Фридрих Шиллер

Иога́нн Кри́стоф Фри́дрих фон Ши́ллер (нем. Johann Christoph Friedrich von Schiller; 10 ноября 1759, Марбах-на-Неккаре — 9 мая 1805, Веймар) — великий немецкий поэт, драматург, философ, теоретик искусства, историк и военный врач. Представитель «Бури и натиска» и романтизма.

Фридрих Шиллер

Портрет Фридриха Шиллера. Людовика Симановиц, 1794 год

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Фиеско. Беги что есть духу, сзывай всех заговорщиков. Мавр. Я чуял, что последует такой приказ, и на свой страх и риск пригласил, всех к десяти часам. Фиеско. Я слышу шаги. Ну, малый, ты заслужил такую виселицу, на какой не болтался ещё ни один сын Адама. Ступай в прихожую, жди, пока я позвоню. Мавр (уходя). Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. — действие III, явление 4; перевод: Вс. Розанов, 1955
	Fiesco. Du eilst nunmehr, was du eilen kannst, rufst die ganze Verschwörung zusammen. Mohr. Diesen Befehl hab' ich vorausgewittert und darum Jeden auf meine Faust Punkt zehn Uhr hieher bestellt. Fiesco. Ich höre Tritte. Sie sind's. Kerl, du verdientest deinen eigenen Galgen, wo noch kein Sohn Adams gezappelt hat. Geh ins Vorzimmer, bis ich läute. Mohr (im Abgehen). Der Mohr hat seine Arbeit gethan, der Mohr kann gehen.
	— «Заговор Фиеско в Генуе» (Die Verschwörung des Fiesco zu Genua), 1783

	Вселенная есть мысль Бога. — раздел «Теософия Юлия. Мир и мыслящее существо»
	Das Universum ist ein Gedanke Gottes.
	— «Философские письма» (Philosophische Briefe), 1786

	Против глупости сами боги бороться бессильны.
	Mit der Dummheit kämpfen Götter selbst vergebens.
	— «Орлеанская дева», 1801

	Дидро в шаловливой с виду манере подверг едкой критике врагов энциклопедистов, особенно Палиссо, и отомстил своре тёмных критиков за всех хороших писателей своего времени. <…> Племянник Рамо сатирически обрисовывает тот мир, в котором сам живёт и процветает.
	— письмо Х. Г. Кёрнеру 25 апреля 1805

Поэзия

	Дитя богов, что Истиной зовётся, Что всех бежит, немногим достаётся, Мою судьбу схватило под уздцы: «С тобой я рассчитаюсь в жизни новой, Взяв молодость твою. Дать векселя я не могу иного». — перевод: Н. К. Чуковский
	Ein Götterkind, das sie mir Wahrheit nannten Die meisten flohen, wenige nur kannten, hielt meines Lebens raschen Zügel an. „Ich zahle dir in einem andern Leben, gib deine Jugend mir, Nichts kann ich dir als diese Weisung geben.“
	— «Отречение» (Resignation), 1784 [1786]

---

В дни, когда покров воображенья Вдохновенно правду облекал, Жизнь струилась полнотой творенья, И бездушный камень ощущал. Благородней этот мир казался, И любовь к нему была жива; Вещим взорам всюду открывался След священный божества. <…> Безучастно радость расточая, Не гордясь величием своим, К духу, в ней живущему, глухая, <…> К своему поэту равнодушна, Бег минут, как маятник, деля, Лишь закону тяжести послушна, Обезбожена земля. Чтобы завтра сызнова родиться, Белый саван ткёт себе она, Всё на той же прялке будет виться За луною новая луна. В царство сказок возвратились боги, Покидая мир, который сам, Возмужав, уже без их подмоги Может плыть по небесам. <…> Высей Пинда, их блаженных сеней, Не зальёт времён водоворот: Что бессмертно в мире песнопений, В смертном мире не живёт.

Da der Dichtkunst mahlerische Hülle sich noch lieblich um die Wahrheit wand! — Durch die Schöpfung floß da Lebensfülle, und, was nie empfinden wird, empfand. An der Liebe Busen sie zu drücken, gab man höhern Adel der Natur. Alles wies den eingeweyhten Blicken alles eines Gottes Spur. <…> Unbewußt der Freuden, die sie schenket, nie entzückt von ihrer Treflichkeit, nie gewahr des Armes, der sie lenket, <…> Fühllos selbst für ihres Künstlers Ehre, gleich dem todten Schlag der Pendeluhr, dient sie knechtisch dem Gesetz der Schwere die entgötterte Natur! Morgen wieder neu sich zu entbinden, wühlt sie heute sich ihr eignes Grab, und an ewig gleicher Spindel winden sich von selbst die Monde auf und ab. Müßig kehrten zu dem Dichterlande heim die Götter, unnütz einer Welt die, entwachsen ihrem Gängelbande, sich durch eignes Schweben hält. <…> Aus der Zeitfluth weggerissen, schweben Sie gerettet auf des Pindus Höhn; Was unsterblich im Gesang soli leben, Muss im Leben untergehen.

— «Боги Греции» (Die Götter Griechenlands), 1788, перевод: М. Л. Лозинский

---

Церера сдружила враждебных людей, Жестокие нравы смягчила И в дом постоянный меж нив и полей Шатёр подвижной обратила. Робок, наг и дик, скрывался Троглодит в пещерах скал; По полям номад скитался И поля опустошал; Зверолов с копьём, стрелами, Грозен, бегал по лесам… Горе брошенным волнами К неприютным их брегам! <…> И небесная явилась Божеством пред дикарей. Кончив бой, они, как тигры, Из черепьев вражьих пьют И её на зверски игры И на страшный пир зовут. <…> И с торжественной игрою Сладких лир, поющих в лад, Вводят боги за собою Новых граждан в новый град; В храме Зевсовом царица, Мать Церера там стоит, Жжёт курения, как жрица, И пришельцам говорит: «В лесе ищет зверь свободы, Правит всем свободно бог, Их закон — закон природы. Человек, прияв в залог Зоркий ум — звено меж ними, — Для гражданства сотворён: Здесь лишь нравами одними Может быть свободен он».

