Об уме (Гельвеций)

«Об уме» (фр. De l'Esprit) — философское сочинение Клода Гельвеция, впервые изданное в 1758 году.

Цитаты

Тщетно низкие и трусливые люди пытаются изгнать истину и <…> повторяют, что истина часто опасна. Если даже допустить, что она иногда опасна, то во сколько раз большая опасность угрожает тому народу, который согласился бы коснеть в невежестве. Всякий народ, покончивший с диким и зверским состоянием и оставшийся непросвещённым, есть народ презренный, который рано или поздно будет порабощён. — предисловие

En vain des hommes vils et lâches voudroient la proscrire, et <…> répetent-ils que les vérités sont souvent dangereuses : en supposant qu’elles le fussent quelquefois, à quel plus grand danger encore ne seroit pas exposée la nation qui consentiroit à croupir dans l’ignorance ! Toute nation sans lumieres, lorsqu’elle cesse d’être sauvage et féroce, est une nation avilie, et tôt ou tard subjuguée.

Рассуждение I. Об уме самом по себе

De l’Esprit en lui-même

	Страсти вводят нас в заблуждение, так как они сосредоточивают все наше внимание на одной стороне рассматриваемого предмета и не дают нам возможности исследовать его всесторонне. — глава II
	Les passions nous induisent en erreur, parce qu’elles fixent toute notre attention sur un côté de l’objet qu’elles nous présentent, et qu’elles ne nous permettent point de le considérer sous toutes ses faces.

	В цивилизованных странах искусство законодательства часто состояло только в том, чтобы заставить большинство людей способствовать счастью меньшинства и для этого притеснять это большинство и нарушать все человеческие права по отношению к нему. — глава III
	Dans les pays policés, l’art de la législation n’a souvent consisté qu’à faire concourir une infinité d’hommes au bonheur d’un petit nombre, à tenir pour cet effet la multitude dans l’oppression, et à violer envers elle tous les droits de l’humanité.

Рассуждение II. Об уме но отношению к обществу

De l’Esprit par rapport à la société

	… если комбинации шахматной игры неисчислимы и если нельзя в ней усовершенствоваться, не усвоив большое их число, то отчего же люди не считают выдающихся шахматистов великими умами? Оттого, что их идеи не имеют значения для людей ни как приятные, ни как поучительные, и, следовательно, нет никакого интереса их уважать, а интерес управляет всеми нашими суждениями. — глава I
	… si les combinaisons du jeu des échecs sont infinies, si l’on n’y peut exceller sans en faire un grand nombre, pourquoi le public ne donne-t-il pas aux grands joueurs d’échecs le titre de grands esprits ? C’est que leurs idées ne lui sont utiles ni comme agréables ni comme instructives, et qu’il n’a par conséquent nul intérêt de les estimer : or l’intérêt préside à tous nos jugements.

	Гордость есть зародыш многих добродетелей и талантов, поэтому не следует ни надеяться истребить её, ни даже пытаться ослабить её, а только стараться направить её на честные дела. — глава VII
	L’orgueil est le germe de tant de vertus et de talents, qu’il ne faut ni espérer de le détruire, ni même tenter de l’affoiblir, mais seulement de le diriger aux choses honnêtes.

Чтобы нравиться свету, не надо углубляться в какой-нибудь вопрос, а следует порхать с предмета на предмет, иметь весьма разнообразные и, следовательно, весьма поверхностные знания <…>. Обществу же совершенно невыгодно уважать людей поверхностно универсальных <…>. Для общества выгодно отдавать дань уважения исключительно только людям, выделяющимся в одном каком-либо предмете, которые тем самым продвигают вперед человеческий дух… — глава VIII

Pour plaire dans le monde il ne faut approfondir aucune matiere, mais voltiger incessamment de sujets en sujets ; il faut avoir des connoissances très variées, et dès lors très superficielles <…>. Or, le public n’a nul intérêt d’estimer des hommes superficiellement universels ; <…>. Uniquement intéressé à estimer ceux qui se rendent supérieurs en un genre, et qui avancent à cet égard l’esprit humain…

	… философу <…> честолюбцы представляются старыми детьми, не считающими себя таковыми. — глава VIII
	un philosophe <…> les ambitieux ne sont que vieux enfants qui ne croient pas l’être

… разве найдётся народ, который был бы способен восторжествовать над этим заблуждением? <…> В самом деле, чтобы убедиться, что свобода, которой так гордятся англичане и которая действительно заключает в себе зародыши многих добродетелей, является не столько результатом их мужества, сколько случайным даром; вспомним, на какое бесчисленное множество партий была прежде разделена Англия, и мы увидим, что если бы моря, омывающие это государство, не делали его недоступным для соседних народов, то последние воспользовались бы внутренними раздорами англичан и либо подчинили бы их себе, либо дали бы их королям средства поработить их и что, следовательно, их свобода не есть плод их мудрости. — глава XXII. Почему народы считают даром природы качества, которыми они обязаны форме правления (Pourquoi les Nations mettent au rang des dons de la nature les qualités qu’elles ne doivent qu’à la forme de leur gouvernement)

