Цитаты о Виссарионе Белинском

Здесь представлены цитаты других людей о Виссарионе Белинском (1811—1848) и его творчестве в целом.

XIX век

	Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал. В нём было сопряжение Канта, Шеллинга и Гегеля, сопряжение вполне органическое, ибо он никого из них не читал. <…> Некоторые их положение перешли к нему понаслышке…
	— Владимир Одоевский, записная книжка

• см. письма Павла Анненкова А. Н. Пыпину 1874 г.

	Эх! эх! Придёт ли времечко, Когда (приди, желанное!..) Дадут понять крестьянину, Что розь портрет портретику, Что книга книге розь? Когда мужик <…> Белинского и Гоголя С базара понесёт? <…> Крестьяне православные! Слыхали ли когда-нибудь Вы эти имена? То имена великие, Носили их, прославили Заступники народные! Вот вам бы их портретики Повесить в ваших горенках, Их книги прочитать…
	— Николай Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо», 1877

	Белинский регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч.
	— Иван Гончаров, письмо Л. А. Полонскому 6 июня 1880

Что такое Белинский как тип? Это «алчущая правды», вечно страдающая, вечно рвущаяся к свету ни пава, ни ворона… Он родился между воронами, в вороньей обстановке, родился впечатлительным, сердечным, добрым и сразу стал чувствовать себя неладно в вороньей среде. Он задыхается, ищет воздуха. А там, у подножия божества, спокойно расположились павы… Неотъемлемая особенность его характера ― неудовлетворённость и стремление к идеалу. Ни вороны, ни павы этого не испытывают. У первых ничего подобного не зарождалось в голове, а вторые успокоились на лоне какой-нибудь до того широкой (или узкой) идеи или на таком громадном запасе силы, что перед нею все сомнения, терзания ― нуль! Белинскому завидно это олимпийское спокойствие.

— Андрей Осипо́вич (Новодворский), «Эпизод из жизни ни павы, ни вороны», 1880

	За Белинским остаётся заслуга первой критической оценки Пушкина в связи с развитием новой русской литературы…
	— Леонид Майков, «Пушкин», 1899

1830-е

	… знаменитый критик, краса московских рецензентов и алмаз Молвы, А., или Б., не упомним… — иронично
	— Фаддей Булгарин, рецензия на «Петра Басманова» Е. Розена, 6 ноября 1835

	В критиках Белинского, помещающихся в Телескопе, виден вкус, хотя ещё необразовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении. — При всём этом в них много есть в духе прежней семейственной критики, что вовсе неуместно и неприлично…
	— Николай Гоголь, черновик статьи «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», февраль 1836

	Тяжкий грех лежит на г-не Надеждине за позволение этому юноше помещать в его журнале свои неосновательные и резкие приговоры.
	— Александр Воейков

	Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и остроумием своим он соединял более учёности, более начитанности, более уважения к преданию, словом, более зрелости, то мы бы имели в нём критика весьма замечательного.
	— Александр Пушкин, «Письмо к издателю», 1836

	Белинский чудак — болен добром, но любить его никогда я не перестану, потому что мало находил столь невинно-добрых душ и такого смелого ума при всяческом недостатке ученья. Вот почему хотел было я перезвать его в Петербург — боюсь, что он пропадёт в Москве. Идеал недостаточен. Надобно мирить его с реализмом. Я сам никогда [не] был в этом мастер, но всё не в такой степени, как Белинский.
	— Николай Полевой, письмо В. П. Боткину 20 марта 1838

… в прошедшем году «Наблюдатель» представлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юношею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог сказать: «О философия! ты срезала меня!..» <…> [потом] занёс дичь, забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный перелом к лучшему. «Наблюдатель» после этого снова умер, не дожидаясь зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал.

