Клякса

Кля́кса (от нем. Klecks, лат. Lapsus pennae) — капля или пятно чернил на бумаге, обычно нежелательные, реже — намеренные. Кляксы сопутствовали письму по крайней мере в течение четырёх тысяч лет, и умение писать в прошлом включало «старание писать чисто», важность которого была утрачена в связи с массовым распространением вначале шариковых ручек, а затем и компьютеров.

Клякса в детском письме

Клякса в аллегорической форме напоминает о случайности, противопоставляется красоте и структурированности текста (ср. англ. The fairer the paper, the fouler the blot, «Чем прекраснее бумага, тем противнее клякса» — афоризм, приписываемый Томасу Фуллеру).

Август фон Коцебу клеймил учёных «бумагомарателями», которые «берут деньги за каждое чернильное пятно».

А. П. Чехов назвал «скучной чернильной кляксой» не понравившийся ему роман Б. М. Маркевича «Бездна».

Тем не менее клякса иногда может стать поводом для творческой находки. Известным случаем является эффектная смена тональности, сделанная Россини в третьем акте оперы «Моисей в Египте»: «Когда я писал хор… Получилась клякса, а когда я подсушил её … она сама собой приобрела такую форму, что я тут же решил сменить звучание соль минор на соль мажор. Вот этой-то кляксе, собственно, и обязан весь эффект».

Клякса в научно-популярной литературе и публицистике

На светской девушке никогда не увидишь чернильного пятна: очень понятно почему. Она, во-первых, ничего не пишет или пишет только в больших оказиях. Потом ― у ней вся чернильница с напёрсток и в ней капля чернил, которую она всю и употребит на свое писанье, да и ту еще разведет водой: чем же тут закапаться? У пепиньерки, напротив, чернил вволю: казенные ― капай сколько хочешь; вообще всё нужное для письменной части содержится в отменном порядке и обилии, так что припасов достало бы на целую канцелярию. У светской девицы ― всё это в запустении.

— Иван Гончаров, «Пепиньерка», 1842

	Масковая тиляпия (Sarotherodon melanothernon) — серебристо-жёлтая цихлида с большими чёрными кляксами на голове и редкими пятнами на теле. До 600 икринок самец инкубирует во рту в течение 14-18 дней и всё это время почти не питается. <...> В аквариумах содержат ещё шесть видов этого рода из Западной Африки (размером 15-35 см.):26
	— Александр Кочетов, «Экзотические рыбы», 1988

Клякса в мемуарах, беллетристике и художественной прозе

— А таким… Как меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил… Хе-хе-хе. Очень просто… Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку. Росчерк сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю. Хочешь? Я побледнел. Действительно, жизнь моя была в руках этого человека с сизым носом. Я поглядел с боязнью и с некоторым уважением на его зловещие глаза… Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека! — Или капну чернилами около твоей подписи. Кляксу сделаю… Хочешь? Наступило молчание. Он с сознанием своей силы, величавый, гордый, с губительным ядом в руке, я с сознанием своего бессилия, жалкий, готовый погибнуть — оба молчали.. Он впился в мое бледное лицо своими буркалами, я избегал его взгляда…

