dureté du bois et la pesanteur de la hache. <…> |
Скука почти такое же страшное зло, как и нужда. | |
L’ennui est un mal presque aussi redoutable que l’indigence. |
Рудники Гарца скрывают в своих необъятных глубинах тысячи людей, едва знакомых с солнечным светом, которые редко доживают до тридцати лет. Там можно встретить женщин, переживших дюжину мужей. | |
Les mines du Hartz recèlent dans leurs immenses profondeurs des milliers d’hommes qui connaissent à peine la lumière du soleil et qui atteignent rarement l’âge de trente ans. C’est là qu’on voit des femmes qui ont eu douze maris. |
Повсюду, где граждане не принимают участия в управлении, где угасло всякое соревнование, человек, не испытывающий нужды, не имеет никаких мотивов к тому, чтобы учиться и получить образование. | |
Partout où les citoyens n’ont point de part au gouvernement, où toute émulation est éteinte, quiconque est au-dessus du besoin est sans motif pour étudier et pour s’instruire. |
Я часто слышал о неудачниках, кончавших жизнь самоубийством, но никогда не слыхал о богаче, который избрал бы столь верное и быстродействующее средство, чтобы раз и навсегда | |
J’ai souvent entendu parler de malheureux qui se sont tués, jamais de riches qui aient terminé leur ennui par ce moyen si sûr et si court. |
Если это не новая любовница, то приятно, отправившись на назначенное ею свидание, разминуться с нею. | |
Quand une maîtresse n’est pas nouvelle, il est agréable de se trouver au rendez-vous quelle a donné et de ne l’y point trouver. |
В Бастилии, говорят, хорошо кормят и хорошо содержат, и тем не менее узники умирают там от тоски. Почему? Дело в том, что они не предаются там своим обычным занятиям. | |
On est, dit-on, bien nourri, bien couché à la Bastille, et l’on y meurt de chagrin. Pourquoi ? C’est qu’on n’y vaque point à ses occupations ordinaires. |
Раздел IX
правитьВоля отдельных индивидов переменчива, но общая воля постоянна. В этом причина долговечности законов — безразлично, хороших или дурных — и непостоянства вкусов. — глава IV | |
Toutes les volontés individuelles sont ambulatoires, mais la volonté générale est permanente. Voilà la cause de la durée des lois, bonnes ou mauvaises, et de la vicissitude des goûts. |
Если интерес побуждает почитать порок в покровителе, то чувство неприязни заставляет отрицать достоинство у гонителя. | |
Si l’intérêt fait honorer le vice dans un protecteur, le ressentiment fait décrier le mérite dans un persécuteur. |
Кто распределяет почести, богатства и наказания, тот повергает людей в зависимость и пожинает их рукоплесканья, но он не покоряет даже тех душ, которые развратил. Если вы думаете, что можно гордиться положением раба и искренне презирать звание свободного человека, то вы просто придаете излишнее значение гримасам несчастного, одного слова которого достаточно, чтобы оборвать нить, поддерживающую меч, висящий над его головой. <…> | |
Le distributeur des honneurs, des richesses, des châtiments s’attache les personnes, obtient des applaudissements, mais il n’asservit pas même les âmes qu’il a corrompues. Si vous croyez que l’on s’honore du titre d’esclave, que l’on méprise sincèrement l’état d’homme libre, vous vous en rapportez aux grimaces d’un malheureux dont un mot romprait le fil qui tient le glaive suspendu sur sa tête. <…> |
Если есть в потустороннем мире ад, то осуждённые души смотрят в нём на бога так, как рабы смотрят на земле на своего господина. Если бы они могли его убить, — они убили бы его. — глава XXIV | |
S’il y a un enfer dans l’autre monde, les damnés y voient Dieu comme les esclaves voient leur maître dans celui-ci. S’ils pouvaient le tuer, ils le tueraient. |
Раздел IX
правитьОдин из наместников Юпитера на земле, поднявшись поутру с постели, потчует себя кофе с шоколадом, не читая подписывает указы и отправляется на охоту. По возвращении из лесу он разоблачается и поспешает за стол, чтобы упиться, как Юпитер или как сапожник, и уединиться в спальне с любовницей. И всё это он называет «управлять государством». — глава II | |
Un des représentants de Jupiter sur la terre se lève, prépare lui-même son chocolat et son café, signe des ordres sans les avoir lus, ordonne une chasse, revient de la forêt, se déshabille, se met à table, s’enivre comme Jupiter, ou comme un portefaix, s’endort sur le même oreiller que sa maîtresse, et il appelle cela gouverner son empire. |
Соревнование есть одно из главных преимуществ общественного воспитания перед домашним. | |
L’émulation est un des principaux avantages de l’éducation publique sur l’éducation domestique. |
Перевод
правитьП. С. Юшкевич (1935), К. А. Киспоев (1991)
Комментарии
править- ↑ Дидро провёл в заключении 3 месяца 1749 года из-за своих философских публикаций («Письма о слепых…» и других)[1].
- ↑ Maître переведено как «господин», чтобы сохранить последующее противопоставление слуге. У Гельвеция же его точнее перевести как «учитель»[2].
- ↑ Дидро считал его просвещённым тираном[2].