— Николай Полевой, «Летопись русских журналов за 1839 год», февраль

	Белинский здесь в сильном ходу. Краевский от него в восторге, кн. Одоев. за ним ухаживает… Я вожу его всем показывать — и беру со всех за это по полтиннику, чем и хочу составить себе состояние.
	— Иван Панаев, письмо К. С. Аксакову 8 декабря 1839, Санкт-Петербург

	Я убедился, что надо читать [Гегеля], а не учеников, а тем паче не гнусные статьи Белинского, который столько же ученик Гегеля, сколько и родной брат китайского императора.
	— Николай Огарёв, письмо А. И. Герцену конца 1839

1840-е

… скажи, ради бога, для чего вздумалось вам к концу года и к началу нового напрячь все силы, чтобы уничтожить плоды своего долготерпения, ума, души и трудов. Вы выписали Белинского. Ведь он известен. Этот мортус отправил похороны «Телескопа» и «Наблюдателя». Я думал, что для облегчения Краевского необходима такая пишущая машина, как Белинский, но мне в голову не входило, что над ним не будет надзора, что он станет то же писать, что писал в «Наблюдателе», что даст цвет и своё направление «Отечественным запискам». Вот тут ты кругом виноват. Вот равнодушие-то непростительное. Ведь ты не читал, видно, его статей; видно, и Краевский также не читал… <…> Белинский не смыслит ни одного иностранного языка, следовательно, пишет о Гегеле по наслуху, наобум, поступок, конечно, совершенно национальный, тут много народности, много русской сметливости, но в таком важном деле народности и сметливости недостаточно <…>. Из этого выходит, что положения Гегеля перепутаны, не так переданы, что вас на каждом шагу поражает какая-то ребяческая самоуверенность и наглость невежества. <…> На языке у Белинского великий не значит ничего. Ведь он уже писал — великий Мочалов, уже он кувыркался перед переводом «Гамлета» Полевого. <…> В области мысли я проповедую терпимость. Но у Белинского не может быть философии, а выходит одна болтовня, и такая, которая гораздо вреднее Булгарина и Сенковского. <…> Белинского статьи отняли у вас много подписчиков, а если это продолжится, то на будущий год вы увидите справедливость моих нападений. Если вы думаете, что его статьи нравятся молодёжи, то отчего же эта молодёжь не подписывалась на «Наблюдателя», когда он был отдан ему на поруганье? Напротив, подписка уменьшилась. <…> Люди, читавшие Гегеля, как например Хомяков, говорят, что <…> статьи Белинского — сумбур; люди, не читавшие, прямо ни слова не понимают и оскорбляются деспотизмом тона, с каким он предлагает мнения не его собственные, а слышанные им от кого-то.

— Николай Павлов, письмо В. Ф. Одоевскому 29 января 1840

• см. Евгений Баратынский, «На ***», 1840

	… журнальный писака навеселе от немецкой эстетики, которой сам за незнанием немецкого языка не читал, а об которой слышал, и то в искажённом виде из третьих уст, <…> такой непризнанной судья, развалившись отчаянно в креслах критика и размахавшись борзым пером своим, всенародно осмеливается <…> праздновать шабаш поэзии и нравственности, забыв все приличия…
	— Степан Шевырёв, «К „Отечественным запискам“»

Нет! твой подвиг непохвален! Он России не привет! Карамзин тобой ужален, Ломоносов — не поэт! <…> Ты всю Русь лишил деяний, Как младенца, до Петра, Обнажив бытописаний Славы, силы и добра! Всё язвить — что знаменито; Что высоко — низводить; <…> Лить на прошлое отраву И трубить для всех ушей Лишь сегодняшнюю славу, Лишь сегодняшних людей; Подточивши цвет России, Червем к корню подползать — Дух ли это анархии Иль невежества печать?..

— Михаил Дмитриев, «К безыменному критику», 1842

Перебираю все [его] статьи и нахожу в продолжение десяти с лишком лет одни и те же возгласы, подправляемые по временам варварскими фразами из немецких и французских журналов. Сначала, когда Белинский произнёс их в первый раз, можно ещё было их прослушать; можно было даже надеяться, что молодой человек, занимаясь и учась, сделается со временем полезным деятелем в литературе, хоть и в числе чернорабочих, переводчиком, сократителем, даже рецензентом для сочинений второклассных; но он остановился на первом шагу, закружился в первом кругу, и как будто осуждённый злым волшебником, начал сказывать одну докучную сказку, начал петь одну монотонную песню <…>. Ломоносов не поэт. Державин ничего не значит. <…> Карамзин устарел. Пушкин начал было хорошо и встретился с демоном, но испугавшись, отошёл от него прочь и тем испортил всё дело, а Лермонтов с ним подружился и сделался первым поэтом и прочее тому подобное, что называется на петербургском книжном языке: ералашь. Эта ералашь, казалось, должна была быть оставлена без всякого действия и награждена общим презрением. Нет! У нас её слушали, принимали, одобряли, и вот в Москве какой-то господин Галахов, в угодность г. Белинскому, ставит позорное клеймо на державинские оды Бог и Водопад, на ломоносовские размышления, в хрестоматии, назначенной для юношества, и вот в Киеве какой-то господин Аскоченский составляет чуть ли не из неё Историю русской литературы.

