Человек без лица (Бестер)

«Разрушенный человек» (англ. The Demolished Man;; в русских изданиях — «Человек без лица») — дебютный фантастический роман Альфреда Бестера, впервые опубликован в 1952 году.

Цитаты

Удар! Взрыв! Двери подвала настежь! Там, внутри, навалом денег. Хватай, тащи, тяни! Но кто это? Кто это там стоит? Бог мой! Человек Без Лица! Притаился. Глядит. Огромный. Безмолвный. Страшный. Бежать... Бежать... Скорей бежать, а то я пропущу парижский пневматический и больше не увижу эту прелестную девушку, чье лицо как цветок, а тело создано для страсти. Я ещё могу успеть. Но кто там у ворот? Это не сторож. Более! Снова он, Человек Без Лица! Притаился. Глядит. Огромный, Безмолвный... Только бы не закричать. Да перестань... Но я и не кричу. Я пою на сцене, на ослепительной мраморной сцене, льётся музыка, горят огни. А в зале ни души. Зал — пустая темная яма, и там один лишь зритель. Как пристально он глядит! Безмолвный, Огромный. Опять Человек Без Лица. — 1 (начало, сон Рейха)

Explosion! Concussion! The vault doors burst open. And deep inside, the money is racked ready for pillage, rapine, loot. Who's that? Who's inside the vault? Oh God! The Man With No Face! Looking. Looming. Silent. Horrible. Run... Run... Run, or I'll miss the Paris Pneumatique and that exquisite girl with her flower face and figure of passion. There's time if I run. But that isn't the Guard before the gate. Oh Christ! The Man With No Face. Looking. Looming. Silent. Don't scream. Stop screaming... But I'm not screaming. I'm singing on a stage of sparkling marble while the music soars and the lights burn. But there's no one out there in the amphitheater. A great shadowed pit... empty except for one spectator. Silent. Staring. Looming. The Man With No Face.

	Рейх вышел из постели и, обтираясь перед большим зеркалом, репетировал улыбку. «Выбирай себе врагов сам, а не заводи их случайно», — бормотал он. — 1
	Reich arose from the bed and toweled himself before the cheval mirror, practicing the smile. "Make your enemies by choice," he muttered, "not by accident."

Её пальцы грациозно заскользили по панели. Комнату наполнила предельно монотонная мелодия, мучительно банальная, въедающаяся своей банальностью в мозги. Это была квинтэссенция всех мелодических клише, которые когда-либо слышал Рейх. Какой бы ты мотив ни начал вспоминать, ты неизбежно соскальзывал на изъезженную дорожку этой мелодии. «Напрягатель молвил: „Напряжённей“». И Даффи запела: «Восемь, сэр, семь, сэр; Шесть, сэр, пять, сэр; Четыре, сэр; три, сэр; Два, сэр; один!» Напрягатель молвил: «Напряжённей». Напрягатель молвил: «Напряжённей». Напряжённость, взволнова́нность, Тут раздоры начались. — О господи! — воскликнул Рейх. — У меня тут есть неплохие находки, — говорила Даффи, продолжая играть. — Заметили вы этот такт после слова «один»? Это полукаденция. После «начались» такт снова повторяется. Это превращает и концовку в полукаденцию, и песню можно продолжать без конца. Такт как бы гонит вас по кругу <…>. — Будет вам, чертёнок! — Рейх вскочил, зажав уши ладонями. — Что вы со мной сделали? Сколько продлится это наваждение? — Не меньше месяца. <…> Его расчёт оправдался, песенка накрепко засела у него в мозгу и, пока он спускался по лестнице, трещала без перерыва. — 3

Her fingers and palm slipped gracefully over the panel. A tune of utter monotony filled the room with agonizing, unforgettable banality. It was the quintessence of every melodic cliche Reich had ever heard. No matter what melody you tried to remember, it invariably led down the path of familiarity to "Tenser, Said The Tensor." Then Duffy began to sing: Eight, sir; seven, sir; Six, sir; five, sir; Four, sir; three, sir; Two, sir; one! Tenser, said the Tensor. Tenser, said the Tensor. Tension, apprehension, And dissension have begun. "Oh my God!" Reich exclaimed. "I've got some real gone tricks in that tune," Duffy said, still playing. "Notice the beat after `one'? That's a semicadence. Then you get another beat after `begun.' That turns the end of the song into a semicadence, too, so you can't ever end it. The beat keeps you running in circles <…>." "You little devil!" Reich started to his feet, pounding his palms on his ears. "I'm accursed. How long is this affliction going to last?" "Not more than a month." <…> As Reich had planned, the song established itself firmly in his mind and echoed again and again all the way down to the street.