… quelle nation peut triompher d’une pareille erreur ? <…> En effet, pour sentir que cette liberté dont les Anglais sont si fiers, et qui renferme réellement le germe de tant de vertus, est moins le prix de leur courage qu’un don du hasard, considérons le nombre infini de factions qui jadis ont déchiré l’Angleterre ; et l’on sera convaincu que si les mers, en embrassant cet empire, ne l’eussent rendu inaccessible aux peuples voisins, ces peuples, en profitant des divisions des Anglais, ou les eussent subjugués, ou du moins eussent fourni à leurs rois des moyens de les asservir, et qu’ainsi leur liberté n’est point le fruit de leur sagesse.

Если нравственность кажется едва вышедшей из колыбели, в то время как <…> все науки более или менее быстро совершенствуются, то это потому, что люди, образовав общество, были вынуждены установить законы и нравы и создать систему нравственности раньше, чем опыт указал на истинные принципы её. А раз система была создана, люди перестали заниматься наблюдением; поэтому у нас нравственность — так сказать, из эпохи младенческого состояния человечества;.. — глава XXIII

Si <…> toutes les sciences, tendent plus ou moins rapidement à leur perfection, lorsque la morale semble à peine sortir du berceau, c’est que les hommes, forcés, en se rassemblant en société, de se donner et des lois et des mœurs, ont dû se faire un systême de morale avant que l’observation leur en eût découvert les vrais principes. Le systême fait, l’on a cessé d’observer : aussi nous n’avons, pour ainsi dire, que la morale de l’enfance du monde ;..

Рассуждение III. Об уме

	Бо́льшаячасть событий имеет <…> малые причины. Мы не знаем их, потому что большинство историков также их не знало или же не заметило их. Верно, что в этом отношении ум может исправить это упущение; знание некоторых принципов легко возмещает незнание некоторых фактов. — глава I
	La plupart des évènements ont des causes <…> petites. Nous les ignorons, parce que la plupart des historiens les ont ignorées eux-mêmes, ou parce qu’ils n’ont pas eu d’yeux pour les appercevoir. Il est vrai qu’à cet égard l’esprit peut réparer leurs omissions : la connoissance de certains principes supplée facilement à la connoissance de certains faits.

… большое неравенство умственных способностей не зависит от большего или меньшего совершенства органов чувств или органа памяти. Следовательно, причину его можно искать только в неравной способности внимания. <…> Но, возразят мне, почему же так мало знаменитых людей? Потому что учение представляет некоторую трудность, потому что для победы над отвращением к науке надо <…> быть одушевлённым страстью. — глава IV

… ce n’est point de la perfection plus ou moins grande et des organes des sens et de l’organe de la mémoire que dépend la grande inégalité des esprits. On n’en peut donc chercher la cause que dans l’inégale capacité d’attention des hommes. <…> Mais, répliquera-t-on, pourquoi donc voit-on si peu d’hommes illustres ? C’est que l’étude est une petite peine ; c’est que, pour vaincre le dégoût de l’étude, il faut <…> être animé d’une passion.

	Люди рассудительные почти всегда считают людей гениальных в какой бы то ни было области безумными, пока они не достигнут успеха; это потому, что первые, будучи не способны к чему-нибудь великому, не могут даже подозревать существования средств, которыми пользуются великие люди для совершения великих дел. — глава VII
	Avant le succès, si les grands génies en tout genre sont presque toujours traités de fous par les gens sensés, c’est que ces derniers, incapables de rien de grand, ne peuvent pas même soupçonner l’existence des moyens dont se servent les grands hommes pour opérer les grandes choses.

	… полное отсутствие страстей, если бы таковое было возможно, привело к полному отупению и человек тем ближе к этому состоянию, чем он бесстрастнее. Действительно, страсти — это небесный огонь, оживляющий духовный мир… — глава VIII
	… l’absence totale de passions, s’il pouvoit en exister, produiroit en nous le parfait abrutissement, et approche d’autant plus de ce terme qu’on est moins passionné. Les passions sont en effet le feu céleste qui vivifie le monde moral …

