Великая французская революция

Великая французская революция — крупнейшая трансформация социальной и политической системы Франции, приведшая к уничтожению в стране Старого порядка и провозглашению Первой французской республики в сентябре 1792 года. Началом революции стало взятие Бастилии 14 июля 1789 года, а окончанием считают переворот 18 брюмера 9 ноября 1799.

Цитаты

Предсказания

	Представление парламента <Людовику XV> составлено очень хорошо <…>. Они очень почтительно говорят королю, что при определённых обстоятельствах, самая мысль о которых им кажется преступной, они могут отказать ему в повиновении. Всё это напоминает то, что мы называем здесь революционными принципами. Не знаю уж, что подумает и как поступит помазанник господень, наместник его на земле, <…> узнав об этом пробуждении разума и здравого смысла, которое как будто уже началось по всей Франции, только я предвижу, что уже к концу нашего столетия ремесло короля и папы будет далеко не столь приятным, сколь оно было до сих пор.
	The representation of the parliament is very well drawn <…>. They tell the King very respectfully, that, in a certain case, which they should think it criminal to suppose, they would not obey him. This hath a tendency to what we call here revolution principles. I do not know what the Lord’s anointed, his vicegerent upon earth, <…> will either think or do, upon these symptoms of reason and good sense, which seem to be breaking out all over France: but this I foresee, that, before the end of this century, the trade of both king and priest will not be half so good a one as it has been.
	— Филип Стэнхоп Честерфилд, письмо сыну 13 апреля 1752 [изд. в 1774]

	… революции можно опасаться теперь более, чем когда-либо. Если она случится в Париже, то дело начнётся с растерзания на улицах некоторых священников, даже самого парижского архиепископа, потом набросятся и на других, так как народ смотрит на них как на истинных виновников всех наших бед.
	— Марк-Пьер Д’Аржансон, 1754

	Всё, что я вижу, сеет семена революции, которая неизбежно придёт и которую я не буду иметь возможности наблюдать. <…> Свет понемногу настолько распространится, что воссияет при первом же случае. Тогда произойдёт изрядная кутерьма. Молодые люди поистине счастливы — они увидят прекрасные вещи.
	— Вольтер, письмо Б. Л. де Шовелену 2 апреля 1764

	Двадцать томов in folio не произведут революции. Можно опасаться только маленьких брошюр в двадцать су.
	Jamais vingt volumes in-folio ne feront de révolution ; ce sont les petits livres portatifs à trente sous qui sont à craindre.
	— Вольтер, письмо Ж. Л. Д’Аламберу 5 апреля 1765

XIX век

	Народ восстал, оковы сбросил он, Но не сумел в свободе утвердиться. Почуяв силу, властью ослеплён, Забыл он всё — и жалость и закон. Кто рос в тюрьме, во мраке подземелий, Не может быть орлу уподоблён, Чьи очи в небо с первых дней глядели, — Вот отчего он бьёт порою мимо цели. — перевод В. В. Левика
	— Джордж Байрон, «Паломничество Чайльд-Гарольда» (III, 83), 1816

Французская революция может быть рассматриваема как одно из тех проявлений общего состояния чувств среди цивилизованного человечества, которые создаются недостатком соответствия между знанием, существующим в обществе, и улучшением или постепенным уничтожением политических учреждений. <…> Если бы Революция была преуспеянием во всех отношениях, злоупотребления власти и суеверие наполовину утратили бы свои права на нашу ненависть, как цепи, которые узник мог разъять, едва шевельнув своими пальцами, и которые не въедаются в душу ядовитою ржавчиной. <…> Может ли тот, кого вчера топтали как раба, внезапно сделаться свободомыслящим, сдержанным и независимым? Это является лишь как следствие привычного состояния общества, созданного решительным упорством и неутомимою надеждой и многотерпеливым мужеством, долго во что-нибудь верившим, и повторными усилиями целых поколений, усилиями постепенно сменявшихся людей ума и добродетели. Таков урок, преподанный нам нынешним опытом. <…> Таким образом, многие из самых пламенных и кротко настроенных поклонников общественного блага были нравственно подорваны тем, что частичное неполное освещение событий, которые они оплакивали, явилось им как бы прискорбным разгромом их заветных упований. Благодаря этому угрюмость и человеконенавистничество сделались отличительною чертою эпохи, в которую мы живем, утешением разочарования, бессознательно стремящегося найти утоление в своенравном преувеличении собственного отчаяния. В силу этого литература нашего века была запятнана безнадёжностью умов, её создавших.

