Москва — Петушки

«Москва — Петушки» — постмодернистская повесть (поэма в прозе) Венедикта Ерофеева 1970 года, впервые опубликованная в 1973 году. Самое известное его произведение.

Москва — Петушки

Статья в Википедии

Цитаты

Первое издание «Москва — Петушки», благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получил с тех пор много нареканий за главу «Серп и молот — Карачарово», и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу «Серп и молот — Карачарово» следует пропустить, не читая, поскольку за фразой «И немедленно выпил» — следует полторы страницы чистейшего мата, что во всей этой главе нет ни единого цензурного слова, за исключением фразы «И немедленно выпил». Добросовестным уведомлением этим я добился того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватались за главу «Серп и молот — Карачарово», даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы «И немедленно выпил». По этой причине я счёл необходимым во втором издании выкинуть из главы «Серп и молот — Карачарово» всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены. — Уведомление автора

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись, или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец и как попало — и ни разу не видел Кремля. — Москва. На пути к Курскому вокзалу

О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов! Сколько лишних седин оно вплело во всех нас, в бездомных и тоскующих шатенов! — там же

Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигу. «Всеобщее малодушие»— да ведь где это спасение ото всех бед, эта панацея, этот предикат величайшего совершенства! — Москва. Ресторан Курского вокзала

… Господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, «маленький принц». — Кусково — Новогиреево

Да и зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того ещё и вкус? Совесть и вкус — это уж так много, что мозги делаются прямо излишними. <…> Когда я услышал одновременно сразу два полярных упрёка: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умён и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умён — он скучным быть себе не позволит. — Никольское — Салтыковская

Во всей земле, от самой Москвы и до самых Петушков, нет ничего такого, что было бы для меня слишком многим… — Салтыковская — Кучино

Если уж мы прожили тридцать лет, надо попробовать прожить ещё тридцать, да, да. <…> Уж если мы родились, ничего не поделаешь — надо немножко пожить… — Чёрное — Купавна

Вот видите — сколько в природе загадок, роковых и радостных. Сколько белых пятен повсюду! А эта пустоголовая юность, идущая нам на смену, как будто и не замечает тайн бытия. Ей недостаёт размаха и инициативы, и я вообще сомневаюсь, есть ли у них у всех чего-нибудь в мозгах. Что может быть благороднее, например, чем экспериментировать на себе? Я в их годы делал так: вечером в четверг выпивал одним махом три с половиной литра ерша — выпивал и ложился спать, не раздеваясь, с одной только мыслью: проснусь я утром в пятницу или не проснусь? И всё-таки утром в пятницу я не просыпался. А просыпался утром в субботу, и уже не в Москве, а под насыпью железной дороги, в районе Наро-Фоминска. А потом — потом я с усилием припоминал и накапливал факты, а, накопив, сопоставлял. А сопоставив, начинал опять восстанавливать напряжением памяти и со всепроникающим анализом. А потом переходил от созерцания к абстракции, другими словами, вдумчиво опохмелялся, и, наконец, узнавал, куда же всё-таки девалась эта пятница. — там же

— Последние, предсмертные слова Антона Чехова какие были? <…> «Налейте мне шампанского». <…> А Фридрих Шиллер — тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского. Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальёт шампанского — и пишет. Пропустит один бокал — готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов — готова целая трагедия в пяти актах. <…> Честные современники Онегина «между лафитом и клико» <…> рождали «мятежную науку» и декабризм… А когда они наконец разбудили Герцена… <…> С этого и началось всё главное — сивуха началась вместо клико! разночинство началось, дебош и хованщина! <…> они без стакана не могли написать ни строки! <…> Отчаянно пили! все честные люди России! а отчего они пили? — с отчаяния пили! пили оттого, что честны, оттого, что не в силах были облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия Писарева! <…> Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ — пишет и пьёт, и пьёт, как пишет. А мужик — не читает и пьёт, пьёт, не читая. Тогда Успенский встаёт — и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире — и подыхает, а Гаршин встаёт — и с перепою бросается через перила… <…> И вы смотрите, что получается! Мрак невежества всё сгущается, и обнищание растёт абсолютно! Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словами, пьют всё больше и больше! Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа, тут уже не лафит, не клико, те ещё как-то добудились Герцена! А теперь — вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьёт не просыпаясь! Бей во все колокола, по всему Лондону — никто в России головы не поднимет, все в блевотине и всем тяжело!.. И так — до наших времён! <…> Этот круг, порочный круг бытия — он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку — я никак не могу разобраться, кто отчего пьёт: низы, глядя вверх, или верхи, глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а потом… — Стоп! — прервал его декабрист. — А разве нельзя не пить? Взять себя в руки — и не пить? Вот тайный советник Гёте, например, совсем не пил. <…> — Странно… А если б Фридрих Шиллер поднёс бы ему?.. бокал шампанского? — Всё равно бы не стал. <…> Сказал бы: не пью ни грамма. Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. «Помоги ему, Ерофеев, — шепнул я сам себе, — помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или…» <…> я повернулся к декабристу. — А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он — не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино? Так вот нет же, пропёрли без остановки. А всё потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во Фрязеве. Да. Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева — и там садятся. Потому что всё равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гёте, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть «Фауста»: кто там не пьёт? все пьют. <…> Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику Гёте? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что — есть свидетельство — он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворён. Это даже хуже прямого самоубийства, в этом больше трусости и эгоизма, и творческой низости… — Есино — Фрязево