Это стремление имеет своим источником любовь к наслаждению и коренится, следовательно, в самой природе человека. Каждый желает достигнуть возможно большего счастья, каждый желает обладать властью, которая принуждает других людей всячески способствовать его благоденствию; отсюда и вытекает желание повелевать. <…> Стать деспотом легко. Народ редко предвидит бедствия, которые несёт за собой окрепшая тирания. Если же он наконец замечает их, то уже тогда, когда, согбенный под игом, обременённый цепями и бессильный защищаться, он лишь в трепете ожидает казни. Ободряемые слабостью народов, государи становятся деспотами. Они не понимают, что сами над собственной головой вешают меч, который должен их поразить, что для отмены всех законов и для сведе́ния всякой власти к произволу они постоянно должны прибегать к силе и пользоваться оружием солдата. А такие средства или возмущают граждан и побуждают их к мести, или же незаметно приучают их видеть справедливость лишь в силе. <…> Солдаты наконец замечают, что в государстве нет ни одного сословия, которое могло бы оказать им сопротивление; что государь, ненавидимый подданными, обязан им всей своей властью, и вот, незаметно для них самих, их душа раскрывается для смелых замыслов, они желают улучшить своё положение. <…> Словом, для того чтобы повелевать рабами, деспот сам вынужден подчиняться военщине, всегда беспокойной и надменной. Этого не случается, если государь создал в стране сильное судейское сословие. — глава XVII. О стремлении всех людей к деспотизму… (Du desir que tous les hommes ont d’être despotes…)

Ce desir prend sa source dans l’amour du plaisir, et par conséquent dans la nature même de l’homme. Chacun veut être le plus heureux qu’il est possible ; chacun veut être revêtu d’une puissance qui force les hommes à contribuer de tout leur pouvoir à son bonheur : c’est pour cet effet qu’on veut leur commander. <…> L’entrée au despotisme est facile. Le peuple prévoit rarement les maux que lui prépare une tyrannie affermie. S’il l’apperçoit enfin, c’est au moment qu’accablé sous le joug, enchaîné de toutes parts, et dans l’impuissance de se défendre, il n’attend plus qu’en tremblant le supplice auquel on veut le condamner. Enhardis par la foiblesse des peuples, les princes se font despotes. Ils ne savent pas qu’ils suspendent eux-mêmes sur leurs têtes le glaive qui doit les frapper ; que, pour abroger toute loi, et réduire tout au pouvoir arbitraire, il faut perpétuellement avoir recours à la force, et souvent employer le glaive du soldat. Or l’usage habituel de pareils moyens, ou révolte les citoyens et les excite à la vengeance, ou les accoutume insensiblement à ne reconnoître d’autre justice que la force. <…> Le soldat apperçoit enfin qu’il n’est dans l’état aucun corps qui puisse lui résister ; qu’odieux à ses sujets le prince lui doit toute sa puissance : son ame s’ouvre, à son insu, à des projets audacieux ; il desire d’améliorer sa condition. <…> Pour commander à des esclaves, le despote est donc forcé d’obéir à des milices toujours inquietes et impérieuses. Il n’en est pas ainsi, lorsque le prince a créé dans l’état un corps puissant de magistrats.

Такие правительства воодушевлены лишь духом эгоизма и заблуждения, предвещающим гибель государств. Все, устремив здесь своё внимание только на интересы личные, не обращают его на интерес общественный. Поэтому подданные этих государств не имеют понятия ни об общественном благе, ни об обязанностях гражданина. И визири, выходящие из этой же самой народной среды, вступая в должность, не обладают ни административными, ни юридическими принципами. Они ищут высоких должностей для того, чтобы разделить власть государя, но не для того, чтобы делать добро. — глава XVIII. Главные следствия деспотизма (Principaux effets du despotisme)

Dans ces gouvernements, on n’est jamais animé que de cet esprit d’égoïsme et de vertige qui annonce la destruction des empires. Chacun, tenant les yeux fixés sur son intérêt particulier, ne les détourne jamais sur l’intérêt général. Les peuples n’ont donc en ces pays aucune idée ni du bien public ni des devoirs des citoyens. Les visirs, tirés du corps de cette même nation, n’ont donc en entrant en place aucun principe d’administration ni de justice ; c’est donc pour faire leur cour, pour partager la puissance du souverain, et non pour faire le bien, qu’ils recherchent les grandes places.

	Второе следствие деспотизма: презренное и унизительное состояние народов поддерживает невежество визирей — название главы XIX
	Le mépris et l’avilissement où sont les peuples entretient l’ignorance des visirs ; second effet du despotisme

	Третье следствие деспотизма: презрение к добродетели и ложное уважение, которое стараются к ней выказать — название главы XX
	Du mépris de la vertu, et de la fausse estime qu’on affecte pour elle ; troisieme effet du despotisme