Die Bezähmerin wilder Sitten, Die den Menschen zum Menschen gesellt Und in friedliche feste Hütten Wandelte das bewegliche Zelt. Scheu in des Gebirges Klüften Barg der Troglodyte sich, Der Nomade ließ die Triften Wüste liegen, wo er strich, Mit dem Wurfspieß, mit dem Bogen Schritt der Jäger durch das Land, Weh dem Fremdling, den die Wogen Warfen an den Unglücksstrand! <…> Plötzlich in der Wilden Kreise Steht sie da, ein Götterbild. Schwelgend bei dem Siegesmahle Findet sie die rohe Schar, Und die blutgefüllte Schale Bringt man ihr zum Opfer dar. <…> Und die neuen Bürger ziehen, Von der Götter selgem Chor Eingeführt, mit Harmonien In das gastlich offne Tor, Und das Priesteramt verwaltet Ceres am Altar des Zeus, Segnend ihre Hand gefaltet Spricht sie zu des Volkes Kreis: »Freiheit liebt das Tier der Wüste, Frei im Äther herrscht der Gott, Ihrer Brust gewaltge Lüste Zähmet das Naturgebot; Doch der Mensch, in ihrer Mitte, Soll sich an den Menschen reihn, Und allein durch seine Sitte Kann er frei und mächtig sein.«

— «Элевзинский праздник» (Das Eleusische Fest), перевод: В. А. Жуковский, 1833

---

	Что сынам земли в наследье Во мгле готовит рок слепой, Все отзовётся в гулкой меди Тысячекратною волной. <…> В родной земли святое лоно Мы льём горячий сплав, равно Как пахарь лучшее зерно Бросает с верой непреклонной, Что в добрый час взойдёт оно. Как плод, что жизни нам дороже, Земле мы с верой предаём, Что встанет с гробового ложа Он в мире радостном, ином. — перевод: И. В. Миримский
	Was unten tief dem Erdensohne Das wechselnde Verhängniß bringt, Das schlägt an die metallne Krone, Die es erbaulich weiter klingt. <…> Dem dunkeln Schooß der heil’gen Erde Vertrauen wir der Hände That, Vertraut der Sämann seine Saat Und hofft, daß sie entkeimen werde Zum Segen, nach des Himmels Rath. Noch köstlicheren Saamen bergen Wir traurend in der Erde Schooß, Und hoffen, daß er aus den Särgen Erblühen soll zu schönerm Loos.
	— «Песнь о колоколе» (Das Lied von der Glocke), 1799

	Над страшною бездной дорога бежит, Меж жизнью и смертию мчится; Толпа великанов её сторожит; Погибель над нею гнездится. Страшись пробужденья лавины ужасной: В молчанье пройди по дороге опасной. — перевод: В. А. Жуковский, 1818 («Горная дорога»)
	Am Abgrund leitet der schwindligte Steg, Er führt zwischen Leben und Sterben, Es sperren die Riesen den einsamen Weg Und drohen dir ewig Verderben, Und willst du die schlafende Löwin nicht wecken, So wandle still durch die Straße der Schrecken.
	— «Горная песня» (Berglied), 1804

1779

Дин-дон-дон! — летит по всем дорогам. Гогот черни слышится вдали. В кандалах, прикованную к дрогам, Шлюху Афродиту привезли. Вот она — блудница, что от века Род людской морочила всегда. Не она ль смутила человека Красотой запретного плода? Стой, мамзель! Иль мыслишь, как доселе, Справедливой кары избежать? Ты не у Людовика в постели! Здесь тебе помост, а не кровать! <…> А желаешь избежать скандала — Как Юпитер поступай, тайком: В грязь швырнёт он мантию, бывало, И тотчас становится быком. Впрочем, маскировка под скотину Многим Зевсам нынешним под стать. Прав народ, велевший властелину В чистом поле травку пощипать! Их сердца мертвы для состраданья (Что ж! Им раем кажется земля), Гложут их безумные желанья. Тигр и тот добрее короля! Возле коронованного зверя Суетятся сводни и дельны, Фавориткам отпирая двери, Добывают деньги и венцы. И нередко — о, предел коварства! — Шлюха в царский кабинет войдёт, В сложную машину государства Пальцы беспрепятственно суёт. Королям слепым она — как посох, Слабоумным — библии взамен. Разве в Дельфах не оракул в косах Предрекал нам близость перемен? <…> Добродетель губит эта дама, Беспощадно гасит мысли свет. Так — в измятых розах нет бальзама, Так — в разбитой скрипке звуков нет. Разрушает Фрина силу духа, Копошится, источая яд, В механизме сердца потаскуха: Миг — и стрелки совести стоят. Будь велик, будь трижды гениален, Но спознался с нею — и тогда Из души безжизненных развалип Звука не исторгнешь никогда.

Klingklang! Klingklang! schimpflich hergetragen Von des Pöbels lärmendem Hussah! Angejochet an den Hurenwagen Bring ich sie, die Metze Zypria. Manch Histörchen hat sie aufgespulet, Seit die Welt um ihre Spindel treibt, Hat sie nicht der Jahrzahl nachgebuhlet, Die sich vom verbotnen Baume schreibt? Hum! Bis hieher dachtest dus zu sparen? Mamsell! Gott genade dich! Wiß! so sauber wirst du hier nicht fahren Als im Arm von deinem Ludewig. <…> Wollt ihr Herren nicht skandalisieren, Werft getrost den Purpur in den Kot, Wandelt wie Fürst Jupiter auf vieren, So erspart ihr ein verschämtes Rot. Nebenbei hat diese Viehmaskierung Manchem Zeus zum Wunder angepaßt, Heil dabei der weisen Volksregierung, Wenn der Herrscher auf der Weide grast! Dem Erbarmen dorren ihre Herzen (O auf Erden das Elysium), Durch die Nerven bohren Höllenschmerzen, Kehren sie zu wilden Tigern um. Lose Buben mäkeln mit dem Fürstensiegel, Kreaturen vom gekrönten Tier, Leihen dienstbar seiner Wollust Flügel Und ermauscheln Kron und Reich dafür. Ja die Hure (laßts ins Ohr euch flistern) Bleibt auch selbst im Kabinett nicht stumm, In dem Uhrwerk der Regierung nistern Öfters Venusfinger um. Blinden Fürsten dienet sie zum Stocke, Blöden Fürsten ist sie Bibelbuch. Kam nicht auch aus einem Weiberrocke Einst zu Delphos Götterspruch? <…> Tugend stirbet in der Phrynen Schoße, Mit der Keuschheit fliegt der Geist davon, Wie der Balsam aus zerknickter Rose, Wie aus rißnen Saiten Silberton. Venus' Finger bricht des Geistes Stärke, Spielet gottlos, rückt und rückt An des Herzens feinem Räderwerke, Bis der Seiger des Gewissens — lügt. Eitel ringt, und wenn es Schöpfung sprühte, Eitel ringt das göttlichste Genie, Martert sich an schlappen Saiten müde, Wohlklang fließt aus toten Trümmern nie.