— Михаил Погодин, рецензия на «Николай Алексеевич Полевой» Белинского, май 1846

	… я считаю литературное поприще Белинского поконченным.
	— Василий Боткин, письмо А. А. Краевскому 3 апреля 1847

Он почти никогда не является самим собою и редко пишет по свободному внушению. Вовсе не чуждый эстетического чувства, <…> он как будто пренебрегает им и, обладая собственным капиталом, постоянно живёт в долг. С тех пор как он явился на поприще критики, он был всегда под влиянием чужой мысли. Несчастная восприимчивость, способность понимать легко и поверхностно, отрекаться скоро и решительно от вчерашнего образа мыслей, увлекаться новизною и доводить её до крайностей держала его в какой-то постоянной тревоге, которая наконец обратилась в нормальное состояние и помешала развитию его способностей. Конечно, заимствование само по себе не только безвредно, даже необходимо; беда в том, что заимствованная мысль, как бы искренно и страстно он ни предавался ей, всё-таки остаётся для него чужою. Он не успевает претворить её в своё достояние, усвоить себе глубоко, и, к несчастью, усваивает настолько, что не имеет надобности мыслить самостоятельно. Этим объясняется необыкновенная лёгкость, с которой он меняет свои точки зрения и меняет бесплодно для самого себя, потому что причина перемен не в нём, а вне его. Этим же объясняется его исключительность и отсутствие терпимости к противоположным мнениям; ибо кто принимает мысль на веру, легко и без борьбы, тот думает так же легко навязать её другим и редко признает в них разумность сопротивления, которого не находил в себе. Наконец, в этой же способности увлекаться чужим заключается объяснение его необыкновенной плодовитости. Собственный запас убеждений вырабатывается медленно; но когда этот запас берётся уже подготовленный другими, в нём никогда не может быть недостатка. Разумеется, при такого рода деятельности талант писателя не может возрастать.

— Юрий Самарин, «О мнениях «Современника» исторических и литературных», сентябрь 1847

	Примитесь за тех поэтов и мудрецов, которые воспитывают душу. Вы сами сознали, что журнальные занятия выветривают душу и что вы замечаете наконец пустоту в себе. Это и не может быть иначе. Вспомните, что вы учились кое-как, не кончили даже университетского курса. Вознаградите это чтеньем больших сочинений, а не современных брошюр, писанных разгорячённым умом, совращающим с прямого взгляда.
	— Николай Гоголь, письмо Белинскому июля — августа 1847

	Сердце беднеет, верования и надежды уходят. Подчас глубоко завидую Белинскому, вовремя ушедшему отсюда.
	— Тимофей Грановский, письмо Н. Г. Фролову 1 августа 1848

	… в Петербурге открыты три тайные общества разом, и в них много офицеров, вышедших из кадетских корпусов. О литературе и говорить нечего. Есть с чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя.
	— Тимофей Грановский, письмо А. И. Герцену июня 1849

1850-е

	Было два продолжателя дела Полевого — Сенковский и Белинский. <…> Белинский <…> был типичный представитель московской учащейся молодёжи; мученик собственных сомнений и дум, энтузиаст, поэт в диалектике, оскорбляемый всем, что его окружало, он изнурял себя волнениями. Этот человек трепетал от негодования и дрожал от бешенства при вечном зрелище русского самодержавия.
	Il y eut deux continuateurs de l'œuvre de Polêvoï, Sênkofski et Bêlinnski. <…> Bêlinnski <…> êtait un type de la jeunesse studieuse de Moscou, martyr de ses doutes et de ses pensêes, enthousiaste, poète dans la dialectique, froissê par tout ce qui l'entourait, il se consumait en tourments. Cet homme palpitait d'indignation et frêmissait de rage au spectacle êternel de l'absolutisme russe.
	— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

Белинский — сама деятельная, порывистая, диалектическая натура бойца, проповедывал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и не самобытные; в нём не было робости, потому что он был силён и искренен; его совесть была чиста. <…> В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная, гладиаторская натура; да, это был сильный боец! он не умел проповедовать, поучать, ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвлённым, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щёк и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль. Спор оканчивался очень часто кровью, которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорчённый, уничтоженный своей физической слабостью.