Равнодушие жителей Востока к истине, невежественность и порочность граждан, как неизбежное следствие их формы правления, делают из них мошенников по отношению друг к другу и трусов по отношению к врагу. Вот причина той изумительной быстроты, с которой греки и римляне овладели Азией. Действительно, как могли рабы, воспитанные и вскормленные в прихожей властелина, подавить в себе перед мечом римлян привычное чувство страха, которое привил им деспотизм? <…> Если порой они достигают вершины могущества и славы и выделяются успехами во всех областях, то эти успехи, зависящие <…> от мудрости государей, а не от самой формы правления, обыкновенно столь же преходящи, сколь блестящи. <…> Такие державы похожи на величественную ель; вершина её касается небес, животные равнин и воздуха ищут убежища в её тени; но, имея слишком слабые корни, она опрокидывается первым ураганом. Жизнь этих государств недолговечна, если только они не окружены народами бездеятельными и подчинёнными власти произвола. Относительная сила подобных государств заключается в таком случае в равновесии их слабости. Если деспотическая империя терпит поражение и престол может поддержать лишь мужественное и смелое решение, то эта империя гибнет. Словом, народы, стонущие под игом неограниченной власти, могут иметь лишь кратковременные успехи, только вспышки славы: рано или поздно они подпадут под власть народа свободного и предприимчивого. <…> Деспотизму свойственно заглушать страсти, а лишь только души, лишившись страстей, перестанут быть деятельными и граждане отупеют, так сказать, от опиума роскоши, праздности и изнеженности, как государство начинает хиреть: его кажущееся спокойствие есть в глазах просвещённого человека лишь изнеможение, предшествующее смерти. В государстве страсти необходимы; они составляют его жизнь и душу. И народ-победитель есть в сущности народ с более сильными страстями. Умеренное волнение страстей благодетельно для государств; в этом отношении их можно сравнить с морями, чьи стоячие воды, загнивая, испускали бы гибельные для мира пары, если бы буря не очищала их. — глава XXI. Четвёртое следствие деспотизма: гибель государств, находящихся под неограниченной властью (Du renversement des empires soumis au pouvoir arbitraire ; quatrieme effet du despotisme)

L’indifférence des Orientaux pour la vertu, l’ignorance et l’avilissement des ames, suite nécessaire de la forme de leur gouvernement, doit à-la-fois en faire des citoyens frippons entre eux, et sans courage vis-à-vis de l’ennemi. Voilà la cause de l’étonnante rapidité avec laquelle les Grecs et les Romains subjuguerent l’Asie. Comment des esclaves élevés et nourris dans l’antichambre d’un maître eussent-ils étouffé devant le glaive des Romains les sentiments habituels de crainte que le despotisme leur avoit fait contracter ? <…> Si quelquefois elles atteignent au plus haut degré de puissance et de gloire, et s’illustrent par des succès en tout genre, ces succès, attachés <…> à la sagesse des rois qui les gouvernoient, et non à la forme de leur gouvernement, ont toujours été aussi passagers que brillants. <…> Il en est de ces empires comme du sapin superbe : sa cime touche aux cieux, les animaux des plaines et des airs cherchent un abri sous son ombrage ; mais, attaché à la terre par de trop foibles racines, il est renversé au premier ouragan. Ces états n’ont qu’un moment d’existence, s’ils ne sont environnés de nations peu entreprenantes, et soumises au pouvoir arbitraire. La force respective de pareils états consiste alors dans l’équilibre de leur foiblesse. Un empire despotique a-t-il reçu quelque échec ? Si le trône ne peut être raffermi que par une résolution mâle et courageuse, cet empire est détruit. Les peuples qui gémissent sous un pouvoir arbitraire n’ont donc que des succès momentanés, que des éclairs de gloire : ils doivent tôt ou tard subir le joug d’une nation libre et entreprenante. <…> Le propre du despotisme est d’étouffer les passions : or, dès que les ames ont, par le défaut de passions, perdu leur activité ; lorsque les citoyens sont, pour ainsi dire, engourdis par l’opium du luxe, de l’oisiveté et de la mollesse, alors l’état tombe en consomption ; le calme apparent dont il jouit n’est aux yeux de l’homme éclairé que l’affaissement précurseur de la mort. Il faut des passions dans un état ; elles en sont l’ame et la vie. Le peuple le plus passionné est à la longue le peuple triomphant. L’effervescence modérée des passions est salutaire aux empires : ils sont à cet égard comparables aux mers dont les eaux stagnantes exhaleroient en croupissant des vapeurs funestes à l’univers, si, en les soulevant, la tempête ne les épuroit.

Спокойствие в государстве не всегда свидетельствует о счастье его подданных. В государствах с неограниченной властью люди похожи на тех коней, которые, находясь в тисках, не двигаясь, переносят самые жестокие операции; свободный же скакун вздымается на дыбы при первом ударе. В этих странах летаргия принимается за спокойствие. Только страсть к славе, незнакомая этим пародам, может поддерживать в политическом организме то тихое брожение, которое оздоровляет его, делает сильным и развивает в нём всевозможные добродетели и таланты. Поэтому эпохи, наиболее благоприятные для литературы, были всегда наиболее богаты великими полководцами и великими государственными деятелями: одно и то же солнце живит кедры и платаны. — глава XXII

La tranquillité d’un état ne prouve pas toujours le bonheur des sujets. Dans les gouvernements arbitraires, les hommes sont comme ces chevaux qui, serrés par les morailles, souffrent sans remuer les plus cruelles opérations : le coursier en liberté se cabre au premier coup. On prend dans ces pays la léthargie pour la tranquillité. La passion de la gloire, inconnue chez ces nations, peut seule entretenir dans le corps politique la douce fermentation qui le rend sain et robuste, et qui développe toute espece de vertus et de talents. Les siecles les plus favorables aux lettres ont, par cette raison, toujours été les plus fertiles en grands généraux et en grands politiques : le même soleil vivifie les cedres et les platanes.