— Перси Шелли, «Возмущение Ислама» (предисловие), 1817

	Для Вакханалии своей Сошлась, в свирепости страстей, Вкруг Франции, толпа тиранов и ханжей. — перевод К. Д. Бальмонта
	How like Bacchanals of blood Round France, the ghastly vintage, stood Destruction's sceptred slaves, and Folly's mitred brood!
	— Перси Шелли, «Ода свободе», 1820

	Лоз Франции смертелен сок, Вакханты крови пьют их ток, Рабы со скипетром и в митрах, чей злой рок — Всё разрушать и Глупости служить. — перевод В. А. Меркурьевой
	— то же

Народ нашего времени, особенно богатый маленькими-великими людьми, забыв, что у него есть история, есть прошедшее, что он народ новый и христианский, вздумал сделаться римлянином. Явилось множество маленьких-великих людей и, с школьными тетрадками в руках, стало около машинки, названной ими la sainte guillotine, и начало всех переделывать в римлян. Поэтам приказали они, во имя свободы, воспевать республиканские добродетели; <…> мыслителям повелели <…> доказывать равенство прав… <…> Но та же воля, которая попустила восстать злу, та же невидимая, но могучая воля и истребила зло, — и чудовище пало жертвою самого себя, как скорпион, умертвивший себя собственным жалом; затея школьников не удалась, тетрадки осмеяны, кровавая комедия освистана — и кем же? — сыном революции, одним человеком, сотворившим волю пославшего его…

— Виссарион Белинский, «Менцель, критик Гёте», январь 1840

	В глазах Европы <…> настоящее имя [Франции] во веки веков: Революция.
	— Жюль Мишле, «Народ» (предисловие), 1846

	Чувствительные люди, рыдающие над ужасами Революции, <…> уроните несколько слезинок и над ужасами, её породившими.
	Hommes sensibles qui pleurez sur les maux de la Révolution, <…> versez donc aussi quelques larmes sur les maux qui l’ont amenée.
	— Жюль Мишле, «История Французской революции» (предисловие), 1847

В XVIII веке дело шло о том, чтобы вручить правление искренним друзьям и достойным представителям народа. Такой опыт был произведён во Франции и окончился неудачею. Неудачею не в том смысле, что революция не принесла Франции никакой пользы, а только в том смысле, что результат не соответствовал наивно преувеличенным ожиданиям народа и его вождей. Феодализм был вырван с корнем <…>. Словом, великое множество авгиасовых стойл, не чищенных со времён Гуго Капета, снесено прочь до основания. <…> Вообще в одно десятилетие был сделан невероятно громадный и совершенно бесповоротный шаг вперёд, которого потом не могла затушевать самая бешеная реакция. Восстановить цехи, внутренние таможни, местные обычаи, церковную десятину, помещичьи права, — шалишь! <…> Это значило бы буквально искать вчерашнего дня или прошлогоднего снега. Но золотой век всё-таки не наступил, а надежды были так неудержимо размашисты и так сильно возбуждены, что уже <…> одно это ненаступление золотого века повело за собою великое, долговременное и мучительное разочарование.

— Дмитрий Писарев, «Генрих Гейне», 1867

Преступлениям французской революции и Бонапарта можно противопоставить два искупающих их благодеяния: революция разорвала цепи старого режима и церкви и из нации презренных рабов сделала нацию свободных людей, а Бонапарт поставил заслуги выше происхождения, и притом настолько лишил королевское звание его божественности, что с тех пор коронованные особы в Европе, считавшиеся раньше божествами, стали обыкновенными людьми и никогда больше богами не будут, — они просто номинальные руководители и отвечают за свои поступки, как все простые смертные.

— Марк Твен, «Жизнь на Миссисипи», 1883

… навеки памятная и благословенная революция, которая одной кровавой волной смыла тысячелетие подобных мерзостей и взыскала древний долг — полкапли крови за каждую бочку её, выжатую медленными пытками из народа в течение тысячелетия неправды, позора и мук, каких не сыскать и в аду. Нужно помнить и не забывать, что было два «царства террора»; во время одного — убийства совершались в горячке страстей, во время другого — хладнокровно и обдуманно; одно длилось несколько месяцев, другое — тысячу лет; одно стоило жизни десятку тысяч человек, другое — сотне миллионов. Но нас почему-то ужасает первый, наименьший, так сказать минутный террор; а между тем, что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? Что такое мгновенная смерть от молнии по сравнению с медленной смертью на костре? Все жертвы того красного террора, по поводу которых нас так усердно учили проливать слёзы и ужасаться, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не могла бы вместить жертв того древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам.