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 4, гл. XXV), 1855

	[В 1841] мы все уже терпеть не могли Белинского, переехавшего в Петербург для сотрудничества в издании «Отечественных записок» и обнаружившего гнусную враждебность к Москве, к русскому человеку и ко всему нашему русскому направлению.
	— Сергей Аксаков, «История моего знакомства с Гоголем», 1854—59 [1890]

Что бы ни случилось с русской литературой, как бы пышно ни развилась она, Белинский всегда будет её гордостью, её славой, её украшением. До сих пор его влияние ясно чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного; до сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознаётся, что значительной частью своего развития обязан, непосредственно или посредственно, Белинскому… (В литературных кружках всех оттенков едва ли найдётся пять-шесть грязных и пошлых личностей, которые осмелятся без уважения произнести его имя.) Во всех концах России есть люди, исполненные энтузиазма к этому гениальному человеку, и, конечно, это лучшие люди России!.. <…> Россия ещё мало знает Белинского. Он редко подписывал под статьями свою фамилию, и теперь, при издании его сочинений, оказалось, что даже литераторы не могли наверное указать всех статей, им писанных. Многие из читателей узнали его имя более по статьям, писанным о нём уже после его смерти. Но теперь, когда сочинения его собраны и издаются, всем читателям представляется возможность ближе узнать этого человека, с его взглядами и стремлениями, с его влиянием на всю нашу литературу последних двадцати пяти лет. Узнавши его, все читатели убедятся, что многое, чем они восхищались у других, принадлежит ему, вышло от него; многие из истин, на которых теперь опираются наши рассуждения, утверждены им, в ожесточённой борьбе с невежеством, ложью и злонамеренностью своих противников, при сонной апатии равнодушного общества… Да, в Белинском наши лучшие идеалы, в Белинском же и история нашего общественного развития, в нём же и тяжкий, горький, неизгладимый упрёк нашему обществу.

— Николай Добролюбов, «Сочинения В. Белинского», 1859

Критик, какого мы до него не имели, он до сих пор ждёт себе преемника. Что бы ни говорили об его ошибках, <…> за ним навсегда останется слава, что он сокрушил риторику, всё натянутое и изысканное, всякую ложь, всякую мишуру и на место их стал проповедовать правду в искусстве (разумея тут и правду художественную). <…> Никто, как Белинский, не сокрушал так сильно ложных знаменитостей; никто, как он, так зорко не угадывал в первых опытах молодых писателей будущего замечательного таланта, не упрочивал так твёрдо славы за теми, кому она, по его убеждениям, следовала. Убеждения были в нём так сильны, он так строго, так свято берёг их от старых литературных уставщиков, что был сурово неумолим для всего, в чём видел даже малейшее уклонение от правды в искусстве, неумолим для всех дальних и близких, в которых замечал это уклонение, принадлежали ли они к временам Августа, Людовика XIV, Екатерины II или к его времени. <…> каждая статья, хотя и писанная на срок, для журнала, заключала в себе целую теорию искусства, воспитания, общественной и личной нравственности. Откладывать написанное для просмотра, очищать, обтачивать было некогда и не по нём <…>. Между тем язык его прост, ясен, энергичен, вычеканивает мысль верно, чётко, в обрез, как мастер выбивает из слитка благородного металла, только что вынутого из горнила, крупные монеты с новым художественным штемпелем, которые ложатся одна за другою, как жар, горящими рядами. <…> Приехав однажды в первых тридцатых годах из Твери в Москву, я хотел посетить Белинского и узнать его домашнее житье-бытье. Он квартировал в бельэтаже <…> в каком-то переулке <…>. Внизу жили и работали кузнецы. Пробраться к нему надо было по грязной лестнице, рядом с его каморкой была прачечная, из которой беспрестанно неслись к нему испарения мокрого белья и вонючего мыла. Каково было дышать этим воздухом, особенно ему, с слабой грудью! Каково было слышать за дверьми упоительную беседу прачек и под собой — стукотню от молотов русских циклопов! <…> Не говорю о беднейшей обстановке его комнаты, не запертой (хотя я не застал хозяина дома), потому что в ней нечего было украсть. <…> Между разными средствами, которые мы отыскивали с Белинским, чтобы вывести его из этого ужасного положения, придуман был один и одобрен нами: идти ему в домашние секретари к одному богатому аристократу, страшному охотнику писать и печататься. Он известен в литературе под именем, помнится, Прутикова. Обязанности секретаря состояли так же, как и соседок-прачек, в том, чтобы чистить, штопать и выглаживать чёрное литературное бельё его превосходительства. Зато стол, квартира, прислуга в богатом доме и небольшое жалованье <…>. Но вскоре заходят тучи над этой блаженной жизнью. Оказывается, что за неё надо подчас жертвовать своими убеждениями, собственною рукой писать им приговоры, действовать против совести. И вот в одно прекрасное утро Белинский <…> исчезает с своим добром, завязанным в носовой платок, и с сокровищем, которое он носит в груди своей. Его превосходительству оставлена записка с извинением нижеподписавшегося покорного слуги, что он не сроден к должности домашнего секретаря. Шаги его направлены к такой же убогой квартирке, в какой он жил прежде.