— «Колесница Венеры» (Der Venuswagen)

---

	Месяц сквозь туманы Льёт свой свет на тихие поляны; Духи ночи с воплями летят; Туч несётся стая… — перевод: Ф. Мюллер
	Mit erstorbnem Scheinen Steht der Mond auf totenstillen Hainen, Seufzend streicht der Nachtgeist durch die Luft — Nebelwolken schauern…
	— «Могильная фантазия» (Eine Leichenphantasie)

1781

	Как сын, изведав боль разлуки И совершив обратный путь, В слезах протягивает руки, Чтоб к сердцу матери прильнуть, — Так странник, песнею ведомый, Спешит, покинув чуждый свет, Под тихий кров родного дома, К отрадам юношеских лет, От леденящих правил моды В объятья жаркие природы. — перевод: И. В. Миримский
	— «Власть песнопения»

	О Лаура! Я парю над миром, Я небесным осиян эфиром: То в глаза мне заглянула ты. Упиваюсь ароматом рая, — Это взор твой вспыхнул, отражая В яркой бирюзе мои черты.
	Laura, über diese Welt zu flüchten Wähn′ ich — mich in Himmelmaienglanz zu lichten, Wenn Dein Blick in meine Blicke stimmt; Ätherlüste träum′ ich einzusaugen, Wenn mein Bild in Deiner sanften Augen Himmelblauem Spiegel schwimmt.
	— «Восхищение Лаурой» (Die Entzückung an Laura)

	Валит валом из ворот Весь народ, Взяли парня в оборот! «Отчего ж ты, брат, невесел? Ведь немало куролесил, — Скольких с толку сбил ты, брат! Делал умника болваном, Застилал глаза туманом, Одурачивал рассудки, Выворачивал желудки, В тигров обращал ягнят! <…> Что ж! Отведай в этой клетке Горький плод своей же ветки; Выворачивай желудок, Потеряй и ты рассудок. <…> Но послушай: ведь не худо Улизнуть тебе отсюда. Так беги ж, спасая шкуру, К своему дружку Амуру. Прочь, негодный лоботряс! Улепётывай-ка! Живо! Мы ведь, парень, незлобивы, — Но коль снова попадёшься, От расправы не спасёшься!»
	Trille! Trille! blind und dumm, Taub und dumm, Trillt den saubern Kerl herum! Manches Stück von altem Adel, Vetter, hast du auf der Nadel. Vetter, übel kommst du weg! Manchen Kopf mit Dampf gefüllet, Manchen hast du umgetrillet, Manchen klugen Kopf berülpet, Manchen Magen umgestilpet, Umgewälzt in seinem Speck, <…> Darum kommst du übel weg, Darum wirst auch du getrillet, Wirst auch du mit Dampf gefüllet, Darum wirst auch du berülpet, Wird dein Magen umgestilpet <…>. Nun, so weißt dus — magst dich schämen, Magst meintwegen Reißaus nehmen, Dem Hollunken Amor rühmen, Dran er soll Exempel nehmen. Fort, Bärnhäuter! tummle dich! Unser Witz, aus Glas gekerbet, Wie der Blitz ist er zerscherbet; Soll dich nicht der Triller treiben, Laß die Narrenspossen bleiben!
	— «Вытрезвление Бахуса» (Bacchus im Triller)

---

Попалась мне газета Из царства вечных мук. <…> «В аду, — статья гласила, — <…> Везде вода исчезла, Любой ручей заглох. Смерть на́ стену полезла, В аду переполох! Ловили в Лете раков, Стикс проходили вброд. Бедняк Харон, заплакав, В грязи оставил бот. Теперь в нём не нуждался Уже ни стар, ни мал. Без хлеба он остался, Геенну проклинал. Чертей во все пределы Минос послал тогда: «Разведайте, в чём дело, Что высохла вода?!» <…> Рой авторов во мраке Пробрался раз к реке, У каждого писаки Чернильница в руке. <…> В бочонки перегнали Всю воду адских рек. <…> Князь говорит: «Дружищи, Я мог бы дать приказ Приправой к царской пище Тотчас же сделать вас. Но я для вас имею Похлеще приговор: Вас, лисы и злодеи, Ждут муки и позор! Покуда цел, обязан Ходить к колодцу жбан! Все, кто с писаньем связан, Пусть платят за обман! Отгрызть у них по пальцу — Псу бросить моему! Клянусь: вкуснее сальца Такой обед ему!»

Vom Reich der ewgen Plagen Die Zeitung zu Gesicht. <…> Blatt begann: <…> »Verschmachteten wir Arme In bittrer Wassernot, Die Höll kam in Alarme Und foderte den Tod. Den Styx kann man durchwaten, Im Lethe krebset man, Freund Charon mag sich raten, Im Schlamme liegt sein Kahn. Keck springen schon die Tote Hinüber, jung und alt, Der Schiffer kommt vom Brote Und flucht die Hölle kalt. Fürst Minos schickt Spionen Nach allen Grenzen hin, Die Teufel müssen fronen, Ihm Kundschaft einzuziehn. <…> Ein Schwarm Autoren spükte Um des Cocytus Rand, Ein Tintenfäßchen schmückte Die ritterliche Hand <…>. In Röhren von Holunder, Den Strom in Tonnen ein. <…> Schon hätt ich Lust, gleichbalden Euch, wie ihr geht und steht, Beim Essen zu behalten, Eh euch mein Schwager mäht. Doch schwör ichs hier beim Styxe, Den eure Brut bestahl! Euch Marder und euch Füchse Erwartet Schand und Qual! Solange, bis er splittert, Spaziert zum Born der Krug! Was nur nach Dinten wittert, Entgelte den Betrug! Herab mit ihren Daumen! Laßt meinen Hund heraus! Schon wässert ihm der Gaumen Nach einem solchen Schmaus.

— «Журналисты и Минос» (Die Journalisten und Minos)

---

	Лишь в высоких образах искусства Гармоничны бури чувства, Боль не ранит сердце никому, Не смутят покой ничьи рыданья, Скорбь ни в ком не вызовет страданья— Дух противоборствует ему. Чистый, словно радуга Ириды В поздних каплях тучи грозовой, Там, сквозь боль и муки, сквозь обиды, Блещет купол голубой.
	Aber in den heitern Regionen, Wo die reinen Formen wohnen, Rauscht des Jammers trüber Sturm nicht mehr. Hier darf Schmerz die Seele nicht durchschneiden, Keine Träne fließt hier mehr dem Leiden, Nur des Geistes tapfrer Gegenwehr. Lieblich, wie der Iris Farbenfeuer Auf der Donnerwolke duftgem Tau, Schimmert durch der Wehmut düstern Schleier Hier der Ruhe heitres Blau.
	— «Идеал и жизнь» (Das Ideal und das Leben)

Слышишь? Выгляни в окно! Средь дождя и мрака Я торчу давным-давно, Мёрзну, как собака. <…> До чего же ливень зол! Мокнут шляпа и камзол Из-за вздорной бабы. <…> К чёрту! Выгляни в окно! Холод сводит скулы. Месяц спрятался. Темно. И фонарь задуло. Слышишь? Если, на беду, Я в канаву упаду — Захлебнуться можно. Темнота черней чернил. Дьявол, знать, тебя учил Поступать безбожно! <…> Ноют руки, стынет кровь, — Распроклятая любовь Виновата в этом! <…> Тьфу ты, чёрт! Дождусь ли дня?.. Только что со мною? Эта ведьма на меня Вылила помои! Сколько я истратил сил, Холод, голод, дождь сносил Ради той чертовки!