— Антон Чехов, «Пережитое : Психологический этюд», 1882

«Великий вождь Дакома» не хочет учиться: во-первых, теперь — лето, а во-вторых, у него заноза в пальце и поэтому неловко писать. Но по осмотру оказывается, что заноза на левой руке, и приходится сесть за скучное занятие. Шуточное ли дело две страницы исписать и всё одно и то же: «Я должен быть внимательным и не делать клякс»… Тоска да и только! <...> «И не делать клякс», — старательно выводит узник, завидуя в душе своей сестре Нинке и Жене-девочке: те — гораздо прилежнее и давно кончили свои уроки, и теперь, наверное, готовят в саду обед для своих кукол; они отделались, а ты вот тут сиди! — Мама, чернила засохли, — кричит великий индейский вождь. — Я тебе подолью сейчас новых, — отвечает мама и действительно подливает. — Держи пальцы, как я сказала, — говорит она, — смотри, ты весь в чернилах. И что это у тебя за буквы? Разве это Д? Это какой-то крендель; а Ѣ? Боже ты мой, что это за ять? У тебя все буквы точно падают. <...> Алёша — большой шалун и, наверное, уж придумал какую-нибудь штуку. Женя старается не слушать, но никак не может утерпеть; как на зло ещё комары так и жужжат. Вот, один уже впился в руку; Женя даёт ему напиться, чтобы потом прихлопнуть: бац! Комар улетает, но зато в тетрадке оказывается большая клякса как раз в том месте, где говорится, что не надо делать кляксы. Женя конфузится и старается собрать чернила с бумаги: на то у него и промокашка. Чернила исчезают, но в тетрадке остаётся пятно величиной в полстраницы. А шум на дворе всё усиливается. Женя не выдерживает и выглядывает в окно. Алёша с луком и колчаном за спиной бежит за своей сестрой Мунькой. Лицо у него раскрашено, на голове укреплены перья, ноги — босые. Он уже не Алёша, а Чингачгук, знаменитый друг Соколиного Глаза. Мунька, быстро перебирая крошечными ножками, спешит спрятаться под крылышко своей няни Сидоровны. Вот он уже почти настиг свою жертву, как вдруг ему под ноги бросается его младший братишка Юрас, карапуз, весь выкрашенный в синюю краску и тоже с перьями на голове. Он — Магуа, следовательно естественный враг Чингачгука. Происходит свалка, — Сидоровна еле разнимает чернокожих. Алёше однако удаётся поймать Муньку и, несмотря на защиту Юраса, раскрасневшегося от волнения, схватить её за вихор. Мунька пронзительно визжит. Великий вождь Дакома уже не может удержаться, чтобы не принять участия в схватке; к счастью, он дописывает последнюю строчку, — не хватает даже места для «клякс» и фраза остаётся неконченной. — Мама, я дописал! — кричит Женя.

— Пётр Оленин, «Будущие люди : Из невозвратного. Рассказ», 1904

	Однако излишняя благосклонность повара Луки заставляет его обратиться в бегство. Вот он в сумасшедшем доме. А вот постригся в монахи. Но каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма. И там, где падают на бумагу его слёзы, там чернила расплываются кляксами. Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов ― наполненный его слезами…
	— Александр Куприн, «Гранатовый браслет», 1910

Достала тетрадку, так как на полях карты было места мало, и села писать. Писала и приговаривала: — Воображаешь, что двадцать раз напишешь, так и экзамен выдержишь? Нет, милая моя, напиши-ка пятьдесят раз! Может быть, тогда что-нибудь и выйдет. Пятьдесят? Обрадовалась, что скоро отделаешься! А? Сто раз, и ни слова меньше… Перо трещит и кляксит. Маничка отказывается от ужина и чая. Ей некогда. Щёки у нее горят, ее всю трясет от спешной, лихорадочной работы. В три часа ночи, исписав две тетради и клякс-папир, она уснула над столом.

— Надежда Тэффи, «Экзамен», 1911

Мы, как и предполагали раньше, собирались теперь еженедельно по вечерам друг у друга. Сегодня была очередь Ольги принимать у себя. Но милая девушка не хотела звать к себе гостей без меня. А я не в силах была оставить маленького принца. ― Надо было бы, собственно говоря, позвать доктора, ― изрек неожиданно Боб и с размаху наградил исполинской кляксой совершенно чистую страницу. — Её лекции! Лидины лекции! Вы измазали их, несчастный! — восклицает Маруся. — Что за ужас, подумаешь! И что такое лекция перед вопросом — позвать доктора или не позвать, когда у мальчика режутся зубки?! И вы не вздумайте меня, пожалуйста, прибить Маруся, потому что я этого не потерплю и буду кричать на весь дом.

— Лидия Чарская, «Мой принц», 1915

Конверт взорван — скорее подпись — и рана — это не 1, это… О. И еще рана: на листочке снизу, в правом углу — расплывшаяся клякса, — сюда капнуло… Я не выношу клякс — все равно: от чернил они или от… все равно от чего. И знаю — раньше — мне было бы просто неприятно, неприятно глазам — от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко — как туча, и от него — все свинцовее и все темнее? Или это опять — «душа»?

— Евгений Замятин, «Мы», 1921

― Ну, а за чистописание почему? Дай-ка твою тетрадку... Бог ты мой, как наляпано! Почему у тебя на каждой строке клякса, а здесь между страниц таракан раздавлен? Фу, гадость какая! ― Клякса, мам, оттого, что нечаянно, а про таракана я вовсе не виноват. Ведь что это такое, на самом деле, ― ко всему придираешься! Что, я нарочно таракана посадил? Сам он, дурак, заполз и удавился, а я за него отвечай!