— Иван Лажечников, «Заметки для биографии Белинского», март 1859

1860-е

	Каждению [петербургской] централизации <…> поддавался и Белинский <…>. Как натура живая и сильная, Белинский быстро вынырнул из этого положения;..
	— Николай Огарёв, предисловие к сборнику «Русская потаённая литература XIX столетия», 1861

Увлёкшись толкованиями Бакунина гегелевской философии и знаменитою формулою, <…> что «всё действительное разумно», — Белинский проповедывал о примирении в жизни и искусстве, усиливаясь во что бы то ни стало, против своей натуры, сделаться консерватором, и с ожесточением ратовал за искусство для искусства. Он дошёл до того (крайности были в его натуре), что всякий общественный протест против старого порядка казался ему преступлением, насилием <…>. Он с презрением отзывался о французских энциклопедистах XVIII столетия, о критиках, не признававших теории «искусства для искусства», о писателях, заявлявших необходимость общественных реформ и стремившихся кновой жизни, к общественному обновлению. <…> Искусство составляло для него какой-то высший, отдельный мир, замкнутый в самом себе, занимающийся только вечными истинами и не имевший никакой связи с нашими житейскими дрязгами и мелочами, с тем низшим миром, в котором мы вращаемся. Истинными художниками почитал он только тех, которые творили бессознательно. К таким причислялись Гомер, Шекспир и Гёте. <…> Пушкин, к великому, впрочем, сожалению Белинского и его друзей, также не совсем подходил под их теорию, — в нём не отыскивался элемент примирения, и потому стихотворения Клюшникова (?), в которых ясно выражался этот элемент, были признаваемы Белинским и его кружком хотя уступающими Пушкину по обработке и форме, но несравненно более глубокими по мысли. Светлый взгляд Белинского затуманивался более и более; врождённое ему эстетическое чувство подавлялось неумолимой теорией;..

— Иван Панаев, «Литературные воспоминания», 1861

Сбившись с прямого пути, погружаясь более и более в изящную пустоту жизни, путаясь в частных и личных мелочах, поддерживая, однако, втихомолку свои авторитетики дружбою с Белинским, имя которого мы не решались произносить громко, — мы и не заметили, как подошло к нам новое литературное поколение с горячею верою в будущее, которую мы давно утратили, с твёрдыми убеждениями и с смелым словом. Оно во всеуслышание произнесло имя Белинского, которое в течение с лишком семи лет не упоминалось в литературе.

— Иван Панаев, «По поводу похорон Н. А. Добролюбова», 1861

	Белинский потому и верен во многих своих суждениях, потому и приобрёл свою славу, имел сильное влияние и многое сделал, что он <…> сливался душой с этою бедною литературою, жил её скудною жизнью, принимал её дела в сурьёз самый сурьёзнейший. Но только так и можно вполне верно понимать литературные стремления.
	— Николай Страхов, «Бедность нашей литературы», 1868

Фёдор Достоевский

	Он ко мне донельзя расположен и серьёзно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих.
	— письмо М. М. Достоевскому 8 октября 1845