— «Мужицкая серенада»

	О величавый преступник! Твой жребий ужасный свершился! Павший колосс! Высокого рода конец и начало! Странный плод причуды жестокой, Природы ошибка прекрасная ты! Слепящая молния в бурной ночи!<…> Тлей, распылись В колыбели разверстого неба!
	— «Памятник разбойнику Моору»

	Встарь был мрак — и мудрых убивали, Нынче — свет, а меньше ль палачей? Пал Сократ от рук невежд суровых, Пал Руссо — но от рабов Христовых, За порыв создать из них людей. — перевод: Л. А. Мей
	Einst war's finster, und die Weisen starben! Nun ist's lichter, und der Weise stirbt. Sokrates ging unter durch Sophisten, Rousseau leidet, Rousseau fällt durch Christen, Rousseau — der aus Christen Menschen wirbt.
	— «Руссо» (Rousseau)

	В существе, соединённом тесно, Взором вещим я прочёл чудесно: Мы единым богом неизменно: Творческою силой вдохновенной Были во вселенной. <…> Смело мы печали разрешали, К светозарной правды вечной дали Гордо возлетали. Плачь, Лаура! Бога в нас не стало, Мы — обломки дивного начала, И, не зная удовлетворенья, Ненасытно в нас живёт влеченье: К божеству стремленье. — перевод: А. А. Григорьев
	Und in innig fest verbundem Wesen, Also hab′ ich′s staunend dort gelesen, Warn wir ein Gott, ein schaffend Leben, Und uns ward, sie herrschend zu durchweben, Frei die Welt gegeben. <…> Mächtig lösten wir der Dinge Siegel, Zu der Wahrheit lichtem Sonnenhügel Schwang sich unser Flügel. Weine, Laura! Dieser Gott ist nimmer! Du und ich des Gottes schöne Trümmer, Und in uns ein unersättlich Dringen, Das verlorne Wesen einzuschlingen, Gottheit zu erschwingen.
	— «Тайна воспоминаний» (Das Geheimnis der Reminiszenz)

1795

	Как древле рук своих созданье Боготворил Пигмалион — И мрамор внял любви стенанье И мертвый был одушевлён, — Так пламенно объята мною Природа хладная была; И, полная моей душою, Она подвиглась, ожила. — перевод: В. А. Жуковский, 1812 («Мечты»)
	Wie einst mit flehendem Verlangen Den Stein Pygmalion umschloß, Bis in des Marmors kalte Wangen Empfindung glühend sich ergoß, So schlangen meiner Liebe Knoten Sich um die Säule der Natur, Bis durch das starre Herz der Todten Der Strahl des Lebens zuckend fuhr.
	— «Идеалы» (Die Ideale)

	Природа неотступно Сама крепит взаимосвязь, На мудрецов не положась. И чтобы мир был молод, Царят любовь и голод!
	Einstweilen, bis den Bau der Welt Philosophie zusammenhält, Erhält sie das Getriebe Durch Hunger und durch Liebe.
	— «Мудрецы» (Die Weltweisen)

---

На конные торги в местечко Хаймаркет, Где продавали всё — и жён законных даже, — Изголодавшийся поэт Привёл Пегаса для продажи. Нетерпеливый гиппогриф И ржёт и пляшет, на дыбы вставая. И все кругом дивятся, рот раскрыв: «Какой отличный конь! И масть какая! Вот крылья б только снять! Такого, брат, конька Хоть с фонарем тогда ищи по белу свету! Порода, говоришь, редка? А вдруг под облака он занесёт карету? Нет, лучше придержать монету!» Но глядь, подходит откупщик: «Хоть крылья, — молвит он, — конечно, портят дело, Но их обрезать можно смело, Мне коновал спроворит это вмиг, — И станет конь как конь». <…> Пока он бьёт коня, тропинкою крутой С горы спускается красавец молодой, На цитре весело играя. <…> «Приятель! Что ж без толку злиться? — Крестьянину с улыбкой молвит он.— Ты родом из каких сторон? Где ты видал, чтоб зверь и птица В одной упряжке стали бы трудиться? Доверь мне твоего коня, Он чудеса покажет у меня!» И конь был отпряжен тотчас. С улыбкой юноша взлетел ему на спину. И руку мастера почувствовал Пегас И, молнии метнув из глаз, Весёлым ржанием ответил господину. Где жалкий пленник? Он, как встарь, Могучий дух, он бог, он царь, Он прянул, как на крыльях бури, Стрелой взвился в безоблачный простор И вмиг, опережая взор, Исчез в сияющей лазури.

Auf einen Pferdemarkt — vielleicht zu Haymarket, Wo andre Dinge noch in Waare sich verwandeln, Bracht’ einst ein hungriger Poet Der Musen Roß, es zu verhandeln. Hell wieherte der Hippogryph, Und bäumte sich in prächtiger Parade, Erstaunt blieb jeder stehn, und rief: Das edle, königliche Thier! Nur Schade, Daß seinen schlanken Wuchs ein häßlich Flügelpaar Entstellt! Den schönsten Postzug würd’ es zieren. Die Raçe, sagen sie, sey rar, Doch wer wird durch die Luft kutschieren? Und keiner will sein Geld verlieren. Ein Pachter endlich faßte Muth. Die Flügel zwar, spricht er, die schaffen keinen Nutzen, Doch die kann man ja binden oder stutzen, Dann ist das Pferd zum Ziehen immer gut. <…> Indem er noch in seines Zornes Wut Die Peitsche schwingt, kommt flink und wohlgemuth Ein lustiger Gesell die Straße hergezogen. Die Zitter klingt in seiner leichten Hand <…>. Wohin, Freund, mit dem wunderlichen Paare? Ruft er den Bau’r von weitem an. Der Vogel und der Ochs an Einem Seile, Ich bitte dich, welch ein Gespann! Willst du auf eine kleine Weile Dein Pferd zur Probe mir vertraun, Gieb acht, du sollst dein Wunder schaun! Der Hippogryph wird ausgespannt, Und lächelnd schwingt sich ihm der Jüngling auf den Rücken. Kaum fühlt das Thier des Meisters sichre Hand, So knirscht es in des Zügels Band, Und steigt, und Blitze sprühn aus den beseelten Blicken. Nicht mehr das vor’ge Wesen, königlich, Ein Geist, ein Gott, erhebt es sich, Entrollt mit einem mal in majestätschen Wogen Der Schwingen Pracht, schießt brausend himmelan, Und eh der Blick ihm folgen kann, Verschwindet es am fernen Aetherbogen.