Ростовщичество, что бы ни утверждали завистники, одна из старейших профессий. Ещё в далекой древности люди занимались тем, что ссужали своим ближним деньги под залог движимого имущества. Уходя истоками в глубины прошлого и устремляясь в будущее к самым его отдалённым рубежам, эта профессия не подвергается переменам, как и сама ссудная касса. Заваленный реликвиями разных эпох погребок Джерри Черча в глазах посетителей выглядел музеем вечности. И даже сам Черч с любопытным уклончивым взглядом, со сморщенной физиономией, покореженной и почерневшей от невидимых ударов — следы душевных мук, — казался существом без возраста, олицетворением извечного ростовщика. — 3

Despite all rival claims, pawnbroking is still the oldest profession. The business of lending money on portable security is the most ancient of human occupations. It extends from the depths of the past to the uttermost reaches of the future, as unchanging as the pawnbroker's shop itself. You walked into Jerry Church's cellar store, crammed and littered with the debris of time, and you were in a museum of eternity. And even Church himself, wizened, peering, his face blackened and bruised by the internal blows of suffering, embodied the ageless money-lender.

	Мария Бомон, рассекая толпу, тянулась к нему руками, глазами, обнажённым бюстом... пневматическая операция превратила её тело в несколько преувеличенное подобие индийской статуи: раздутые бедра, раздутые икры, раздутые позолоченные груди. Будто раскрашенная фигура на носу корабля порнографии, подумал Рейх... знаменитая Золоченая Мумия. — 4
	Maria Beaumont clove through the crowd, arms outstretched, eyes outstretched, naked bosom outstretched... her body transformed by pneumatic surgery into an exagerated East Indian figure with puffed hips, puffed calves and puffed gilt breasts. To Reich she was the painted figurehead of a pornographic ship... the famous Gilt Corpse.

— Мы с вами, кажется, не очень-то надёжные ребята? — Надёжные! — сердито фыркнул Рейх. — Мы не в детские игры играем. Мы дело делаем. Только трусы, слабаки и нытики прячутся за всякими там правилами и честной игрой. — Ну а как же этика и честь? — Честь у нас есть, только кодекс мы себе выбираем сами... а не пользуемся кукольными правилами, которые какой-то слабонервный трус изобрёл для таких же, как он сам, запуганных людишек. У каждого есть своя этика и своя честь, и пока человек придерживается их, никто не вправе осудить его. Вы можете не одобрять его этику, это другое дело, но у вас нет права называть его неэтичным. — 6

“Neither of us is very trustworthy, eh?” “Pfutz!” Reich said emphatically. “We don’t play girl’s rules. We play for keeps, both of us. It’s the cowards and weaklings and sore-losers who hide behind rules and fair play.” “What about honor and ethics?” “We’ve got honor in us, but it’s our own code...not the make-believe rules some frightened little man wrote for the rest of the frightened little men. Every man’s got his own honor and ethics, and so long as he sticks to ’em, who’s anybody else to point the finger? You may not like his ethics, but you've no right to call him unethical.”

Номер 99 представлял собой выпотрошенное помещение керамической фабрики. Снаряды, рвавшиеся один за другим среди многотысячного скопления синтетической керамики, расплавили сосуды и расплескали вокруг яркую радужную массу, превратив внутренность дома в подобие лунного кратера. В каменные стены вплавились жёлтые, ярко-красные, фиолетовые, бирюзовые и бурые гигантские кляксы. Извергнутые из дверей и оков оранжевые, малиновые и пурпурные струи исполосовали размашистыми мазками ближние мостовые и развалины. Это здание и стало Радужным Домом Чуки Фруд. <…> Нижние этажи были отведены под знаменитый «Парадиз», куда стекались люди, наделенные всеми возможными пороками, и где их принимал квалифицированный консультант, который за достаточную сумму находил способ удовлетворить всех алчущих, а временами изобретал и новые пороки для пресыщенных. — 9