«Рассудка француз не имеет, да и иметь его почёл бы за величайшее для себя несчастье». Эту фразу написал ещё в прошлом столетии Фонвизин, и, боже мой, как, должно быть, весело она у него написалась. <…> Все подобные, отделывающие иностранцев фразы, даже если и теперь встречаются, заключают для нас, русских, что-то неотразимо приятное. Разумеется, только в глубокой тайне, даже подчас от самих себя в тайне. <…> я думаю, сам Белинский был в этом смысле тайный славянофил. Помню я тогда, лет пятнадцать назад, когда я знал Белинского, помню, с каким благоговением, доходившим даже до странности, весь этот тогдашний кружок склонялся перед Западом, то есть перед Францией преимущественно. <…> И что же? В жизнь мою я не встречал более страстно русского человека, каким был Белинский, хотя до него только разве один Чаадаев так смело, а подчас и слепо, как он, негодовал на многое наше родное и, по-видимому, презирал всё русское.

— «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863

… никогда не поверю словам покойного Аполлона Григорьева, что Белинский кончил бы славянофильством. Не Белинскому кончить было этим. Это был только паршивик — и больше ничего. Большой поэт в своё время; но развиваться далее не мог. Он кончил бы тем, что состоял бы на побегушках у какой-нибудь здешней м-м Гёгг адъютантом по женскому вопросу на митингах и разучился бы говорить по-русски, не выучившись всё-таки по-немецки.

— письмо А. Н. Майкову 23 декабря 1868, Флоренция

	Белинский только в конце своего поприща заслужил известность желаемую…
	— письмо Н. Н. Страхову 30 марта 1869

• см. письма Страхову 5 и 30 мая 1871

Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь. <…> Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен.) Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу её; но он верил всем существом своим, <…> что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет её в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях.

— «Дневник писателя», начало 1873

	Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева.
	— письмо А. А. Романову 10 февраля 1873

Аполлон Григорьев

Можно признавать, что такой-то человек такого-то направления был одарён натурой могучей, волканической, словом живым и любовью к правде, — но если он был малограмотен, то нельзя же этого не сказать; если он впадал в беспрестанные противоречия, нельзя же их признавать за непреложные истины; если крайности, в которые впадал он, имеют доселе вредное влияние на литературу, нельзя же не относиться к ним враждебно. <…> всё, что написал этот <…> человек, представляет какой-то хаос с яркими проблесками света; две-три удивительно верных мысли, два-три тонких замечания в хламе парадоксов, горячих обмолвок, пристрастных крайностей.

— «Замечания об отношении современной критики к искусству», 1855

• см. «Пушкин — Грибоедов — Гоголь — Лермонтов» (I), 1859

Белинский, воплощённое критическое сознание эпохи <…>. Пушкин года за три до своей смерти доходил уже действительно до какого-то олимпийского спокойствия и величия в творчестве, являлся властелином и могучим заклинателем стихий самых разнородных. Рукописи, оставшиеся после него и постепенно печатавшиеся по смерти поэта в его «Современнике», свидетельствовали ясно о таком полном развитии творчества — и понятно то почти языческое поклонение, которое возбудили эти отрывки или цельные создания в душе Белинского. Появление их, этих посмертных остатков великого духа, совпадало притом у Белинского с новым фазисом его духовного развития, с новым романтизмом, — романтизмом гегелизма, которого формы, таинственные, как клинообразные письмена, обещали так много успокоительного, такое разумное примирение с действительностью <…>. Белинский, увлечённый тогда новым веянием гегелизма, воспринявший в себя полнее всех обаятельное влияние громадной логической системы, обещавшей на первый раз обнять всю жизнь в её разумных законах, остаётся тут всё-таки романтиком, — это очевидно. Пусть в эту минуту он смотрит уже с яростною враждою на тревожную и судорожную французскую литературу, пусть он отвернулся с презрением неофита от кумиров, которым за два, за три года поклонялся с неистовством жреца, пусть на романтическое кружение глядит он уже с олимпийской высоты нового, ещё для него таинственного, но увлекшего его учения, — всё-таки он здесь романтик, как останется романтиком и в третьем периоде своего развития. Преследователь тревожного и судорожного, жрец новой, успокоительной философии, философии, оразумляющей действительность, — враждует романтически с рассудочностью…