— «Пегас в ярме» (Pegasus in der Dienstbarkeit)

1796

	Снова гений жизни веет; Возвратилася весна; Холм на солнце зеленеет; Лед разрушила волна; Распустившийся дымится Благовониями лес, И безоблачен глядится В воды зеркальны Зевес; Всё цветёт — лишь мой единый Не взойдёт прекрасный цвет: Прозерпины, Прозерпины На земле моей уж нет. <…> Сколь завидна мне, печальной, Участь смертных матерей! Лёгкий пламень погребальной Возвращает им детей; А для нас, богов нетленных, Что усладою утрат? Нас, безрадостно-блаженных, Парки строгие щадят… Парки, Парки, поспешите С неба в ад меня послать; Прав богини не щадите: Вы обрадуете мать.
	Ist der holde Lenz erschienen? Hat die Erde sich verjüngt? Die besonnten Hügel grünen, Und des Eises Rinde springt. Aus der Ströme blauem Spiegel Lacht der unbewölkte Zeus, Milder wehen Zephyrs Flügel, Augen treibt das junge Reis. In dem Hayn erwachen Lieder, Und die Oreade spricht: Deine Blumen kehren wieder, Deine Tochter kehret nicht. <…> Mütter, die aus Pyrrhas Stamme Sterbliche gebohren sind, Dürfen durch des Grabes Flamme Folgen dem geliebten Kind, Nur was Jovis Haus bewohnet, Nahet nicht dem dunkeln Strand, Nur die Seligen verschonet Parzen, eure strenge Hand. Stürzt mich in die Nacht der Nächte Aus des Himmels goldnem Saal, Ehret nicht der Göttinn Rechte, Ach! sie sind der Mutter Qual!.Комментарий=перевод: В. А. Жуковский, 1831
	— «Жалоба Цереры» (Klage der Ceres), 10 июня

	Иль живёт под лавою тайно Новое племя? Иль нам прошлое возвращено? Римляне, греки, глядите: открыта снова Помпея, Город Геракла воскрес в древней своей красоте. Гордо над сводом свод вздымается; портик обширный Залы раскрыл: сюда — их населите скорей! <…> Тут алтари, как древле, стоят, — придите ж, придите, Бог заждался, — поскорей жертву сожгите ему! — перевод: Д. Г. Бродский
	Wohnt unter der Lava verborgen Noch ein neues Geschlecht? Kehrt das entflohne zurück? Griechen, Römer, o kommt! o seht, das alte Pompeji Findet sich wieder, aufs neu bauet sich Herkules Stadt. Giebel an Giebel steigt, der räumige Porticus öffnet Seine Hallen, o eilt, ihn zu beleben, herbei! <…> Die Altäre, sie stehen noch da, o kommet, o zündet — Lang schon entbehrte der Gott — zündet die Opfer ihm an!
	— «Помпея и Геркуланум» (Pompeji und Herculanum)

1797 (Год баллад)

	И воет, и свищет, и бьёт, и шипит, Как влага, мешаясь с огнём, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом; Пучина бунтует, пучина клокочет… Не море ль из моря извергнуться хочет? И вдруг, успокоясь, волненье легло; И грозно из пены седой Разинулось чёрною щелью жерло; И воды обратно толпой Помчались во глубь истощённого чрева; И глубь застонала от грома и рева. — перевод: В. А. Жуковский, 1825-31 («Кубок»)
	Und es wallet und siedet und brauset und zischt, Wie wenn Wasser mit Feuer sich mengt, Bis zum Himmel sprützet der dampfende Gischt, Und Flut auf Flut sich ohn Ende drängt, Und will sich nimmer erschöpfen und leeren, Als wollte das Meer noch ein Meer gebähren. Doch endlich, da legt sich die wilde Gewalt, Und schwarz aus dem weißen Schaum Klafft hinunter ein gähnender Spalt, Grundlos als giengs in den Höllenraum, Und reissend sieht man die brandenden Wogen Hinab in den strudelnden Trichter gezogen.
	— «Водолаз» (Der Taucher)

	Жизнь ушла из этих вяло Свесившихся рук, Не согнуть уж, как бывало, Им упругий лук. Он ушёл для лучшей доли В край бесснежный тот, Где маис на тучном поле Сам собой растёт. Где леса богаты дичью, Реки рыб полны, С каждой ветки песни птичьи Звонкие слышны. Духи с ним пируют вместе В солнечной дали… — перевод: Т. Спендиарова
	Diese Arme, die den Bogen Spannten streng und straff! Seht, das Leben ist entflogen, Seht, sie hängen schlaff! Wohl ihm! Er ist hingegangen, Wo kein Schnee mehr ist, Wo mit Mays die Felder prangen Der von selber sprießt. Wo mit Vögeln alle Sträuche, Wo der Wald mit Wild, Wo mit Fischen alle Teiche Lustig sind gefüllt. Mit den Geistern speißt er droben, Ließ uns hier allein…
	— «Надовесский похоронный плач» (Nadoweßische Todtenklage).

---

Из подземелья друг за другом, Чтоб древний выполнить обряд, Выходит теней длинный ряд. Земные жёны так не ходят, Не здесь родные их края, Их очертания уводят За грань земного бытия. Их руки тощие трепещут, Мрачно-багровым жаром плещут Их факелы, и бледен вид Их обескровленных ланит. И, к приведеньям безобидны, Вокруг чела их, средь кудрей Клубятся змеи и ехидны В свирепой алчности своей. <…> И гимн торжественно согласный Звучит мелодией ужасной И сети пагубных тенет Вкруг злодеяния плетет. Смущая дух, волнуя разум, Эринний слышится напев, <…> «Куда б ни бросились убийцы, — Быстрокрылатые, как птицы, Мы их, когда настанет срок, Петлей аркана валим с ног. Не слыша горестных молений, Мы гоним грешников в Аид И даже в темном царстве теней Хватаем тех, кто не добит».

