«Бородинская годовщина» В. Жуковского, «Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» (Белинский)

Виссарион Белинский в октябре 1839 года анонимно опубликовал рецензию на «Бородинскую годовщину» В. А. Жуковского и «Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» И. Н. Скобелева. К ней близко примыкает его ноябрьская рецензия на «Очерки Бородинского сражения» Ф. Глинки.

Цитаты

Ничто так не расширяет духа человеческого, ничто не окриляет его таким могучим орлиным полётом в безбрежные равнины царства бесконечного, как созерцание мировых явлений жизни. Поэтому история человечества, как объективное изображение, как картина и зеркало общих, мировых явлений жизни, доставляет человеку наслаждение безграничное: <…> созерцая эти движущиеся, олицетворившиеся судьбы человечества в лице народов и их благородных представителей, став лицом к лицу с этими полными трагического величия событиями, дух человека — то падает пред ними во прах, проникнутый мятежным и непокорным его самообладанию чувством их царственной грандиозности и подавленный обременительною полнотою собственного упоения, — то, покоряя свой восторг разумным проникновением в их сокровенную сущность, сам восстаёт в мощном величии, гордо сознавая своё родство с ними. Вот где скрывается абсолютное значение истории, и вот почему занятие ею есть такое блаженство, какого не может заменить человеку ни одна из абсолютных сфер, в которых открывается его духу сущность сущего и родственно сливается с ним до блаженного уничтожения его индивидуальной единичности. Да, кто способен выходить из внутреннего мира своих задушевных, субъективных интересов, чей дух столько могуч, что в силах переступить за черту заколдованного круга прекрасных, обаятельных радостей и страданий своей человеческой личности, <…> чтобы созерцать великие явления объективного мира и их объективную особность усвоять в субъективную собственность чрез сознание своей с ними родственности, — того ожидает высокая награда, бесконечное блаженство: засверкают слезами восторга очи его, и весь он будет — настроенная арфа, бряцающая торжественную песнь своего освобождения от оков конечности, своего сознания духом в духе… Но когда мировое историческое событие есть в то же время и факт отечественной истории, и его субстанциальная родственность с духом созерцающего просветлит до прозрачности его таинственную сущность, — о, тогда его блаженство будет ещё шире, бесконечнее, потому что на родной призыв отзовутся новые струны, сокрытые в самых недоступных глубинах его сердца!.. К таким-то великим мировым явлениям принадлежит битва Бородинская — истинная битва гигантов, где, с одной стороны, исполнитель мировых судеб, влекомый бессознательным стремлением наполнить страшную, бездонную пропасть своего необъятного духа, мнил последним подвигом остановить свою блуждающую звезду и стать у темной цели своего таинственного пути, а с другой — великий народ, под знаменем креста и державной власти, стал за своё существование и за честь своих царей. <…> Дивное зрелище! Ум изнемогает, силясь обнять его во всей бесконечности его значения!.. <…> Да, оно и в самом деле было не двадцать семь лет назад, а недавно, очень недавно, если не вчера, потому что только теперь, только ставши прошедшим, явилось оно нам во всём своём свете, уже не ослепляя своим блеском наших бренных очей, но радуя их отдалённым сиянием своего бессмертного величия, как радует очи торжественная, объявшая полнеба, но тихо мерцающая заря вечера или утра… Великое прошедшее родило великое настоящее… Царственно высокий дух русского царя, созерцая минувшие судьбы вверенного ему богом народа, остановился на поле славы своего державного брата, на поле славы своего народа, — и его монаршей воле было достойно воздать дань благодарности и славы великому подвигу сподвижников Благословенного… <…> И вот, по творческому, властительному слову на священных полях Бородина, приявших в недра свои кости и кровь героев великой драмы, стало под ружьём сто сорок тысяч новых героев… <…> И ряды грянули русское «ура!», и оно не умолкало от пятого до восьмого часа дня… <…> Подвиг, достойный великой души нашего царя, который в славе народа своего полагает свою собственную славу и которого неутомимый дух находит только отдых и наслаждение в подвигах, долженствующих иметь такое великое влияние на грядущие времена… Именно царственная драма, во всём величии и во всём очаровании всемирно-исторического зрелища, достойная услаждать дух царей и народов!.. — начало

