Интервью Виктора Пелевина Салли Лэрд

Интервью Виктора Пелевина, взятое Салли Лэрд в 1993 или 1994 году, вошло в её книгу интервью «Voices of Russian Literature» 1999 года.

Цитаты

Лэрд: Значит, вы жили в страхе перед властями <СССР>? — Нет, это скорее было отвращение, а не страх. Вы чувствовали отвращение ко всему вокруг. Разница в те дни была в том, вы могли выстроить вокруг себя барьер. Все мы знали, что государство это зло. Зло было сосредоточено по другую сторону барьера. Теперь зло рассеяно всюду и невозможно найти его источник. Или, например, сказать, кто положительный герой и кто злодей. <…> Труднее было стать полностью ответственным за свою собственную жизнь. Даже просто смотря в окно, вы чувствуете себя неловко, если у вас нет гарантированной работы и цели в жизни.

SL: Do you mean you lived in fear of the authorities? VP: No, it was a matter of disgust rather than fear. You felt disgusted with everything. But the difference in those days was that you could put up a kind of barrier to protect yourself. All of us knew that the state was evil. Evil was concentrated on the other side of the barrier. Now evil is diffused everywhere; it’s no longer possible to locate the source of it. Or to say who the goodies and the baddies are. So life was simpler in those days. It was simpler partly just because I was younger, but also because—well, for one thing it was easier to be an expert in those days. Standards weren’t high. But also because the state participated in every aspect of your life, it controlled what you did, it told you what to do. And that made things easier in some ways. It’s hard to be totally responsible for your own life. You feel uneasy looking out of the window if you don’t have a regular job and a ready-made programme.

Мне совершенно не интересно читать большинство молодых писателей. Мы живём в одном и том же мире, но видим его по-разному. Я не люблю постмодернизм, это как питаться мясом погибшей культуры. Писатели, похожие на Сорокина, мне безразличны. Он всегда использует один и тот же приём. И прочтя один его рассказ, остальные вы можете не читать. Кто-то, конечно, должен был убить социалистический реализм, но теперь он мёртв, и вы не может уже продолжаться кормиться этим. И в определённом смысле настоящий социалистический реализм намного более интересе, чем пародии на него. Эти книги так забавно читать сейчас.

I’m not interested in most of the younger writers. We share the same world, but we see it differently. I don’t like postmodernism; it’s like eating the flesh of a dead culture. People like Sorokin I don’t care for. Basically he has only one trick— after you’ve read one story you don’t have to read any of the others. It’s destructive writing. Somebody had to destroy socialist realism, but now it’s dead and you can’t keep feeding off it. And in a sense the real socialist realism is more interesting than the parodies of it. It’s so weird to read that stuff now.

— Для меня вообще удивительно, что мои книги читают в России. Не то, чтобы я недооценивал себя, но это как будто ты живёшь в пещере и у тебя есть своя собственная религия, которую никто в мире больше не исповедует, и там сам первосвященник этой религии… Лэрд: Так Вы пишете заповеди? — Ну, не совсем так, но вот вы проводите службы, придумываете ритуалы. Это то, что составляет суть писательства. Это не имеет ничего общего с тем, что критики пишут о нас. Критики достаточно благосклонны ко мне, но это не отменяет того факта, что большинство из них невероятные тупицы, подлецы и змеи.

VP: To me it’s quite surprising that they read my books here at all. It’s not that I underestimate myself, but it’s as if you live in a cave and you have this very peculiar religion which no one in the world shares, and you are the high priest of this religion … SL: So you write the rules? VP: Well not just that, but you perform the service, you invent the ritual. That’s what writing’s like. It has nothing to do with what critics write about. Critics have been quite kind to me, but that doesn’t alter the fact that most of them are incredibly stupid, mean, venomous.

	В моих книгах я не создаю персонажей. Я знаю, что я могу писать только о различных аспектах себя самого.
	I don’t have characters as such in my work. I know that I can write only about different aspects of myself.

Лэрд: Что стало отправной точкой для создания «Жизни насекомых»? — Я люблю насекомых, и я написал это, потому что мой друг подарил мне небольшой том, красивую, глянцевую книг про американских насекомых с очень красивыми яркими цветными иллюстрациями. Так что я внимательно её прочитал и больше мне ничего не было нужно, потому что это книга, показав мне этих милых насекомых и снабдив интересными подробностями, послужила мне своего рода записной книжкой. Таким образом, в определённом смысле я почувствовал, что мне не надо писать книгу, или надо написать только её часть — основные главы были уже в этом томе. Хотя существуют определенные вещи, которые я убрал, например, глава о растении, которое ест мух. Я решил, что это может оказаться несколько мрачным и болезненным. Я не знаю, как это звучит в литературном смысле, может быть, это не очень хорошо говорить, но для меня она по-прежнему источник тепла, я чувствую, что от романа исходит тепло.