Mit langsam abgemeßnem Schritte, Hervortritt aus dem Hintergrund, Umwandelnd des Theaters Rund. So schreiten keine irrdschen Weiber, Die zeugete kein sterblich Haus! Es steigt das Riesenmaß der Leiber Hoch über menschliches hinaus. Ein schwarzer Mantel schlägt die Lenden, Sie schwingen in entfleischten Händen Der Fackel düsterrothe Glut, In ihren Wangen fließt kein Blut. Und wo die Haare lieblich flattern, Um Menschenstirnen freundlich wehn, Da sieht man Schlangen hier und Nattern Die giftgeschwollnen Bäuche blähn. Und schauerlich gedreht im Kreise, Beginnen sie des Hymnus Weise, Der durch das Herz zerreissend dringt, Die Bande um den Sünder schlingt. Besinnungraubend, Herzbethörend Schallt der Erinnyen Gesang, "<…> glaubt er fliehend zu entspringen, Geflügelt sind wir da, die Schlingen Ihm werfend um den flüchtgen Fuß, Daß er zu Boden fallen muß. So jagen wir ihn, ohn Ermatten, Versöhnen kann uns keine Reu, Ihn fort und fort bis zu den Schatten, Und geben ihn auch dort nicht frei."

— «Ивиковы журавли» (Die Kraniche des Ibykus), перевод: Н. А. Заболоцкий

---

	Надежда ведёт на путь жизни людей; Дитя уже ей веселится; Манит она юношу блеском лучей И с старцем во гроб не ложится: Пусть нас утомленье в могилу сведет — Надежда для нас и за гробом цветет. — перевод: А. А. Фет
	Die Hoffnung führt ihn ins Leben ein, sie umflattert den fröhlichen Knaben, den Jüngling locket ihr Zauberschein, sie wird mit dem Greis nicht begraben; denn beschließt er im Grabe den müden Lauf, noch am Grabe pflanzt er — die Hoffnung auf.
	— «Надежда» (Hoffnung)

	«Чтоб верной избежать напасти, Моли невидимые Власти Подлить печали в твой фиал. Судьба и в милостях мздоимец: Какой, какой её любимец Свой век не бедственно кончал?» — перевод: В. А. Жуковский, 1831
	Drum, willst du dich vor Leid bewahren, So flehe zu den Unsichtbaren, Daß sie zum Glück den Schmerz verleyhn. Noch keinen sah ich frölich enden, Auf den mit immer vollen Händen Die Götter ihre Gaben streun.
	— «Поликратов перстень» (Der Ring des Polykrates)

	И двум разнузданным рабам Граф отдаёт приказ: «Кто будет мною послан к вам, <…> Того швырните в печь <…>». Уж предвкушают крови вкус Два дюжих кузнеца, У коих, как железный брус, Бесчувственны сердца.
	Und zwoen Knechten winket er, Bedeutet sie und sagt: Den ersten, den ich sende her, <…> Den werft mir in die Hölle dort <…>. Des freut sich das entmenschte Paar Mit roher Henkerslust. Denn fühllos wie das Eisen war Das Herz in ihrer Brust.
	— «Хождение на железный завод» (Der Gang nach dem Eisenhammer)

1801

	Так, в безумстве нег запретных, Тридцать солнц прошло заветных, — По таинственным кругам Пронеслись они короче Той блаженной брачной ночи, Что завидна и богам. О, лишь тот изведал счастье, Кто срывал небесный плод В темных безднах преисподней, Над пучиной адских вод. <…> И она, светла, как прежде, В белой взвившейся одежде, С башни кинулась в провал. И в объятия стихии Принял бог тела святые И приют им вечный дал. И, безгневный, примиренный, Вновь во славу бытию Из великой светлой урны Льёт он вечную струю.
	So flohen dreißig Sonnen Schnell, im Raub verstohlner Wonnen, Dem beglückten Paar dahin, Wie der Brautnacht süße Freuden, Die die Götter selbst beneiden, Ewig jung und ewig grün. Der hat nie das Glück gekostet, Der die Frucht des Himmels nicht Raubend an des Höllenflusses Schauervollem Rande bricht. <…> Und mit fliegendem Gewande Schwingt sie von des Turmes Rande In die Meerflut sich hinab. Hoch in seinen Flutenreichen Wälzt der Gott die heilgen Leichen, Und er selber ist ihr Grab. Und mit seinem Raub zufrieden Zieht er freudig fort und gießt Aus der unerschöpften Urne Seinen Strom, der ewig fließt.
	— «Геро и Леандр» (Hero und Leander), июнь

	Старый век грозой ознаменован, И в крови родился новый век. <…> Два народа, молнии бросая И трезубцем двигая, шумят, И, делёж всемирный совершая, Над свободой страшный суд творят. Злато им, как дань, несут народы, И, в слепой гордыне буйных сил, Франк свой меч, как Бренн в былые годы, На весы закона положил. Как полип тысячерукий, бритты Цепкий флот раскинули кругом И владенья вольной Амфитриты Запереть мечтают, как свой дом. — перевод: В. С. Курочкин, 1857
	Das Jahrhundert ist im Sturm geschieden, Und das neue öffnet sich mit Mord. <…> Zwo gewaltge Nationen ringen Um der Welt alleinigen Besitz, Aller Länder Freiheit zu verschlingen, Schwingen sie den Dreizack und den Blitz. Gold muß ihnen jede Landschaft wägen, Und wie Brennus in der rohen Zeit Legt der Franke seinen ehrnen Degen In die Waage der Gerechtigkeit. Seine Handelsflotten streckt der Brite Gierig wie Polypenarme aus, Und das Reich der freien Amphitrite Will er schließen wie sein eignes Haus.
	— «Начало нового века» (Der Antritt des neuen Jahrhunderts)

	Чтоб высмеять величье человека, Тебя насмешка затоптала в прах. Шутник с прекрасным во вражде от века, Он ангелов не видит в облаках; Заветный клад у сердца похищая, Мечту и веру губит ложь земная. — перевод: А. С. Кочетков
	Das edle Bild der Menschheit zu verhöhnen, Im tiefsten Staube wälzte dich der Spott, Krieg führt der Witz auf ewig mit dem Schönen, Er glaubt nicht an den Engel und den Gott, Dem Herzen will er seine Schätze rauben, Den Wahn bekriegt er und verletzt den Glauben.
	— «Орлеанская дева» (Das Mädchen von Orleans)

1803

• см. «Пуншевую песню» (Punschlied)

---

Как родное чадо солнца, Пламя светлое струя, Бьёт из тесного бочонка Огнехмельная струя. <…> Только бледным и усталым Солнца луч доходит к нам: Красит листья, но не может Зрелость жизни дать плодам Но и север жить желает, А живым — дерзать дано! Потому без винограда Производим мы вино. Пусть он беден и неярок Алтарей домашних плод, — Лишь бессмертная природа Свет и ясность создаёт, Но мы радостно из чаши Тёмный черпаем нектар: Ведь земной огонь искусства Нам послало небо в дар!