— «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

	Нередко противники не понимали друг друга, в особенности же западники славянофилов, — чем только и можно объяснить жесточайшую вражду к славянофильству Белинского, вражду, которая впрочем в последнее время его жизни, как свидетельствуют некоторые его письма, начинала переходить в чувство совершенно противоположное.
	— «Народность и литература», январь 1861

	Белинский был прежде всего доступен, — даже иногда неумеренно доступен всякому проявлению истины.
	— «Знаменитые европейские писатели перед судом нашей критики», февраль 1861

	Белинский, по его пламенной и жизненной натуре, смело отрёкся бы в пятидесятых годах от своих заблуждений, прямее других отнёсся бы к новому направлению и с такой же чистотою стал бы во главе его, с какой стоял он во главе направления отрицательного…
	— «Белинский и отрицательный взгляд в литературе», март 1861

Николай Чернышевский

… журнал, который был распространителем господствующих ныне литературных понятий в огромном большинстве публики, и на его достойных предшественников. Читателям известно, что эта заслуга принадлежит критике, которая, образовавшись в «Телескопе» и явившись совершенно самостоятельного в «Московском наблюдателе» второй редакции (1838—1839), достигла полного своего развития в «Отечественных записках», бывших её органом в течение семи лет (1840—1846), и потом около года одушевляла наш журнал. <…> После 1847 года русская критика вообще заметно ослабела: она уже не шла впереди общественного мнения <…>. <…> Вполне привились основные идеи критики Надеждина только к деятелям нового поколения, важнейший из которых образовался под его непосредственным руководством и чрез «Отечественные записки» влил новую жизнь в нашу литературу и в нашу публику.

— «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья четвёртая), март 1856

• см. статьи того же цикла: пятую, шестую, седьмую, восьмую и конец девятой

Ha днях привелось мне быть на кладбище. <…> «Так вот она, могила моего бедного друга, которую так напрасно искал я много раз, о которой напрасно спрашивал общих наших знакомых, бывших здесь во время его смерти!» <…> Мне стало неловко и стыдно за себя и за всех нас, так много, так бесконечно много обязанных этому другу… <…> Вы угадываете, кто был он: просто, писатель, не более, как писатель, всю жизнь остававшийся ничтожным бедняком. Он только мыслил и писал, — более он ничего не делал, даже не сделал себе порядочной карьеры, даже не приобрёл себе обеспечения в жизни, даже славы — так ему казалось — не приобрёл своему имени… и действительно, в последнем случае едва ли не был он прав: ни от кого не слышал он себе привета и ободрения; только небольшой кружок преданных ему людей благоговел перед его светлым умом, перед его благородным сердцем, да публика любила то, чтò писал он, не заботясь и почти не зная о том, кем это писано. <…> Так; но тысячи людей сделались людьми, благодаря ему. Целое поколение воспитано им. А слава? многие стали славны только потому, что он упомянул о них, многие другие только потому, что успели понять две-три его мысли. Другие, лучшие, стали славны потому, что учились у него, пользовались его советами. И когда я перечитываю наши нынешние журналы, я всегда вспоминаю о нём. Вот ученая статья — <…> она писана под влиянием его мысли; <…> вот критическая статья, которую называют все умною и благородною, — опять-таки всё, что есть в ней хорошего, подсказано им, и автор не считает нужным даже намекнуть о том; напротив, он даже усиливается говорить о нём свысока, как о человеке, правда, умном, но увлекавшемся, малообразованном и поверхностном: видно, чувствует автор, что нужно ему отстранить это имя, чтобы казаться самому чем-нибудь; видно, знает автор, что при нём он ничто. Вот повесть, которую называют прекрасною — опять это только плод его учения: он указал и мысль и форму, в которую должна облечься эта мысль… Повсюду он! <…> Впрочем, что за беда, если тесный кружок людей близких не хочет вспомнить о том? Есть у него другие друзья, более многочисленные и более верные: его читатели. Теперь они знают, кому обязаны оживлением нашей литературы; теперь они чаще и чаще говорят о нём. Они исполнят то, что не было в своё время исполнено друзьями его.