— Аркадий Гайдар, «Школа», 1929

	— Какой же вы недотепа, — покачал головой начальник. — Опять кляксу поставили… — Простите, господин Сакнуссем, я… — Немедленно сведите! — приказал Сакнуссем. Клод склонился над кляксой и принялся старательно её вылизывать. Чернила были горькие и пахли тюленьим жиром.
	— Борис Виан, «Осень в Пекине» (глава 3), 1946

Выписывая адрес, Ленька поставил маленькую, но не очень красивую кляксу на словах «его благородию». Он испуганно оглянулся; отец не смотрел на него. Запрокинув голову, он глядел в потолок ― с таким кислым и унылым выражением, что можно было подумать, будто сигарный окурок, который он в это время лениво сосал, смазан горчицей. Ленька приложил клякспапир, слизнул языком кляксу и поднялся. ― Ну что ― написал? ― встрепенулся отец. ― Да, написал. ― Пойдешь с нянькой гулять ― опусти в ящик.

— Алексей Пантелеев, «Лёнька Пантелеев», 1952

Номер 99 представлял собой выпотрошенное помещение керамической фабрики. Снаряды, рвавшиеся один за другим среди многотысячного скопления синтетической керамики, расплавили сосуды и расплескали вокруг яркую радужную массу, превратив внутренность дома в подобие лунного кратера. В каменные стены вплавились жёлтые, ярко-красные, фиолетовые, бирюзовые и бурые гигантские кляксы. Извергнутые из дверей и оков оранжевые, малиновые и пурпурные струи исполосовали размашистыми мазками ближние мостовые и развалины. Это здание и стало Радужным Домом Чуки Фруд.

— Альфред Бестер, «Человек без лица» (9), 1952

Описки — обычное канцелярское дело, мелкие ошибки — всего лишь банальность, клякса на фотографии Бытия, местное повреждение его верного, а стало быть, идеально несамостоятельного изображения. Лишь массивное здание ошибок, по-настоящему сложное, может стать прибежищем духа, местопребыванием самостоятельных значений, строением, все менее зависящим от оригиналов, версией явлений, высвобожденной из-под натуралистического диктата, — одним словом, новой, противостоящей заданной Редакцией Бытия. Кульминацией ошибки является, естественно, философская система, то есть комплекс ценностей, ради которых стоит жить и умирать. Вот она — дорога ввысь, на которой недоразумение становится откровением, ходульная ложь — эпосом, насилие над логикой — поэзией, а упорствование в ошибке — величайшей верностью, на которую способен человек.

— Станислав Лем, «Высокий замок», 1966

Я, наставив клякс, скрипучим «почтамтским» пером заполнила анкету и вопросительно взглянула на Екатерину Вторую. Она велела мне прийти на будущей неделе, чтобы узнать, годятся ли стихи. Почему «на будущей неделе»? И что со мной будет, если стихи «не годятся»? Через Таврический сад, где щелкали соловьи, я вернулась домой. А солнце все стояло высоко над деревьями и домами. И величественное убожество Петербурга было тихо и неподвижно: весь город тогда был величествен, тих и мертв, как Шартрский собор, как Акрополь.

— Нина Берберова, «Курсив мой», 1966

Вернулся искать промокашку в комнату. Ходил-ходил по комнате. И опять в кухню зашёл. И опять забыл зачем. Потому что о лете всё думает. О том, как в пруду купался. Как собака его укусила. В кухне бабушка суп варила. Бабушка говорит ему: — Что ты, Лёня, на кухню ходишь? Почему уроки не делаешь? — Я промокашку ищу, — вспомнил Лёня. — Промокашка ведь у тебя в руках! Побежал Лёня к своей тетрадке. А клякса вся расползлась.

— Виктор Голявкин, «Карусель в голове», 1966

	Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.
	— Владимир Сорокин, «Тридцатая любовь Марины», 1984

Ты мне всех цветов дороже, И тебя красивей нет, Даже солнышко похоже На тебя, как твой портрет. Ты не мямля, ты не плакса, Не боишься ты мышей, Ни одной чернильной кляксы Нет на рожице твоей. Последние две строчки, в которых говорилось о кляксах, были не совсем точными. После пальбы из невыливайки два больших синих пятна украсили Машин лоб и нос, но Новичок не видел клякс, ведь он смотрел ей прямо в глаза. Может быть, другим девочкам и понравились бы эти стихи, но Маша втайне считала себя мальчишкой, и поэтому ей больше понравились солдатские частушки Пешкина. Однако настоящее веселье началось, когда явился сам генерал со своими адъютантами.