Funkelnd wie ein Sohn der Sonne, Wie des Lichtes Feuerquell, Springt er perlend aus der Tonne Purpurn und kristallenhell. <…> Aber matt auf unsre Zonen Fällt der Sonne schräges Licht, Nur die Blätter kann sie färben, Aber Früchte reift sie nicht. Doch der Norden auch will leben, Und was lebt, will sich erfreun; Darum schaffen wir erfindend Ohne Weinstock uns den Wein. Bleich nur ists, was wir bereiten Auf dem häuslichen Altar; Was Natur lebendig bildet, Glänzend ists und ewig klar. Aber freudig aus der Schale Schöpfen wir die trübe Flut, Auch die Kunst ist Himmelsgabe, Borgt sie gleich von irdscher Glut.

— «Пуншевая песня. Для севера» (Punschlied. Im Norden zu singen)

---

В ризе странника убогой, С детской в сердце простотой, Я пошёл путём-дорогой — Вера был вожатый мой. И в надежде, в уверенье Путь казался недалёк, «Странник, — слышалось, — терпенье! Прямо, прямо на восток. Ты увидишь храм чудесной; Ты в святилище войдёшь; Там в нетленности небесной Всё земное обретёшь». <…> Ах! в безвестном океане Очутился мой челнок; Даль по-прежнему в тумане, Брег невидим и далёк. И вовеки надо мною Не сольётся, как поднесь, Небо светлое с землёю… Там не будет вечно здесь.

All mein Erbteil, meine Habe Warf ich fröhlich glaubend hin, Und am leichten Pilgerstabe Zog ich fort mit Kindersinn. Denn mich trieb ein mächtig Hoffen Und ein dunkles Glaubenswort, Wandle riefs, der Weg ist offen, Immer nach dem Aufgang fort. Bis zu einer goldnen Pforten Du gelangst, da gehst du ein, Denn das Irdische wird dorten Himmlisch unvergänglich sein. <…> Hin zu einem großen Meere Trieb mich seiner Wellen Spiel, Vor mir liegts in weiter Leere, Näher bin ich nicht dem Ziel. Ach kein Steg will dahin führen, Ach, der Himmel über mir Will die Erde nie berühren, Und das dort ist niemals hier.

— «Путешественник» (Der Pilgrim), вольный перевод: В. А. Жуковский, 1809

---

	И не всякий насладится Миром, в свой пришедши дом: Часто злобы ком таится За домашним алтарём; Часто Марсом пощаженный Погибает от друзей (Рек, Палладой вдохновенный, Хитроумный Одиссей). Счастлив тот, чей дом украшен Скромной верностью жены! Жёны алчут новизны: Постоянный мир им страшен. <…> Смертный, силе, нас гнетущей, Покоряйся и терпи; Спящий в гробе, мирно спи; Жизнью пользуйся, живущий. — перевод: В. А. Жуковский, 1828
	»Alle nicht, die wiederkehren, Mögen sich des Heimzugs freun, An den häuslichen Altären Kann der Mord bereitet sein. Mancher fiel durch Freundestücke, Den die blutge Schlacht verfehlt«, Sprachs Ulyß mit Warnungsblicke, Von Athenens Geist beseelt. Glücklich, wem der Gattin Treue Rein und keusch das Haus bewahrt! Denn das Weib ist falscher Art, Und die Arge liebt das Neue. <…> Um das Roß des Reiters schweben, Um das Schiff die Sorgen her; Morgen können wir's nicht mehr, Darum laßt uns heute leben!
	— «Торжество победителей» (Das Siegesfest)

Из вторичных источников

Враг повергнутый может ещё оправиться, примирённый же вполне побеждён.

Глупец тот, кто бросает дело на полдороге и смотрит, разинув рот, со стороны, что из всего этого выйдет.

Голоса следовало бы взвешивать, а не считать.

Горе наступившее легче, нежели ожидаемое: нагрянувшему горю есть конец, страх же перед грядущим горем не знает границ.

Для одного наука — возвышенная небесная богиня, для другого — дойная корова, обеспечивающая его маслом.

Для хороших актёров нет плохих ролей.

Если меня спросят, почему в моём сердце нет никакой религии, то я отвечу, что я утратил её по вине самой же религии.

Живопись жизнью пусть дышит, ума я ищу у поэта. Но полигиния пусть выскажет тайны души.

Из слов человека можно только заключить, каким он намерен казаться, но каков он на самом деле, приходится угадывать по его мимике и ужимкам при высказывании слов, — по тем движениям, которые он делает нехотя.

Истина ничуть не страдает от того, что кто-то её не признаёт.

Какую религию я исповедую? Ни одной из всех тех, которые ты мне называешь. Почему же ни одной? Из чувства одной вечной религии души.

Когда мы страстно любим того, кто заслуживает нашего презрения, мы болезненно ощущаем оковы природы.

Когда шутник смеётся своей остроте, она теряет цену.

Лучше страшный конец, чем бесконечный страх.

Люди часто говорят и мечтают о лучшем будущем, стремятся к счастью, к золотому веку. Мир беспрестанно старится и снова молодеет, а человек не перестаёт надеяться на улучшение своей доли.

Мерилом справедливости не может быть большинство голосов. — трюизм

Остроумие ведёт вечную войну с красотой и не верит ни в ангела, ни в Бога.

От светлых лучей истины не всегда исходит тепло. Блаженны те, кто не заплатил за благо знания своим сердцем.

Поэтическое произведение должно само себя оправдывать, ибо там, где не говорит само действие, вряд ли поможет слово.

Разве солнце светит мне сегодня для того, чтобы я раздумывал о вчерашнем дне?

Родители меньше всего прощают своим детям те пороки, которые они сами им привили.

Свободен лишь тот, кто владеет собой.

Тесен мир, мозг же человека необъятен.

Только настойчивость приводит к цели.

Человек вырастает по мере того, как растут его цели.

Человеконенавистничество — медленное самоубийство.

Чем случайнее наша нравственность, тем необходимее позаботиться о законности.

Что большинство? Большинство — безумие. Ум ведь лишь у меньшинства.

Я ясно вижу преимущества, которые нынешнее поколение, рассматриваемое как единое целое, имеет на весах рассудка перед лучшими мужами прошлого. Однако состязание должно начаться сомкнутыми рядами и целое должно быть сравниваемо с целым. Кто же из новых выступит вперёд, дабы сразиться один-на-один на приз человечества с каким-либо афинянином?

Статьи о произведениях

• См. Категория:Произведения Фридриха Шиллера

О Шиллере

Очень часто его сопоставляли с Иоганном Гёте.