— «Заметки о журналах. Июль 1856 года»

Он действительно был всегда чист. <…> Он был сын пензенского лекаря, человека грубого, жесткого и, кажется, пьяного. Кончил курс в пензенской гимназии. Одного из учителей его я встречал. Учитель этот (человек, оглупевший от мошеннической жизни) мог сказать только, что Белинский и тогда «был ядовит». Потом Бел. был в Моск. универ. казённым студентом. Шевырёв (тогда бывший отчасти либералом) донёс на него как на студента неблагонамеренного (Шев. был уже профессор). Его исключили (исключил Голохвастов, помощник попечителя, тогда управлявший округом <…>), сообщив во все университеты, чтобы этого неблагонамеренного студента никуда не принимали. До переезда в Петерб. Бел. очень нуждался в деньгах. Нуждался и потом. В 1843 или 1844 он женился на классной даме, которая была старше его и, как оказалось, имела дурной характер. Семейные неприятности окончательно расстроили его здоровье. Умер он от чахотки, — и умер, как нельзя более, кстати — иначе мог бы «попасть под манифест» недавно изданный, — что и намеревались уже сделать с ним, — но он уже лежал в то время при смерти; потому и нельзя было ничего с ним сделать. Характер у него был очень мягкий, отчасти даже робкий, он был застенчив и неловок, но стоило только затронуть его, — тогда глаза начинали сверкать, и он уже делался страшным своему противнику, говорил так же беспощадно, как писал, и молчать не мог уже заставить его никто. Простодушие было в нём чисто ребяческое: он был наивен и невинен до невероятности. Всё это я говорю со слов Некрасова. <…> Некрасов боготворит его память, Тургенев также. Вообще из людей, участвующих в петерб. журнал., даже те, которые не любят его (по личным отношениям), не имеют сказать о нём ничего, кроме похвал (исключение остаётся за Булгариным, Дружининым и Гончаровым). Он имел чрезвычайное влияние на Некрасова, Тургенева и Григоровича, — это, буквально, его ученики.

— письмо А. С. Зелёному 26 сентября 1856

XX век

Некрасов восклицал в давно-давно прошедшие времена: <…> Когда народ <…> Белинского и Гоголя С базара понесёт? Желанное для одного из старых русских демократов «времечко» пришло. Купцы бросали торговать овсом и начинали более выгодную торговлю — демократической дешёвой брошюрой. Демократическая книжка стала базарным продуктом. Теми идеями Белинского и Гоголя, которые делали этих писателей дорогими Некрасову — как и всякому порядочному человеку на Руси — была пропитана сплошь эта новая базарная литература…

— Владимир Ленин, «Ещё один поход на демократию», 1912

	Приближались роковые сороковые годы. Над смертным Одром Пушкина раздавался младенческий лепет Белинского. Этот лепет казался нам совершенно противоположным, совершенно враждебным вежливому голосу графа Бенкендорфа. <…> Во второй половине века то, что слышалось в младенческом лепете Белинского, Писарев орал уже во всю глотку.
	— Александр Блок, «О назначении поэта», 1921

	Критик-художник, художник критики — это великолепное явление. Таким конечно был Белинский.
	— Анатолий Луначарский, «Пушкин-критик», 1933

	Только у Белинского, с его исключительным чутьём, был к Пушкину настоящий ключ, а, главное, он стушёвывался, отступал на второй план, говоря о Пушкине, не пользовался случаем излить личные догадки и тревоги <…>. У Белинского — живое ощущение Пушкина, он его любит, ничуть не обожествляя, и потому лучше чувствуя…
	— Георгий Адамович, «За что чествовать Пушкина?», сентябрь 1935

	Сколь наивной ни была бы ограниченность Белинского в оценке художественных произведений, у него как у гражданина и мыслителя было поразительное чутьё на правду и свободу, которое могла погубить только партийная борьба, а она была тогда лишь в зачатке. В то время его чаша была ещё наполнена чистой влагой; понадобилась помощь Добролюбова, Писарева и Михайловского, чтобы превратить её в питательный бульон для самых зловещих микробов.
	Whatever his naive shortcomings as an appraiser of artistic values, Belinsky had as a citizen and as a thinker that wonderful instinct for truth and freedom which only party politics can destroy — and party politics were still in their infancy. At the time his cup still contained a pure liquid; with the help of Dobrolyubov and Pissarev and Mikhailovsky it was doomed to turn into a breeding fluid for most sinister germs.
	— Владимир Набоков, «Николай Гоголь», 1944

• см. Пётр Вайль и Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «На посту. Белинский»), 1991

Отдельные статьи

• см. Категория:Литература о Виссарионе Белинском