В республиках торговых герои появляются словно только для того, чтобы уничтожить тиранию и исчезнуть с ней. <…> Добродетельное мужество встречается лишь у бедных народов. Из всех народов скифы, по-видимому, были единственным певшим гимны в честь богов, никогда ничего не прося у них при этом, так как они были уверены, что человеку мужественному ничего не нужно. Они подчинялись вождям, чья власть была довольно велика, но были независимы, потому что отказывались повиноваться вождю, как только он сам отказывался повиноваться законам. У народов богатых дело обстоит иначе, чем у этих скифов, не желавших ничего, кроме славы. Повсюду, где процветает торговля, богатство предпочитают славе, ибо его можно обменять на всевозможные наслаждения да и достигать его легче. Следствием такого предпочтения должен быть сильный недостаток в добродетелях и в талантах. — глава XXIII. О том, что государства бедные всегда больше любили славу и были богаче великими людьми, чем государства богатые (Que les nations pauvres ont toujours été plus avides de gloire et plus fécondes en grands hommes que les nations opulentes)

Les héros, dans les républiques commerçantes, semblent ne s’y présenter que pour y détruire la tyrannie et disparoître avec elle. <…> Le courage vertueux ne se conserve que chez les nations pauvres. De tous les peuples, les Scythes étoient peut-être les seuls qui chantassent des hymnes en l’honneur des dieux, sans jamais leur demander aucune grace ; persuadés, disoient-ils, que rien ne manque à l’homme de courage. Soumis à des chefs dont le pouvoir étoit assez étendu, ils étoient indépendants, parce qu’ils cessoient d’obéir au chef lorsqu’il cessoit d’obéir aux lois. Il n’en est pas des nations riches comme de ces Scythes, qui n’avoient d’autre besoin que celui de la gloire. Par-tout où le commerce fleurit on préfere les richesses à la gloire, parce que ces richesses sont l’échange de tous les plaisirs, et que l’acquisition en est plus facile. Or quelle stérilité de vertus et de talents cette préférence ne doit-elle point occasionner ! La gloire ne pouvant jamais être décernée que par la reconnoissance publique, l’acquisition de la gloire est toujours le prix des services rendus à la patrie ; le desir de la gloire suppose toujours le desir de se rendre utile à sa nation.

	Дисциплина есть, в сущности говоря, не что иное, как искусство внушать солдатам больше страха перед офицерами, чем перед врагом. — глава XXV
	La discipline n’est, pour ainsi dire, que l’art d’inspirer aux soldats plus de peur de leurs officiers que des ennemis.

… подобно фейерверку, который, быстро взлетая в воздух, на мгновение озаряет горизонт и затем снова гаснет, погружая природу в ещё более глубокую тьму, искусства и науки во множестве различных стран лишь вспыхивают и исчезают, оставляя затем эти страны во мраке невежества. За веками, которые наиболее богаты великими людьми, почти всегда следует век, когда науки и искусства культивируются менее успешно. Чтобы понять это, не нужно прибегать к физическим причинам, — здесь достаточно причин духовного порядка. Действительно, если восхищение является всегда следствием удивления, то, чем больше среди народа великих людей, тем меньше их почитают; чем меньше возбуждают в них чувство соревнования, тем дальше отстоят от него. После такого века часто нужно удобрение многих веков невежества, чтобы снова дать стране урожай великих людей. Словом, <…> можно заключить, что нет народов, особенно одарённых добродетелью, умом и мужеством. Природа в этом отношении делила поровну свои дары. Действительно, если бы большая или меньшая сила ума зависела от различия температуры в разных странах, то, принимая во внимание древность мира, должна была бы найтись народность, которая, будучи поставлена в наиболее благоприятные условия, достигла бы путем постоянных успехов большего превосходства над другими народами. — глава XXX

… c’est, qu’assez semblables à ces artifices, qui, rapidement élancés dans les airs, les parsement d’étoiles, éclairent un instant l’horizon, s’évanouissent et laissent la nature dans une nuit plus profonde ; les arts et les sciences ne font, dans une infinité de pays, que luire, disparoître, et les abandonnent aux ténebres de l’ignorance. Les siecles les plus féconds en grands hommes sont presque toujours suivis d’un siecle où les sciences et les arts sont moins heureusement cultivés. Pour en connoître la cause, ce n’est point au physique qu’il faut avoir recours ; le moral suffit pour nous la découvrir. En effet, si l’admiration est toujours l’effet de la surprise, plus les grands hommes sont multipliés dans une nation, moins on les estime, moins on excite en eux le sentiment de l’émulation, moins ils font d’efforts pour atteindre à la perfection, et plus ils en restent éloignés. Après un tel siecle il faut souvent le fumier de plusieurs siecles d’ignorance pour rendre de nouveau un pays fertile en grands hommes. Il paroît <…> qu’il n’est point de nations privilégiées en vertu, en esprit, en courage. La nature à cet égard n’a point fait un partage inégal de ses dons. En effet, si la force plus ou moins grande de l’esprit dépendoit de la différente température des pays divers, il seroit impossible, vu l’ancienneté du monde, que la nation à cet égard la plus favorisée n’eût, par des progrès multipliés, acquis une grande supériorité sur toutes les autres.