	Шиллер перескакивал от поэзии к истории, от истории к поэзии, от трагедии Шекспировой к Дидеротовой драме и Гоцциевым маскам, от прозы к стихам и, наконец, от новейших к древним — не с внутренним сознанием собственных сил — стяжанием мужа, но с беспокойством юноши.
	— Вильгельм Кюхельбекер, «Разговор с Ф. В. Булгариным», 1824

Шиллер был рождён более философом, чем поэтом: в нём господствовала преимущественно средостремительная сила самоуглубления <…>. Отсюда происходило, что в драматических его созданиях выходили на позорище сии самые идеи и чувствования, воплощённые в поэтических обликах, а не живые образы и действительные лица. <…> Отсюда эта непримиримая вражда между роком и свободою, между жизнию и смертию <…>. Это не могло быть произведено иначе, как насильственно: и сии первые плоды поэтического рвения юноши носят на себе явные признаки судорожного напряжения, сопровождавшего бесплодные усилия нового Титана. С возмужалостью должно было остыть и улечься это рвение. <…> Шиллер угадал уже, что на драматическое позорище должны являться живые лица с живыми физиономиями: оставалось только дать им живую речь, заставить их говорить самих от себя;..

— Николай Надеждин, рецензия на «Смерть Валленштейна», 1831

… [в] новой драме <…> мы увлекаемся крайностями и впадаем в односторонность. Для примера первого возьмите <…> Шиллеровы исторические пьесы. <…> Напротив, как прост, как хорош Шиллер в «Вильгельме Телле» — это истинная жизнь, это живая история! <…> В бумагах Шиллера, после смерти его, найден был полный план трагедии «Димитрий Самозванец» и несколько сцен, уже написанных. <…> Рассматривая этот план Шиллера, неоконченный, необработанный, едва набросанный, согласимся, что, как поэт драматический, Шиллер хотел создать нечто великое, превосходное; что он глубоко проникал в возможность страстей; что он умел дать деятельную жизнь своему созданию.

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

	… духу поэзии Шиллера, которого, между нами будь сказано, нет уже в наше время возможности читать, как поэта эротического, без весьма странного чувства, граничащего со смехом.
	— Аполлон Григорьев, «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

	Последние, предсмертные слова Антона Чехова какие были? <…> «Налейте мне шампанского». <…> А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальёт шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах.
	— Венедикт Ерофеев, «Москва — Петушки», 1970

Виссарион Белинский

… Шиллер был не столько великий драматург в частности, сколько великий поэт вообще. Драма должна быть в высочайшей степени спокойным «беспристрастным зеркалом действительности, и личность автора должна исчезать в ней, ибо она есть по преимуществу поэзия реальная. Но Шиллер <…> выказывается, и только в «Вильгельме Телле» является истинным драматиком. <…> Покоряясь духу времени, он хотел быть реальным в своих созданиях, но идеальность оставалась преобладающим характером его поэзии вследствие влечения его гения.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

	Шиллер в большей части своих произведений фразёр, не будучи фразёром. Ложное положение всегда ставит на ходули, от которых спасает или природное чувство простоты, или выход в действительность.
	— письмо М. А. Бакунину 10 сентября 1838

	… в произведении искусства должно искать соблюдения художественной, а не исторической истины. Что за важность, что Шиллер из Карлоса, непокорного сына и дурного человека, сделал идеал возвышенного, благородного человека? Худо не это, а то, что его драма есть произведение риторики, а её лица — риторические аллегории, а не живые создания.
	— рецензия на «Ледяной дом» и «Басурмана» И. Лажечникова, декабрь 1838

В моих нападках на Шиллера видно если не ожесточение, то несколько дикая радость, что я могу законно колотить его. Тут вмешались личности — Шиллер тогда был мой личный враг, и мне стоило труда обуздывать мою к нему ненависть и держаться в пределах возможного для меня приличия. За что эта ненависть? — За субъективно-нравственную точку зрения, за страшную идею долга, за абстрактный героизм, за прекраснодушную войну с действительностию — за всё за это, от чего страдал я во имя его. Ты скажешь, что не вина Шиллера, если я ложно, конечно и односторонне понял великого гения и взял от него только его тёмные стороны, не постигши разумных: так, да и не моя вина, что я не мог понять его лучше. Его «Разбойники» и «Коварство и любовь» вкупе с «Фиеско» — этим произведением немецкого Гюго, наложили на меня дикую вражду с общественным порядком, во имя абстрактного идеала общества, оторванного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе. Его «Дон-Карлос» — эта бледная фантасмагория образов без лиц и риторических олицетворений, эта апотеоза абстрактной любви к человечеству без всякого содержания — бросила меня в абстрактный героизм <…>. Его Текла — это десятое, улучшенное и исправленное издание шиллеровской женщины — дало мне идеал женщины, вне которого для меня не было женщины (теперь для меня твоя Берта в 100 000 раз выше, потому что живое, действительное лицо, а не абстрактная идея).

— письмо Н. В. Станкевичу 2 октября 1839

	Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эманципатор общества от кровавых предрассудков предания!
	— письмо В. П. Боткину 4 октября 1840

	Шиллер — адвокат человечества, но полный любви и доверенности к общему…
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	… пророк человечности (гуманности), провозвестник царства божия на земле, жрец вечной любви и вечной правды не в одном книжном сознании и браминской созерцательности, а в живом и разумном Tat.
	— письмо Н. А. Бакунину 6—8 апреля 1841

	Шиллер особенно глубоко постигнул своей великою душою трагическую сторону жизни, в противности с светлою её стороною, — и глубоко, мощно, со всею роскошью пластической художественности, выразил своё созерцание древней жизни в дивном, великом создании своём — «Торжество победителей»…
	— «Стихотворения Аполлона Майкова», февраль 1842

«Торжество победителей» есть одно из величайших и благороднейших созданий Шиллера. <…> Великая душа Шиллера горячо сочувствовала всему великому и возвышенному, и это сочувствие её было воспитано и развито на исторической почве. Глубоко проник этот великий дух в тайну жизни древней Эллады, и много высоких вдохновений пробудила в нём эта дивная страна. <…> И нигде с такою полнотою и такою силою не выразил он, не воспроизвёл он поэтического образа Эллады, как в «Торжестве победителей». Эта пьеса есть апофеоза всей жизни, всего духа Греции; эта пьеса — вместе и поэтическая тризна и победная песнь в честь отечества богов и героев. <…> Величие и важность греческой трагедии слиты в этой пьесе Шиллера с возвышенною и кроткою скорбью греческой элегии. <…> Как романтик по натуре, Шиллер созерцал греческую жизнь с её романтической стороны, — и вот причина, почему многие недальновидные критики не хотели в его произведениях греческого содержания видеть верное воспроизведение духа Эллады <…>. Вольно же было им и не подозревать, что в Греции был свой романтизм!

— «Сочинения Александра Пушкина», статья вторая, август 1843

	… в первые минуты появления своего яркая звезда гения Шиллера не могла не показаться многим безнравственною, пока эти многие не пригляделись и не попривыкли к её нестерпимому блеску.
	— «Литературные и журнальные заметки», сентябрь 1843