— Марк Твен, «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», 1889

1830-е

	Да, Революция теперь везде живёт, Трепещет в голосах и в воздухе струится, Глядит на нас из книг, с прочитанной страницы, Ликует, и поёт, и славит бытие. Цепей не ведает язык и дух её. В романе спрятавшись, беседует порою О чём-то с женщиной, как с младшею сестрою. Мыслитель, гражданин — надежд её оплот. Свободу за руку она с собой ведёт, И раскрываются пред ней сердца и двери. Полипы сумрачных, угрюмых суеверий, Нагромождённые ошибками веков, Не могут выдержать атаки лёгких слов, Горящих пламенем её души упрямой. Она — поэзия, она — роман, и драма, И чувство, и слова. Она светла всегда — Фонарь на улице, на небесах звезда. Она вошла в язык хозяйкою суровой. Искусство отдаёт ей голос свой громовый. Подняв с колен толпу униженных рабов, Стирая старые следы морщин со лбов, Она дарит народ отвагою своею И превращается в могучую Идею.
	Grâce à toi, progrès saint, la Révolution Vibre aujourd’hui dans l’air, dans la voix, dans le livre. Dans le mot palpitant le lecteur la sent vivre. Elle crie, elle chante, elle enseigne, elle rit. Sa langue est déliée ainsi que son esprit. Elle est dans le roman, parlant tout bas aux femmes. Elle ouvre maintenant deux yeux où sont deux flammes, L’un sur le citoyen, l’autre sur le penseur. Elle prend par la main la Liberté, sa sœur, Et la fait dans tout homme entrer par tous les pores. Les préjugés, formés, comme les madrépores, Du sombre entassement des abus sous les temps, Se dissolvent au choc de tous les mots flottants Pleins de sa volonté, de son but, de son âme. Elle est la prose, elle est le vers, elle est le drame ; Elle est l’expression, elle est le sentiment, Lanterne dans la rue, étoile au firmament. Elle entre aux profondeurs du langage insondable ; Elle souffle dans l’art, porte-voix formidable ; Et, c’est Dieu qui le veut, après avoir rempli De ses fiertés le peuple, effacé le vieux pli Des fronts, et relevé la foule dégradée, Et s’être faite droit, elle se fait idée !
	— Виктор Гюго, «Ответ на обвинительный акт», 1834

	… во время своей Революции, когда мечты Франции стряхнуть с себя три тысячи лет, прожитых родом человеческим, помолодеть вдруг тридцатью веками — мечты, воспитанные ложными теориями осьмнадцатого столетия — из искры, брошенной клятвою Мячевой Залы, — разросшись мгновенно до ужасов Терроризма, также мгновенно задохнись под железною пятой Наполеона!
	— Николай Надеждин, «Здравый смысл и Барон Брамбеус» (статья III), май 1834

	Несчастная Франция, несчастная в своём короле, королеве и конституции; неизвестно даже, с чем несчастнее! В чём же заключалась задача нашей столь славной Французской революции, как не в том, чтобы, когда обман и заблуждение, долго убивавшие душу, начали убивать и тело <…> великий народ наконец поднялся. — кн. IV, гл. 9
	Unhappy France; unhappy in King, Queen and Constitution; one knows not in which unhappiest. Was the meaning of our so glorious French Revolution this, and no other, that when Shams and Delusions, long soul-killing, had become body-killing <…> a great People rose.
	— Томас Карлейль, «Французская революция: История», 1837

— … мне всегда бывало жалко бедной стрекозы и досадно на жестокого муравья. <…> французская революция непременно должна была произойти от басни «Стрекоза и Муравей». — Имеется в виду басня Лафонтена «Кузнечик и муравей» («La cigale et la fourmi»), которая была вольно переведена Хемницером как «Стрекоза» (1782). Одоевский написал это по канве мнения Пушкина о Лафонтене как вольнодумце («О ничтожестве литературы русской», 1834).

— Владимир Одоевский, «Косморама», 1837

Эпоха террора

	Пьяна от крови, Франция в те дни Блевала преступленьем. Все народы Смутила сатурналия резни, Террор, тщеславье, роскошь новой моды, — Так мерзок был обратный лик Свободы, Что в страхе рабству мир себя обрек, Надежде вновь сказав «прости» на годы. Вторым грехопаденьем в этот век От Древа Жизни был отторгнут человек.
	— Джордж Байрон, «Паломничество Чайльд-Гарольда» (IV, 97), 1818

«Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор. Мы свергнули царей. Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор! Но ты, священная свобода, Богиня чистая, нет, — не виновна ты, В порывах буйной слепоты, В презренном бешенстве народа, Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд Завешен пеленой кровавой: Но ты придёшь опять со мщением и славой <…>. В наш век, вы знаете, и слёзы преступленье: О брате сожалеть не смеет ныне брат».

— Александр Пушкин, «Андрей Шенье», 1825

	И подумать только, что всё это как-никак идёт из литературы! Что самые худшие стороны 93-го года — следствие латыни! Страсть к ораторской речи и мания рядиться под античные образцы (дурно понятые) побуждали людей заурядных к крайностям, отнюдь не заурядным.
	Et dire que tout cela vient de la littérature pourtant ! Songer que la plus mauvaise partie de 93 vient du latin ! La rage du discaurs de rbétorique et la manie de reproduire des types antiques (mal compris) ont poussé des natures médiocres à des excès qui l'étaient peu.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 8 октября 1852

• см. Виктор Гюго, «Девяносто третий год», 1874

Отдельные статьи

• См. Категория:Литература о Великой французской революции