Почему люди посредственные упрекают почти всех знаменитых людей в странном поведении? Потому что гений не является даром природы: потому что человек, ведущий образ жизни, сходный с образом жизни других людей, имеет и схожий с ними ум; потому что гениальность предполагает жизнь, полную прилежных занятий, а такая жизнь, отличаясь от обычной, всегда будет казаться смешной. Почему умные люди, спрашивают, встречаются чаще в этом веке, чем в предыдущих? <…> Потому что учёные слишком часто бывают вынуждены отрываться от своих занятий и вращаться в свете. Они распространяют в нём просвещение, создают в нём умственные интересы, но неизбежно теряют то время, которое в уединении и размышлениях они могли бы употребить на развитие своего таланта. Человек науки подобен телу, брошенному в середину других тел; оно утрачивает, сталкиваясь с ними, силу, которую оно отдаёт им. — глава XXX

Pourquoi les hommes médiocres reprochent-ils une conduite extraordinaire à presque tous les hommes illustres ? C’est que le génie n’est point un don de la nature, et qu’un homme qui prend un genre de vie à-peu-près semblable à celui des autres n’a qu’un esprit à-peu-près pareil au leur : c’est que, dans un homme, le génie suppose une vie studieuse et appliquée, et qu’une vie, si différente de la vie commune paroîtra toujours ridicule. Pourquoi l’esprit, dit-on, est-il plus commun dans ce siecle que dans le siecle précédent ? <…> C’est que les gens de lettres, trop souvent arrachés de leur cabinet par le besoin, sont forcés de se jeter dans le monde : ils y répandent des lumieres, ils y forment des gens d’esprit ; mais ils perdent nécessairement un temps qu’ils eussent, dans la solitude et la méditation, employé à donner plus d’étendue à leur génie. L’homme de lettres est comme un corps qui, poussé rapidement entre d’autres corps, perd en les heurtant toute la force qu’il leur communique.

Рассуждение IV. О различных наименованиях ума

Des différents noms donnés à l’esprit

	Принципы писательского искусства ещё настолько темны и несовершенны, в этой области ещё так мало данных, что никто ещё не получал титула великого писателя, не будучи действительно изобретателем в этой области. — глава I
	Les principes de l’art d’écrire sont encore si obscurs et si imparfaits, il est en ce genre si peu de données, qu’on n’obtient point le titre de grand écrivain sans être réellement inventeur en ce genre.

… хотя гений всегда предполагает изобретение, не каждое изобретение предполагает гения. Чтобы получить звание гениального человека, нужно, чтобы это изобретение касалось предметов общих и интересных для человечества; кроме того, нужно родиться в тот момент, когда благодаря своим талантам и открытиям человек, занимающийся искусствами или науками, может создать эпоху в научном мире. Словом, гениальный человек до известной степени всегда является делом случая; случай, всегда находящийся в действии, подготавливает открытия, незаметно сближает между собой истины, которые всегда бесполезны, если они слишком разъединены; случай заставляет гениального человека родиться именно в тот момент, когда истины, уже сближенные между собой, дают ему общие и ясные принципы: гений схватывает их, излагает, объясняя тем некоторые стороны из области искусства или науки. Таким образом, случай как бы исполняет около гения роль ветров, которые, будучи рассеяны по четырём сторонам света, насыщаются горючими веществами, входящими в состав метеоров: вещества эти, носясь в воздухе, не вызывают никакого действия до тех пор, пока, стремительно гонимые друг к другу противными ветрами, они не столкнутся в одной точке, порождая сверкающую молнию, освещающую собой горизонт. — глава I

… si le génie suppose toujours l’invention, toute invention cependant ne suppose pas le génie. Pour obtenir le titre d’homme de génie il faut que cette invention porte sur des objets généraux et intéressants pour l’humanité ; il faut de plus naître dans le moment où, par ses talents et ses découvertes, celui qui cultive les arts ou les sciences puisse faire époque dans le monde savant. L’homme de génie est donc en partie l’œuvre du hasard ; c’est le hasard qui, toujours en action, prépare les découvertes, rapproche insensiblement les vérités, toujours inutiles lorsqu’elles sont trop éloignées les unes des autres, et qui fait naître l’homme de génie dans l’instant précis où les vérités, déjà rapprochées, lui donnent des principes généraux et lumineux : le génie s’en saisit, les présente, et quelque partie de l’empire des arts ou des sciences en est éclairée. Le hasard remplit donc auprès du génie l’office de ces vents qui, dispersés aux quatre coins du monde, s’y chargent des matieres inflammables qui composent les météores : ces matieres, poussées vaguement dans les airs, n’y produisent aucun effet, jusqu’au moment où, par des souffles contraires, portées impétueusement les unes contre les autres, elles se choquent en un point ; alors l’éclair s’allume et brille, et l’horizon est éclairé.

Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств, которые способствуют сообща созданию определённого желания в нашей душе и определённого действия в нашем теле. Немногие люди обладают призмой, способной разложить этот пучок чувств; поэтому человек часто считает себя одушевлённым или одним исключительным чувством, или же не теми чувствами, которые в действительности его одушевляют. Вот причина стольких ошибок чувства и вот почему мы почти никогда не знаем истинных мотивов наших действий. — глава IX

Semblable au trait de la lumiere qui se compose d’un faisceau de rayons, tout sentiment se compose d’une infinité de sentiments, qui concourent à produire telle volonté dans notre ame et telle action dans notre corps. Peu d’hommes ont le prisme propre à décomposer ce faisceau de sentiments ; en conséquence l’on se croit souvent animé, ou d’un sentiment unique, ou de sentiments différents de ceux qui nous meuvent. Voilà la cause de tant de méprises de sentiment, et pourquoi nous ignorons presque toujours les vrais motifs de nos actions.

Из всех даров, какие небо может излить на государство, даром наиболее злополучным, без сомнения, явилась бы осторожность, если бы небо одарило ею всех граждан без исключения. Действительно, что такое осторожный человек? Это человек, представляющий себе так ярко отдалённые бедствия, что это уравновешивает в нём наличное наслаждение, могущее стать пагубным. <…> где же тогда найти людей, которые за пять су в день готовы были бы подвергать себя на полях битвы смерти, разным тяготам и болезни? И какая женщина решилась бы предстать пред брачным алтарём? <…> Какой человек, следующий принципам своей религии, не стал бы презирать мгновенные земные наслаждения и, предавшись заботе о своём спасении? <…> Таким образом, можно, кажется, думать, что в современных государствах осторожность желательна лишь у очень небольшого числа граждан; что столь прославленный разум, являющийся синонимом слова здравомыслие, не заслуживает большого уважения; что приписываемая ему мудрость зависит от его бездеятельности и что его кажущаяся непогрешимость есть чаще всего апатия. — глава XII

De tous les dons que le ciel peut verser sur une nation, le don de tous le plus funeste seroit sans contredit la prudence, si le ciel la rendoit commune à tous les citoyens. Qu’est-ce en effet que l’homme prudent ? celui qui conserve des maux éloignés une image assez vive pour qu’elle balance en lui la présence d’un plaisir qui lui seroit funeste. <…> où trouver alors des hommes qui, pour cinq sols par jour, affrontent dans les combats la mort, les fatigues ou les maladies ? Quelle femme se présenteroit à l’autel de l’hymen ? <…> Quel homme conséquent aux principes de sa religion ne mépriseroit pas l’existence fugitive des plaisirs d’ici-bas, et, tout entier au soin de son salut ? <…> Il paroît donc qu’au moins dans la constitution actuelle de la plupart des gouvernements, la prudence n’est desirable que dans un très petit nombre de citoyens ; que la raison, synonyme du mot de bon sens, et vantée par tant de gens, ne mérite que peu d’estime ; que la sagesse qu’on lui suppose tient à son inaction ; et que son infaillibilité apparente n’est le plus souvent qu’une apathie.

	… лишь краткость человеческой жизни принуждает выдающиеся умы ограничивать себя, замыкаться в какой-либо одной отрасли знания. Однако <…> существуют таланты и качества, исключающие собой другие таланты. — глава XIV
	… c’est la trop courte durée de la vie humaine qui force les esprits supérieurs à se renfermer dans un seul genre. Cependant <…> est des talents et des qualités qu’on ne possede qu’à l’exclusion de quelques autres.

Перевод

Под ред. Э. Л. Радлова (1917, 1938), М. Н. Делограмматика

О книге

	Он надеялся воздвигнуть себе колонну рядом с колонной Монтескьё. Но он упустил свой случай. Книга «Об уме» появилась десять лет спустя после «Духа законов». Она не принесла автору того уважения, надеждой на которое он себя льстил, и он обязан своей огромной известностью лишь преследованию, которое она на него навлекла. При дворе королевы и покойного г-на дофина на г-на Гельвеция смотрели как на предателя, и королева жалела его несчастную мать, будто она родила антихриста.
	Il espérait s'élever une colonne à côté de celle de Montesquieu. Il manqua son coup. Le livre De l'Esprit parut dix ans après l'Esprit des Lois. Il ne procura pas à l'auteur cette haute considération dont il s'était flatté; et il ne dut même sa grande célébrité qu'à la persécution qu'il lui attira. A la cour de la reine et de feu M. le Dauphin; M. Helvétius fut regardé comme un enfant de perdition, et la reine plaignait sa malheureuse mère comme si elle avait donné le jour à l'antechrist.
	— Фридрих Мельхиор Гримм, «Литературная, философская и критическая переписка», январь 1772