Number 99 was an eviscerated ceramics plant. During the war a succession of blazing explosions had burst among the stock of thousands of chemical glazes, fused them, and splashed them into a wild rainbow reproduction of a lunar crater. Great splotches of magenta, violet, bice green, burnt umber, and chrome yellow were burned into the stone walls. Long streams of orange, crimson, and imperial purple had erupted through windows and doors to streak the streets and surrounding ruins with slashing brush strokes. This became the Rainbow House of Chooka Frood. <…> The lower floors were given over to Chooka's famous Frab joint, where, for a sufficient sum, a consummate expert graciously MC'd the well-known vices for the hungry and upon occasion invented new vices for the satiated.

Дело Рейха можно было наконец передать окружному прокурору. Пауэл надеялся, что оно достаточно подготовлено и для того, чтобы им мог заняться толстокожий скептик, ненасытный пожиратель фактов, старикашка Моз. Пауэл и его сотрудники собрались в кабинете Моза. В середине кабинета стоял круглый стол. На столе находился прозрачный макет Бомон Хауза, населенный миниатюрными андроидами. Сотрудники лаборатории, изготовляя модели, изображающие главных действующих лиц, превзошли себя. Крохотные Рейх, Тэйт, Мария Бомон и другие передвигались по макету, воспроизводя все особенности походки оригиналов. Рядом с макетом на столе лежала кипа документов, подготовленных для Моза сотрудниками парапсихологического отдела. Сам "старикашка" занимал всю окружность стены своего гигантского круглого кабинета. Помаргивали и мерцали холодным блеском его многочисленные глаза. Гудели и жужжали многочисленные блоки памяти. Конус рта чуть приоткрылся, словно в изумлении перед человеческой глупостью. Многочисленные руки-рычаги застыли над рулоном перфорированной ленты, готовые сразу же вслед за получением данных отстучать логический вывод. Моз, он же Мозаичный Следственный компьютер окружной прокуратуры, держал в страхе всех сотрудников полиции, контролируя и оценивая каждое их действие, решение и заключение. — 13

The Reich case was ready for final submission to the District Attorney's office. Powell hoped it was also ready for that cold-blooded, cynical monster of facts and evidence, Old Man Mose. Powell and his staff assembled in Mose's office. A round table had been set up in the center, and on it was constructed a transparent model of the key rooms of Beaumont House, inhabited by miniature android models of the dramatis personae. The lab's model division had done a superlative job, and actually had characterized the leading players. The tiny Reich, Tate, Beaumont, and others moved with the characteristic gaits of their originals. Alongside the table was massed the documentation the staff had prepared, ready for presentation to the machine. Old Man Mose himself occupied the entire circular wall of the giant office. His multitudinous eyes winked and glared coldly. His multitudinous memories whirred and hummed. His mouth, the cone of a speaker, hung open in a kind of astonishment at human stupidity. His hands, the keys of a multiflex typewriter, poised over a roll of tape, ready to hammer out logic. Mose was the Mosaic Multiplex Prosecution Computer of the District Attorney's Office, whose awful decisions controlled the preparation, presentation, and prosecution of every police case.

	— Не ломай себе голову, ничего не пытайся рассчитывать. Предоставь всё инстинкту. Ты убийца. Прирождённый убийца. Нужно просто выждать время и убить. — 14 (мысли Рейха)
	"Don't try to plan. Leave it to your instincts. You're a killer. A natural killer. Just wait and kill!"

— Слушайте, — восклицал он, исполненный ликования, — слушайте, вы, нетелепаты! Вы должны узнать это. Должны это понять. Вы должны смести барьеры. Сорвать покровы. Мы видим истину, которая вам не видна. Мы видим, что в человеке нет ничего, кроме любви и верности, мужества и доброты, самоотверженности и благородства. Всё остальное — это лишь барьер, воздвигнутый вашей слепотой. Настанет день, когда не останется преград, разделяющих наши умы и сердца. В бесконечной Вселенной не существовало ничего неповторимого и нового. Странный случай, миг чудесный, поразительное совпадение событий, обстоятельств и взаимоотношений — все это уже не раз бывало на планете, оборачивающейся вокруг светила, Галактика которого девятикратно возрождалась заново каждые двести миллионов лет. В мире была радость. Радость придёт вновь... — 17; конец романа