— Ефим Чеповецкий, «Приключения шахматного солдата Пешкина», 1986

На дне чемодана лежала страница «Правды» за май восьмидесятого года. Крупный заголовок гласил: «Великому учению — жить!». В центре — портрет Карла Маркса. Школьником я любил рисовать вождей мирового пролетариата. И особенно — Маркса. Обыкновенную кляксу размазал — уже похоже... Я оглядел пустой чемодан. На дне — Карл Маркс. На крышке — Бродский. А между ними — пропащая, бесценная, единственная жизнь.

— Сергей Довлатов, «Чемодан», 1986

Но высшей точкой влияния пэйнтбола на культурную жизнь обеих столиц следует всё же признать открытие нескольких психоаналитических консультаций, где оставляемые краской пятна интерпретировались как кляксы Роршаха, на основании чего условно выжившие жертвы получали научно обоснованное разъяснение подсознательных мотивов заказчика акции. Впрочем, консультации просуществовали недолго. В них увидела конкурента частная силовая структура «Кольчуга» (впоследствии «Палитра»), та самая, которой принадлежал гениальный рекламный слоган «Чужую беду на пальцах разведу».

— Виктор Пелевин, «Краткая история пэйнтбола в Москве», 1997

― Н-на! ― рявкает учительница и с отвращением толкает ему на парту свою непроливайку, да так резко, что из непроливайки ― из непроливайки! ― выскакивает несколько изумленных таким случаем капель, радостно сплющиваясь о чистый лист его тетрадки… ― Только я специально для тебя повторять не буду! ― победно говорит она. ― Так что двойку свою ты все равно у меня получишь! Нет. Не получит. Он знает это стихотворение наизусть, а проблемы безударных гласных ― этого заповедного кошмара одной шестой части суши для него вообще не существует. И он торопится, промокнув веселые кляксы и не успевая промокать капающие слёзы, догнать своих товарищей, с большинством из которых ему проучиться до школьного конца.

— Асар Эппель, «Худо тут», 1997

Во время войны Карандаш, естественно, показывал сатирические клоунады и репризы антифашистского толка. Он нашёл себе великолепного партнёра в шотландском терьере Кляксе. За время работы у нашего лучшего клоуна сменилось несколько собак ― и все звались Кляксами. Кстати, первого скотч-терьера подарил Михаилу Николаевичу писатель Илья Эренбург. Карандаш был отнюдь не простым и не лёгким человеком, зачастую непредсказуемым.

— Игорь Кио, «Иллюзии без иллюзий», 1999

Восторженно взвизгнув, ребёнок вырвался от матери и, шатаясь, неровно раскинув ручонки, закружился в пустоте, среди неуловимых в воздухе дождин. С тою же внезапностью, с какой начался, радужный горящий дождь унесся прочь, оставив на асфальте голубоватые кляксы, похожие на следы, по которым, казалось, можно было догнать счастливого беглеца. Растерянный ребёнок с размаху сел на землю, довольно далеко от матери, улыбавшейся ему из-под журнала, раскрытого над головой.

— Ольга Славникова, «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки», 1999

Особенно тогда, как теперь любят выражаться со значением, с акцентом на этой особенности минувшей поры с придыханием, с пафосом, с нажимом, ― ну прямо как с нажимом в школьном почерке, выработанном в той, советской школе, с ее чернильницами-непроливайками и скрипучими, охотно ставящими жирные фиолетовые кляксы в разлинованных тетрадках, царапающимися, своенравными перышками, вставленными в деревянные, изгрызенные в порыве усердия, ручки, а тут уже и строгая учительница, в сером, неброском костюме своем, с кружевным воротничком, охватывающим простуженное горло, в очках, рядом, и склонилась над тобой, над партой, над тетрадкой, и указывает прицельно вытянутым пальчиком своим на несусветную грязь в накорябанном кое-как задании, и все придется переписывать заново, и пропади она пропадом, эта школа, и надоели все эти занятия и вся эта их дисциплина хуже горькой редьки, хотя вот грозятся к завучу вызвать на проработку, и кто-то возьмет, глядишь, над тобой шефство, и придется остаться на дополнительные занятия, и есть, все-таки есть опасность, что останешься еще и на второй год в этом же классе, и вообще все отсюда еще начиналось, и даже куда раньше, с детского садика, а может быть, и с яслей, ― при тоталитарном режиме.