А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один гомосексуализм. Ну, ещё арабы на уме, Израиль, Голанские высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских высот, а арабов с иудеями примирить? — что тогда останется в головах людей? Один только чистый гомосексуализм. Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голль и Жорж Помпиду встречаются на дипломатическом приёме. Естественно, оба они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публика: «Ого!? — говорит, — ай да генерал де Голь!» или «Ого! Ай да Жорж Помпиду!» — 85-й километр — Орехово-Зуево

А с утра, ещё до открытия магазинов, состоялся Пленум. Он был расширенным и октябрьским. Но поскольку все четыре наших Пленума были октябрьскими и расширенными, то мы, чтобы их не перепутать, решили пронумеровать их: 1-ый Пленум, 2-й Пленум, 3-й Пленум и 4-й Пленум… Весь 1-й Пленум был посвящен избранию президента, то есть избранию меня в президенты. Это отняло у нас полторы-две минуты, не больше. А всё оставшееся время поглощено было прениями на тему чисто умозрительную: кто раньше откроет магазин, тётя Маша в Андреевском или тётя Шура в Поломах? — Крутое — Воиново

— Летоисчисление, как думаешь, сменим или оставим как есть? — Лучше оставим как есть. Как говорится, не трогай дерьмо, так оно и пахнуть не будет… — Ты у меня ценный теоретик, Вадя, а это хорошо. — там же

4-й Пленум был траурным. Я выступил и сказал: «Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стенку портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными. <…> Я присоединился к вам просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо революционизировать сердца, что надо возвышать души до усвоения вечных нравственных категорий, — а всё остальное, что вы тут затеяли, всё это суета и томление духа, бесполезнёж и мудянка… <…> В моём сердце не было раскаяния. Я шёл через луговины и пажити, через заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались васильки. Но, повторяю, в сердце не было раскаяния… Закатилось солнце, а я всё шёл. «Царица небесная, как далеко ещё до Петушков!» — сказал я сам себе. — «Иду, иду, а Петушков все нет и нет. Уже и темно повсюду — где же Петушки?» «Где же Петушки?» — спросил я, подойдя к чьей-то освещённой веранде. Откуда она взялась, эта веранда? Может, это совсем не веранда, а терраса, мезонин или флигель? я ведь в этом ничего не понимаю, и вечно путаю. Я постучался и спросил: «Где же Петушки? Далеко ещё до Петушков?» а мне в ответ — все, кто были на веранде — все расхохотались, и ничего не сказали. Я обиделся и снова постучал — ржание на веранде возобновилось. Странно! Мало того — кто-то ржал уже у меня за спиной. Я оглянулся — пассажиры поезда «Москва — Петушки» сидели по своим местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я всё ещё еду?.. — Воиново — Усад

Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он всё-таки одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им: «Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (Потому что остаток только что допил, ха-ха!). А вы — отдайте мне себя, и, отдав, скажите: а куда мы едем? Из Москвы в Петушки или из Петушков в Москву?» — Покров — 113-й километр

Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором пишут в газетах? Я бежал и бежал сквозь вихорь и мрак, срывая двери с петель, я знал, что поезд «Москва — Петушки» летит под откос. <…> А кимвалы продолжали бряцать. А бубны гремели. И звёзды падали на крыльцо сельсовета. — Леоново — Петушки

И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю, — умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув, но не приняв, — умру, и Он меня спросит: «Хорошо ли было тебе там? Плохо ли тебе было?» — я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжёлого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и затмение души тоже. Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеётся в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только ещё начинает тошнить. — Петушки. Вокзальная площадь

Новогиреево — Реутово

… рабочий подходит ко мне с отчётом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой — столько-то et cetera. А я, чёрной тушью и на веленевой бумаге, изображаю всё это красивою диаграммою. <…> Ведь правда, интересные линии? Даже для самого поверхностного взгляда — интересные? У одного — Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх Кремлёвской стены, которую я, впрочем, никогда не видел. У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего — биение гордого сердца, песня о буревестнике и девятый вал. И всё это — если видеть только внешнюю форму линии. А тому, кто пытлив, <…> эти линии выбалтывали всё, что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.

… я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрёка, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я — не такой. Как бы то ни было — меня попёрли. Меня, вдумчивого принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня — снизу — сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху — лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. <…> Что это предвещает, знатоки истинной философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня будут пиздить по законам добра и красоты <…>. Да, да, в тот день моё прекрасное сердце целых полчаса боролось с рассудком. <…> сердечное влечение боролось с рассудком и долгом. Сердце мне говорило: «Тебя обидели, тебя сравняли с говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как сука». Так говорило моё прекрасное сердце. А мой рассудок? — он брюзжал и упорствовал: «Ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не пойдёшь и ни капли не выпьешь».

Электроугли — 43-й километр

Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма. Взгляните на икающего безбожника: он рассредоточен и темнолик, он мучается и он безобразен. Отвернитесь от него, сплюньте и взгляните на меня, когда я стану икать: верящий в предопределение и ни о каком противоборстве не помышляющий, я верю в то, что Он благ, и сам я поэтому благ и светел. Он благ. Он ведёт меня от страданий к свету. От Москвы — к Петушкам. Через муки на Курском вокзале, через очищение в Кучине, через грёзы в Купавне — к свету и Петушкам.

Не буду вам напоминать, как очищается политура, это всякий младенец знает. Почему-то в России никто не знает, отчего умер Пушкин, — а как очищается политура — это всякий знает.

Если человек не хочет зря топтать мироздание, пусть он пошлёт к свиньям и «Ханаанский бальзам», и «Дух Женевы». А лучше пусть он сядет за стол и приготовит себе «Слезу комсомолки». Пахуч и странен этот коктейль. Почему пахуч, вы узнаете потом. Я вначале объясню, чем он странен. Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твёрдую память или, наоборот, теряет разом и то, и другое. А в случае со «Слезой комсомолки» просто смешно: выпьешь её сто грамм, этой слезы, — память твёрдая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь ещё сто грамм — и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? и куда девалась вся твёрдая память?.. Даже сам рецепт «Слезы» благовонен. А от готового коктейля, от его пахучести, можно на минуту лишиться чувств и сознания. Я, например, — лишался. Лаванда — 15 г Вербена — 15 г Лесная вода — 30 г Лак для ногтей — 2 г Зубной эликсир — 150 г Лимонад — 150 г Приготовленную таким образом смесь надо двадцать минут помешивать веткой жимолости. Иные, правда, утверждают, что в случае необходимости жимолость можно заменить повиликой. Это неверно и преступно. Режьте меня вдоль и поперёк — но вы меня не заставите помешивать повиликой «Слезу комсомолки», я буду помешивать её жимолостью. <…> Теперь я предлагаю вам последнее и наилучшее, <…> коктейль «Сучий потрох», напиток, затмевающий всё. Это уже не напиток — это музыка сфер. <…> Пиво жигулёвское — 100 г Шампунь «Садко — богатый гость» — 30 г Резоль для очистки волос от перхоти — 70 г Клей БФ — 15 г Тормозная жидкость — 30 г Дезинсекталь для уничтожения мелких насекомых — 20 г Всё это неделю настаивается на табаке сигарных сортов — и подаётся к столу… Мне приходили письма, кстати, в которых досужие читатели рекомендовали ещё вот что: полученный таким образом настой ещё откидывать на дуршлаг. То есть: на дуршлаг откинуть и спать ложиться… Это уже чёрт знает что такое, и все эти дополнения и поправки — от дряблости воображения, от недостатка полета мысли; вот откуда эти нелепые поправки… Итак, «Сучий потрох» подан на стол. Пейте его с появлением первой звезды, большими глотками. Уже после двух бокалов этого коктейля человек становится настолько одухотворённым, что можно подойти и целых полчаса, с расстояния полутора метров плевать ему в харю, и он ничего тебе не скажет.