SL: What was the starting-point for The Life of Insects? VP: I like insects, and I wrote it because a friend of mine presented me with a small book, a beautiful, glossy book on American insects with very nice illustrations in bright colours. So I read it carefully and I didn’t really need any more, because this book, showing you these nice insects and giving you some interesting details about them, served as a kind of notebook for me. So in a sense I felt I didn’t have to write the book, or only had to write a small part of it—the basic chapters were already there. Although there were certain things I excluded—for instance a chapter about this plant which eats flies. I thought that might become a bit gloomy and morbid. Anyway I don’t know how it all works in a literary sense, maybe it’s not that good, but in my world it’s still a source of warmth to me; I feel that the novel emanates warmth.

… Коктебель это просто как небольшая Москва, нет смысла туда ехать, если вы хотите уединиться. Я написал «Жизнь насекомых» сразу после того как я провёл там лето, по воспоминаниям лета, поэтому он несёт такие личные ассоциации, это похоже на то, как вы улавливаете какой-то аромат и вдруг вспоминаете всю ситуацию, когда вы чувствовали этот запах последний раз, и все возвращается к вам, хотя вы думали, что всё уже забыли. Для меня этот роман как законсервированное лето, как запах во флаконе.

… Koktebel’s just a little Moscow, there’s no point going there if you want to get away. I wrote The Life of Insects just after I’d spent the summer there, in recollection of the summer, so it has this private association for me—it’s like when you catch some fragrance and suddenly remember the situation where you smelled it the last time, and all sorts of things come back to you that you thought you’d forgotten. For me the novel contains a kind of canned summer, like a scent in a bottle.

Видите ли, политика влияет на вас, даже если вы не хотите. Вы можете быть полностью исключены из сферы политики и общественной жизни, но каждый раз когда происходит путч, или обстреливают парламент или избирают Жириновского, что-то изменяется. Вы можете сидеть запершись в квартире с выключенным телевизором, но каким-то образом вы чувствуете это. Это как если бы химический состав воздуха изменился.

You see, politics affects you even if you don’t want it to. You can be totally withdrawn from politics and social life, but every time they start a coup or bombard the parliament or elect Zhirinovsky, something changes. You can sit locked in your apartment with the TV switched off, but somehow you still feel it. It’s as if the chemical content of the air has changed.

Лэрд: Для меня самый мощным образом в романе был образ жуков, бесконечно толкающих перед собой шар, представляющий накопления их жизни, и тем самым лишающим себя возможности смотреть вперёд. — Мой друг сделал мне хороший комплимент, когда сказал, что он пил подряд три дня после прочтения главы о жуках. Для меня это может быть тоже самой значимой частью романа.

SL: To me the most powerful image in the novel was the image of the beetles, engaged in this endless labour of pushing their dungballs before them and blocking their own view with this accumulation of their selves, their lives. VP: A friend of mine paid me a nice compliment when he said that he’d drunk for three days after reading that piece about the beetles. It’s maybe the part of the novel that means the most to me too.

Лэрд: Конец <«Жёлтой стрелы»> вызывает недоумение. Если поезд охватывает всю нашу жизнь, то, что лежит за его пределами? Кто эти жители города, который герой видит за окном, перед своим прыжком? — Ну, это ещё одна метафора, можно считать, что он прыгнул в другую метафору. Окончание не означает, что герой ушел из этой жизни, что он умирает или что-то такое. В повести есть другая подсказка <…>, которая говорит, что поезд — это не сама жизнь, а последовательность мыслей, причем та мысль, что зовет себя «я» служит в качестве локомотива для остальных. Так что это не имеет ничего общего с так называемым реальным миром, все происходит внутри нас, как и всё в мире происходит внутри нас.

SL: The end is puzzling. If the train encompasses the whole of life, what lies outside it? Who are the inhabitants of the city that the hero sees just before he finally jumps off? VP: Well it’s another metaphor, I suppose—as if he’d jumped into another metaphor. The ending doesn’t mean that the hero departs this life, that he dies or whatever. There’s another clue <…>, in the story, which suggests that the train isn’t so much life itself as a sequence of thoughts, with one thought that calls itself ‘I’ and which serves as a locomotive for the rest. So it doesn’t have anything to do with the so-called real world—everything takes place within, as everything in your world takes place inside you.

	Я не думаю, что эта история сатирическая, это всего лишь описание того, что на самом деле происходит. Мафию и бизнес я не описывал сатирически, я просто писал, что я вижу вокруг.
	I don’t think the story’s a satire; it describes what’s actually taking place. All the reference to business deals and making business connections and so on—I’m not satirizing these things, I’m relating what I see.

	«Омон Ра» это роман о судьбе человека, который решил в своей душе, что он вырастет и отправится на Луну. Только потом он узнал, что то, через что он прошел, не было истинным путешествием, а чем-то вроде преображения души.
	Omon Ra is about the fate of a man who decided in his soul to go up there, to go to the moon. Then he found out that what he had undergone was not a ‘real’ journey but—something like a transformation of the soul.

Ссылки

• Sally Laird, Voices of Russian Literature: Interviews with Ten Contemporary Writers, Oxford: OUP, 1999, pp. 178-193.
• Перевод на pelevinlive.ru