"Listen," he cried in exaltation. "Listen, normals! You must learn what it is. You must learn how it is. You must tear the barriers down. You must tear the veils away. We see the truth you cannot see... That there is nothing in man but love and faith, courage and kindness, generosity and sacrifice. All else is only the barrier of your blindness. One day we'll all be mind to mind and heart to heart..." In the endless universe there has been nothing new, nothing different. What has appeared exceptional to the minute mind of man has been inevitable to the infinite Eye of God. This strange second in a life, that unusual event, those remarkable coincidences of environment, opportunity, and encounter... all of them have been reproduced over and over on the planet of a sun whose galaxy revolves once in two hundred million years and has revolved nine times already. There has been joy. There will be joy again.

Перевод

Е. В. Короткова, 1972 (с некоторыми уточнениями)

О романе

	… эта книга <…> является важным экспериментом в эволюции научно-фантастического писательства.
	… this book is <…> an important experiment in the evolution of science-fiction writing.
	— Сэм Московиц, 1953

	... вполне может оказаться лучшим научно-фантастическим романом 1953 года...
	... may well turn out to be the best science fiction long story of 1953...
	— Сэм Мервин, 1953

	… это интереснейшее изучение характера из когда-либо прочитанных мной [в НФ].
	… as fascinating a study of character as I have ever read.
	— Грофф Конклин, 1953

	… это грустная сюрреалистическая мелодрама [и] мастерски смешанная научно-фантастическая и детективная литература. <…> Бестер изображает безжалостное и помешанное на деньгах [общество], которое доминировало, но было тонко перестроено телепатами.
	… a taut, surrealistic melodrama [and] a masterful compounding of science and detective fiction. <…> <Bester depiction> a ruthless and money-mad [society] that is dominated and being subtly reshaped by telepaths.
	— Энтони Бучер и Фрэнсис Маккомас, 1953

Представьте себе, что Бестер стал известен не [лучшими] рассказами — великолепным гротеском, — а благодаря обыкновенной безвкусице, например сюжетом о том, как полиция при помощи телепатии может читать мысли людей, ловит преступника, и тот, чтобы полицейские не прочитали его мыслей, без конца поёт одну и ту же песню. Если бы это была пародия (сама по себе мысль недурна и для пародии просто великолепна), но это пишется серьёзно, очень серьёзно.

— Станислав Лем, интервью, 1967

	Это, <…>, по-моему, лучший роман о телепатическом обществе из когда-либо написанных. Только ему я смог основательно поверить. Мне кажется, что если бы существовало телепатическое общество, оно было бы таким, как описал Альфи.
	It is, <…>, I imagine, the best novel about a telepathic society ever written. It is the only one I could thoroughly believe. It seemed to me that if a telepathic society existed it would have to be as Alfie described it.
	— Айзек Азимов, «Памяти Альфреда Бестера», 1987

	«Человек без лица» — первый роман, который был и остаётся одним из классических [в НФ].
	The Demolished Man is a first novel that was, and still is, one of the classics.
	— Гарри Гаррисон, предисловие к роману, 1996

	Использование психоаналитической зауми не служит персонажам Бестера адекватной заменой реальной психологической глубины. <…> Бестер не вполне освободился от pulp-чтива и формул ТВ-сценариев, которые отбрасывают длинную тень на большинство произведений жанра той эпохи, но из тех рецептов он был мастером наилучших. В результате, тем, кто хочет понять, почему жанр боевика обрёл такую большую популярность после середины XX века, лучше всего познакомиться с этим автором и его самым знаменитым романом.
	Nor does the use of reheated psychobabble serve as an adequate substitute for real psychological depth in Bester’s characters. <…> Bester never quite freed himself from the pulp fiction and TV script formulas that cast a long shadow over most genre works of the era, but he was a master of these very same recipes. As a result, anyone wanting to understand why action-packed genre tales had such a large following during the middle decades of the 20th century could hardly do better than to make the acquaintance of this author and his most famous novel.
	— Тед Джиойя, 2011