Павлово-Посад — Назарьево

И так всякий раз, — стоило мне немножко напиться. «Кто за тебя, — говорю, — детишек?.. Пушкин, что ли?..» — А он — прямо весь бесится. — «Уйди, Дарья, — кричит, — уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом — всё-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого… И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю к нему и ору: «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?» Он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: «Пей, напивайся, но Пушкина не трогай! детишек — не трогай! Пей всё, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!» А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в это время осень была, и я ему вот что тогда заорала: «Уходи от меня, душегуб, совсем от меня уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты придёшь прощенья ко мне просить, а я выйду во всём чёрном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!» <…> И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Моё недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего „я“!»

— Максим Горький не только о бабах писал, он писал и о родине. Ты помнишь, что он писал? — Как же… помню… — и всё выпитое выливалось у него из синих глаз, — помню: «мы с бабушкой уходили всё дальше в лес…»

Усад — 105-й километр

Я припал головой к окошку — о, какая чернота! и что там в этой черноте — дождь или снег? Или просто я сквозь слёзы гляжу в эту тьму? Боже. — А! Это ты! — кто-то сказал у меня за спиной, таким приятным голосом, таким злорадным, что я даже поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто стоит у меня за спиной. «Искушать сейчас начнёт, тупая морда! Нашёл же ведь время — искушать!» — Так это ты, Ерофеев? — спросил Сатана. — Конечно, я. Кто же ещё? — Тяжело тебе, Ерофеев? — Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше, не на такого напал… Я все так и говорил: уткнувшись лбом в окошко тамбура и не поворачиваясь. — А раз тяжело, — продолжал сатана, — смири свой порыв. Смири свой духовный порыв — легче будет. — Ни за что не смирю. — Ну и дурак. — От дурака слышу. — Ну ладно, ладно… Уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего, возьми — и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да не разобьёшься… Я сначала подумал, потом ответил: — Не-е, не буду прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь… И Сатана ушёл, посрамлённый.

… сердце вступило в единоборство с рассудком… «Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой — таково моё мнение. Да если она тебе и не нравится — она от этого быть тьмой не перестанет. Значит, остаётся один выход: принять эту тьму. С извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать. Зажав левую ноздрю, мы можем сморкнуться только правой ноздрёй. Ведь правильно? Ну, так и нечего требовать света за окном, если за окном тьма…»

«Да-а… странно всё-таки… выехали в восемь утра… и всё ещё едем…» Тут уж сердце взорвалось: «А другие-то? Другие-то что: хуже тебя? Другие — ведь тоже едут и не спрашивают, почему так долго и почему так темно? Тихонько едут и в окошко смотрят… Почему ты должен ехать быстрее, чем они? Смешно тебя слушать, Веня, смешно и противно… Какой торопыга! Если ты выпил, Веня, — так будь поскромнее, не думай, что ты умнее и лучше других!..»