	Чтобы написать книгу, выдающуюся в его веке, его главной заботой было или добиться рождения какой-нибудь новой истины, или высказать и защитить какую-нибудь новую и смелую мысль. Однако, поскольку вот уже две тысячи лет как новые и плодотворные мысли чрезвычайно редки, он взял в качестве тезиса парадокс, который он развил в своей книге «Об уме». <…> У Гельвеция была душа совершенно противоположная тому, что он говорил. Не было лучшего человека, <…> потому что он был добр, он задумал оклеветать всех порядочных людей и самого себя, не приписывая моральным действиям никакого другого побуждения, кроме интереса;..
	Pour faire un livre distingué dans son siècle, son premier soin avoit été de chercher ou quelque vérité nouvelle à mettre au jour, ou quelque pensée hardie et neuve à produire et à soutenir. Or, comme depuis deux mille ans les vérités nouvelles et fécondes sont infiniment rares, il avoit pris pour thèse le paradoxe qu'il a développé dans son livre De l'Esprit. <…> Helvétius avoit dans l'âme tout le contraire de ce qu'il a dit. Il n'y avoit pas un meilleur homme <…> parce qu'il étoit bon, il imagina de calomnier tous les gens de bien et lui-même, pour ne donner aux actions morales d'autre mobile que l'intérêt;..
	— Жан-Франсуа Мармонтель, «Воспоминания отца в назидание его детям» (книга VI), [1800]

1758

	… [книга] изъята, <…> в настоящее время я не могу послать Вам экземпляр её, так как против меня настроены очень резко и следят за каждым моим действием. Я произвёл отречения, которых добивались мои противники, но это нисколько не отвратило грозу, грохочущую сейчас сильнее, чем когда-либо.
	… il est supprimé, <…> dans ce moment il ne m’est pas possible de vous en envoyer, parce qu’on est trop animé contre moi. J’ai fait les rétractations qu’on a voulues, mais cela n’a point paré l’orage, qui gronde maintenant plus fort que jamais.
	— Гельвеций, письмо Вольтеру

	… посоветовавшись со многими лицами, отличающимися благочестием и учёностью, мы осуждаем, взывая к святому имени Господа, вышеупомянутую книгу как содержащую мерзкую доктрину, способную ниспровергнуть естественный закон и разрушить основы христианской религии; как принимающую за своё основное начало гнусную доктрину материализма, ниспровергающую свободу человека, уничтожающую первоначальные понятия добродетели и справедливости, устанавливающую правила, совершенно противоположные евангелической нравственности, подменяющую здравое учение о нравах интересом, страстями, наслаждением, направленную на нарушение мира в государстве, на возмущение подданных против власти и самой особы их государя; как благоприятствующую безбожникам, деистам, всякого рода неверующим и возрождающую почти все их чудовищпые системы; как содержащую великое множество положений ложных и постыдных, полных ненависти против Церкви и её служителей, <…> кощунственную, богохульную, ложную и еретическую.
	Après avoir pris l'avis de plusieurs personnes distinguées par leur piété & par leur savoir, le S. Nom de Dieu invoqué, nous condamnons ledit livre, comme contenant une doctrine abominable, propre à renverser la loi naturelle et à détruire les fondements de la religion chrétienne, comme adoptant pour principe la doctrine détestable du matérialisme ; détruisant la liberté de l'homme ; anéantissant les notions primitives de vertu et de justice ; établissant des maximes totalement opposées à la morale évangélique ; substituant à la saine doctrine des mœurs l'intérêt, les passions, le plaisir; tendant à troubler la paix des États, à révolter les sujets contre l'autorité et contre la personne même de leur souverain ; favorisant les athées, lès déistes, toutes les espèces d'incrédules, et renouvelant presque tous leurs monstrueux systèmes, comme contenant un très grand nombre de propositions respectivement fausses, scandaleuses, pleines de haine contre l'Église et ses ministres, <…> impies, blasphématoires, erronées et hérétiques.
	— Кристоф де Бомон, послание против книги

[Мы восстаём против писаний], которые, подобно чёрным испарениям и зловонным запахам, образуют тяжёлые тучи, несущие с собою заразу и опустошение во всё, где они изливаются. <…> Автор, видимо, смешал в одной чаше всё самое отвратительное, что имеется в современных взглядах, чтобы сразу проглотить яд, который другие выпивают по частям. <…> Дай бог, чтобы автор, которого уже заставили датьнесколько отречений, осознал, до какой степени он должен был бы опасаться этого чтения и этих обществ, которые испортили его ум и развратили сердце. Дай бог,чтобы он отказался от этой невыносимой гордыни.

— решение Парижского факультета католической теологии 1 сентября 1758

• см. Дени Дидро, Размышления по поводу книги Гельвеция «Об уме» осени