— Владимир Алейников, «Тадзимас», 2002

Скользя по бумаге, острое перо выдирало из нее крошечные волокна и довольно быстро (под рукой мальчика ― уже минуты через две) начинало писать неряшливо, тонкие линии становились толстыми, а толстые ― неровными; тут пригождалась перочистка: пять-шесть круглых байковых тряпочек (или кусочков кожи с замшевой изнанкой) размером чуть меньше детской ладошки, скрепленных в центре никелированной заклепкой. Перо макалось в чернильницу-непроливайку: пластмассовый сосуд (тусклыми полосами подражавший строению мрамора) в виде пустотелого усеченного конуса со сглаженными краями и бортами, загнутыми глубоко внутрь, почти до самого дна. Мальчик наливал в нее слишком много чернил, и фиолетовые пятна обильно покрывали пальцы его правой руки. Иногда он забывал стряхивать лишние чернила, тогда посреди страницы прописей появлялась клякса, и все задание приходилось переделывать. “Как курица лапой, ― сказала однажды учительница. ― У тебя особый талант”.

— Бахыт Кенжеев, «Из Книги счастья» , 2007

	Обратный путь оказался отчётливым и понятным. Несколько раз я сокрушался, узнавая те или иные приметные места ― скопление кустов или ближайший рисунок луга: низинку, ветлу на ней, скопище пижмы ― жёлтой кляксой среди волнами повы́валенных конями трав.
	— Александр Иличевский, «Горло Ушулука», 2007

В ванной он так и не научился задергивать занавеску душа до конца, приходилось каждый раз тряпкой убирать за ним. И никогда не счищал после себя ёршиком мазки в унитазе. Презирал своих друзей, достигших чего-то, а доставалось опять ей. Однажды подумала, что ее жизнь для его жизни промокашка. Ему судьба что-то пишет, и тут же ею промокает ― тогда его жизнь обрывками проступает на ней. Как только у него клякса, она тут же прикладывает себя. По углам собираются комки пыли, убегают от щетки, как зверьки.

— Михаил Шишкин, «Письмовник», 2009

Клякса в поэзии

	Маша, Маша, что за ляпсус, Ты беременна опять..., Почему в тетради клякса, И не убрана кровать?..
	— Михаил Савояров, «Ошибочки», Аполлону Майкову (из сборника «Наброски и отброски»), 1908

	Целый день он пишет, пишет Даже кляксы на груди, Подойдешь, а он не слышит, Или скажет: «Уходи».
	— Саша Чёрный, «Там внутри», 1909

	И бумага вскрикнула, и день голубой еще Кувыркнулся на рельсах телеграфных струн, А в небе над нами разыгралось побоище Звезд и солнц, облаков и лун! Но перо окунули в чернила Слишком сильно, чтоб хорошо… Знаю, милая, милая, милая, Что росчерк окончится кляксой большой.
	— Вадим Шершеневич, «Принцип мещанской концепции», 1918

	Человечья гордость, смирись и улягся! Человеки эти ― на кой они лях! Человек постепенно становится кляксой на огромных важных бумажных полях.
	— Владимир Маяковский, «Бумажные ужасы», 1927

	Среди её стихов осталась запись Об этих днях, где почерк был иглист, Как тернии, и ненависть, как ляпис, Фонтаном клякс избороздила лист.
	— Борис Пастернак, «Неделю проскучал он, книг не трогав...» (из цикла «Спекторский»), 1931

	Средь слабых луж и предвечерних бликов на станции, запомнившейся мне две девочки с лукошком земляники застенчиво стояли в стороне. <...> Земли зелёной тоненькие дочки, сестрёнки перелесков и криниц, и эти их некрепкие кулёчки из свернутых тетрадочных страниц, где тихая работа семилетки, свидетельства побед и неудач и педагога красные отметки под кляксами диктантов и задач...
	— Ярослав Смеляков, «Земляника», 1957

	В корпусе цвета желе, моему параллельном, точно таком же мартовском, как и моем, денно горит, нощно горит! ― в окошке кляксой проклятья (клянусь!) ― красный фонарь!
	— Виктор Соснора, «Красный фонарь», 1977

	Как будто это штат Аляска, на самом деле это клякса. <...> Как будто это всюду сели бабочки, на самом деле это сельди в баночке. Как будто это клякса, на самом деле это детская коляска.
	— Николай Байтов, «Энциклопедия иллюзий», 1992

	Ближе, ближе, вплотную! Ослепительной кляксой ― белила. Солнце мифа растет, пожирая обесцвеченные светила. Боги сходят на землю ― на землю иную: берега и языка, светотени и края.
	— Виктор Кривулин, «Ещё Орфей», 1975

См. также

• Клякс-папир
• Симпатические чернила
• Чернильница
• Ляпсус
• Тушь
• Акварель
• Гуашь
• Чернила
• Автор
• Письмо
• «Автомобиль, скрипка и собака Клякса»
• «Мы ищем кляксу»