105-й километр — Покров

Чуть только я забылся, кто-то ударил меня хвостом по спине. Я вздрогнул и обернулся: передо мною был некто без ног, без хвоста и без головы. — Ты кто? — спросил я его в изумлении. — Угадай, кто! — и он рассмеялся, по-людоедски рассмеялся… <…> — Ты едешь в Петушки? В город, где ни зимой, ни летом не отцветает и так далее?.. <…> Где твоя паскуда валяется в жасмине и виссоне, и птички порхают над ней и лобзают её, куда им вздумается? — Да. Куда им вздумается. Он опять рассмеялся, и ударил меня в поддых. — Так слушай же. Перед тобою — Сфинкс. И он в этот город тебя не пустит. — Почему же это он не пустит? Почему же это ты не пустишь? Там, в Петушках — чего? моровая язва? Там кто-то вышел замуж за собственную дочь, и ты…? — Там хуже, чем дочь и язва. Мне лучше знать, что там. Но я сказал тебе — не пущу, значит — не пущу. Вернее, пущу при одном условии: ты разгадаешь мне пять моих загадок. <…> первая: «Знаменитый ударник Алексей Стаханов два раза в день ходил по малой нужде и один раз в два дня — по большой. Когда же с ним случался запой, он четыре раза в день ходил по малой нужде и ни разу — по большой. Подсчитай, сколько раз в год ударник Алексей Стаханов сходил по малой нужде и сколько по большой, если учесть, что у него триста двенадцать дней в году был запой». <…> «Когда корабли седьмого американского флота пришвартовались к станции Петушки, партийных девиц там не было, но если комсомолок называть партийными, то каждая третья из них была блондинкой. По отбытии кораблей седьмого американского флота обнаружилось следующее: каждая третья комсомолка была изнасилована, каждая четвёртая изнасилованная оказалась комсомолкой, каждая пятая изнасилованная комсомолка оказалась блондинкой; каждая девятая изнасилованная блондинка оказалась комсомолкой. Если всех девиц в Петушках 428 — определи, сколько среди них осталось нетронутых беспартийных брюнеток?» «На кого, на кого он теперь намекает, собака? Почему это брюнетки все в целости, а блондинки все сплошь изнасилованы? Что он этим хочет сказать, паразит?» <…> «Как известно, в Петушках нет пунктов А. Пунктов Ц тем более нет. Есть одни только пункты Б. Так вот: Папанин, желая спасти Водопьянова, вышел из пункта Б1 в сторону пункта Б2. В то же мгновение Водопьянов, желая спасти Папанина, вышел из пункта Б2 в пункт Б1. Неизвестно почему, оба они оказались в пункте Б3, отстоящем от пункта Б1 на расстояние 12-ти водопьяновских плевков, а от пункта Б2 — на расстояние 16-ти плевков Папанина. Если учесть, что Папанин плевал на три метра семьдесят два сантиметра, а Водопьянов совсем не умел плевать, — выходил ли Папанин спасать Водопьянова?» <…> «Лорд Чемберлен, премьер Британской империи, выходя из ресторана станции Петушки, поскользнулся на чьей-то блевотине — и в падении опрокинул соседний столик. На столике до падения было: два пирожных по 35 коп., две порции бефстроганова по 78 коп. каждая, две порции вымени по 39 коп. и два графина с хересом по 800 грамм каждый. Все тарелки остались целы. Все блюда пришли в негодность. А с хересом получилось так: один графин не разбился, но из него всё до капельки вытекло; другой графин разбился вдребезги, но из него не вытекло ни капли. Если учесть, что стоимость пустого графина в шесть раз больше стоимости порции вымени, а цену хереса знает каждый ребёнок, — узнай, какой счёт был предъявлен лорду Чемберлену, премьеру Британской империи, в ресторане Курского вокзала!» — Как то есть «Курского вокзала»? <…> Так он же поскользнулся-то — где? Он же в Петушках поскользнулся! <…> — А счёт оплатил на Курском вокзале.

Москва — Петушки. Неизвестный подъезд

«Для чего же всё-таки, Господь, Ты меня оставил?» Господь молчал. «Ангелы небесные! они подымаются! что мне делать? что мне сейчас сделать, чтобы не умереть? ангелы, что мне сделать?» И ангелы — засмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? И они обещали встретить меня, и не встретили, и вот теперь засмеялись, — вы знаете, как они смеются? Это позорные твари, теперь я знаю, — вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека, и непостижимо зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушёл, а он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его в мёртвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети скакали вокруг — и хохотали над этой забавностью… Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а Бог молчал… А этих четверых я уже увидел — они подымались с последнего этажа… И когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках — для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я помнил. То есть вот это удивление. Они даже не дали себе отдышаться — и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и защищал своё горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное: один из них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку или что-то ещё — я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои руки, и, как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего… — Зачем-зачем?.. зачем-зачем-зачем?.. — бормотал я… Они вонзили мне шило в самое горло… Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от муки. Густая красная буква «Ю» распласталась у меня в глазах, задрожала, и с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду. — конец

О повести

Алкоголь у Ерофеева — концентрат инобытия. Опьянение — способ вырваться на свободу, стать — буквально — не от мира сего. Веничкино пьянство — апофеоз аскезы. <…> Водка — повивальная бабка новой реальности. Каждый глоток расплавляет заржавевшие структуры нашего мира, возвращая его к аморфности, к тому плодотворному первозданному хаосу, где вещи и явления существуют лишь в потенции. Омытый «Слезой комсомолки» мир рождается заново, и Веничка зовёт нас на крестины. Отсюда то ощущение полноты и свежести жизни, которое заражает читателя экстатическим восторгом. Как бы трагична ни была поэма Ерофеева, она наполняет нас радостью: мы присутствуем на пиршестве, а не на тризне. Веничкино пьянство открывает путь в другой мир. Эта дорога, как лествица афонских старцев, ведёт к освобождению души, пленённой телом. Поэтому так важно Ерофееву проследить за каждым шагом — от утреннего глотка до череды железнодорожных станций, с нарастающим пафосом приближающихся к Петушкам.

— Александр Генис, «Довлатов и окрестности», 1998

Почему же терпит поражение Веничкин диалог с хаосом? Почему его смерть окончательна и бесповоротна? Первая и важнейшая причина связана с юродивой «нераздельностью и неслиянностью» Венички по отношению к окружающему его хаосу. Дело в том, что Веничка сбивается, вычисляя запрятанную внутри хаоса логику. Он не может не сбиться, ибо такова расплата за «священное безумие», за вовлечённость в пьяный абсурд. Таков неизбежный результат диалогического взаимодействия с хаосом, а не монологического воздействия на него: диалог требует вовлечённости. <…> Вся художественная конструкция поэмы и прежде всего образные соответствия/смещения между первой (до Петушков) и второй (после) частями поэмы внятно свидетельствуют о том, что буквально всё, проникнутое божественным смыслом, оказывается в равной мере причастно к хаосу. <…> Нового Христа предаёт не Иуда (характерно, что даже упоминание об Иуде отсутствует в поэме, не говоря уж о каких бы то ни было персонажных соответствиях) — но Бог и ангелы. Иначе говоря, запечатлённые в этом вечном сюжете духовные ценности не выдерживают испытания атмосферой тотальной амбивалентности.

— Наум Лейдерман, Марк Липовецкий, «Современная русская литература» (том 2), 2003

Ночь пролетела без сна. Мы с Беллой передавали друг другу прочитанные листы и почти не обменивались впечатлениями. Обсуждение началось к утру, когда мы закончили чтение. Чувство живого восхищения, помноженное на ощущение того, что такой родимо-близкий человек живет постоянно в Союзе, переполняло нас. Мы с Беллой восприняли поэму Венедикта Ерофеева с подлинной радостью, я бы даже сказал, нежностью. ― Впервые мы прочли эту книгу в Париже, не зная автора и об авторе. Нам с Борисом дал рукопись Степан Татищев ― подвижник российской словесности, русский, родившийся во Франции. Но я-то не во Франции родилась ― вот он и попросил меня прочесть за ночь и сказать: каково это на мой взгляд? Живут ли так? Говорят ли так? Пишут ли так в России? Так не живут, не говорят, не пишут. Так может только один ― Венедикт Ерофеев. Это лишь его жизнь, равная стилю, его речь, всегда особенная, его талант. Какое счастье, что талант! Какая тоска отчетливо знать, что должен претерпеть его счастливый обладатель. <от Беллы Ахмадуллиной> ― Свободный человек! ― вот первая мысль об авторе повести, смело сделавшим героя своим соименником. Герой, Веничка Ерофеев, мыкается, страдает, пьёт все мыслимые (и немыслимые) напитки, существует вне и выше предписанного порядка. Автор, Веничка Ерофеев, сопровождающий героя в пути, трезв, умен, многознающ, ироничен, великодушен. Зримый географический сюжет произведения, обозначенный названием, лишь пунктир, вдоль которого мчится поезд. Это скорбный путь мятежной и гибельной души. В повести, где действуют пьянство, похмелье и другие проступки бедной человеческой плоти, главный герой ― непорочная душа, с которой напрямую, как бы в шутку, соотносятся превыспренные небеса и явно обитающие в них кроткие, заботливые ангелы. Их присутствие ― несомненная смелость автора перед литературой и религией, безгрешность перед их заведомым этическим единством.

— Борис Мессерер, «Промельк Беллы...», 2013

• см. Марк Липовецкий, «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов» (гл. 7), 2008