Для нас, русских, нет событий народных, которые бы не выходили из живого источника высшей власти. Великое было событие 1612 года, но предки наши им не гордились и не радовались, а скорбели и печалились, доколе дом Романовых не дал им царя, — и только от сей великой минуты им возвращена была их слава, потому что уже явилось царское имя, освятившее её, и безыменному подвигу давшее и имя, и цель, и значение… Пусть будет велико наше народное торжество, пусть, как волны океана, сольётся в него всё народонаселение необъятной России; но если бы эта неиссчетная громада народа не видала впереди себя своего царя, который в спокойном, царственном величии приветствует её восторженные клики и на лице которого она читает и грозу, и милость, и царскую доблесть, и великий мощный дух, на который спокойно и самоуверенно опирается её счастие в настоящем и надежды в будущем, — и тогда для неё торжество было бы не торжеством, а бессмысленною сходкою праздного народа, и в священном не было бы священного!.. <…> Да, в слове «царь» чудно слито сознание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения… И это не случайность, а самая строгая, самая разумная необходимость, открывающая себя в истории народа русского. Ход нашей истории обратный в отношении к европейской: в Европе точкою отправления жизни всегда была борьба и победа низших ступеней государственной жизни над высшими: феодализм боролся с королевскою властию и, побеждённый ею, ограничил её, явившись аристократиею; среднее сословие боролось и с феодализмом, и с аристократиею, демократия — с средним сословием; у нас совсем наоборот: у нас правительство всегда шло впереди народа, всегда было звездою путеводною к его высокому назначению; царская власть всегда была живым источником, в котором не иссякали воды обновления, солнцем, лучи которого, исходя от центра, разбегались по суставам исполинской корпорации государственного тела и проникали их жизненною теплотою и светом. В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же, как от него наша жизнь. <…> Отсюда происходит эта дивная симпатия, сделавшая единое и целое из двух начал, это всегдашнее и безусловное повиновение царской воле, как воле самого провидения. Итак, не будем толковать и рассуждать о необходимости безусловного повиновения царской власти: это ясно и само по себе; нет, есть нечто важнее и ближе к сущности дела: это — привести в общее сознание, что безусловное повиновение царской власти есть не одна польза и необходимость наша, но и высшая поэзия нашей жизни, наша народность, если под словом «народность» должно разуметь акт слития частных индивидуальностей в общем сознании своей государственной личности и самости. И наше русское народное сознание вполне выражается и вполне исчерпывается словом «царь», в отношении к которому «отечество» есть понятие подчинённое, следствие причины. Итак, пора уже привести в ясное, гордое и свободное сознание то, что в продолжение многих веков было непосредственным чувством и непосредственным историческим явлением: пора сознать, что мы имеем разумное право быть горды нашею любовию к царю, нашею безграничною преданностию его священной воле, как горды англичане своими государственными постановлениями, своими гражданскими правами, как горды Северо-Американские Штаты своею свободою. <…> достижение цели возможно только чрез разумное развитие не какого-нибудь чуждого и внешнего, а субстанциального, родного начала народной жизни и что таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульс нашей народной жизни выражается словом «царь». — у Белинского это наиболее сильное выражение «примирения с действительностью»

«Бородинская годовщина» <…>. Конечно, как стихотворение, обязанное своим появлением <…> современным событием и ограниченное во времени своего появления, — оно не должно подвергаться в целом строгой критике, — но в нём много сильных и прекрасных строф и стихов, <…> а недостаточность других вознаграждается поэзиею содержания. — в рукописи отзыв был более резким, но А. А. Краевский его «посмягчил» (И. И. Панаев, «Литературные воспоминания», 1861), хотя на фоне безудержного славословия, например, в «Сыне отечества», отзыв довольно сух потому, что Белинский в это время решительно выступал против любой открытой тенденциозности в искусстве

О рецензии

Следует упомянуть о диком, тёмном, непонятном и бессмысленном языке, который вторгается в нашу словесность под именем философского, и состоит из мнимого подражания слогу философов немецких, не имеющего ни толку, ни смыслу. Прочитаем несколько строчек. [Процитировал 2 стр. начала.] Полагаем, что это просто шутка, пародия, которою автор статьи хотел позабавить своих читателей и потешиться над легковерными; но если он в самом деле вздумал так писать не в шутку, то и это не беда: попытки его не могут причинить никакого вреда общему нашему русскому языку и отечественной словесности: он уничтожают себя сами. — эта оценка вызвала решительные печатные возражения Краевского и Белинского

— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (3-е), 15 декабря 1839

Белинский <…> проповедывал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. <…> — Знаете ли, что с вашей точки зрения, — сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом, — вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живём, разумно и должно существовать. — Без всякого сомнения, — отвечал Белинский, — и прочёл мне «Бородинскую годовщину» Пушкина. Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. <…> Размолвка наша действовала на других; круг распадался на два стана. Белинский, раздражённый и недовольный, уехал в Петербург и оттуда дал по нас последний яростный залп в статье, которую так и назвал «Бородинской годовщиной». Я прервал с ним тогда все сношения. <…> Через несколько месяцев после его отъезда в Петербург в 1840 году приехали и мы туда. <…> Наша встреча сначала была холодна, неприятна, натянута, но ни Белинский, ни я, мы не были большие дипломаты; в продолжение ничтожного разговора я помянул статью о бородинской годовщине. Белинский вскочил с своего места и, вспыхнув в лице, пренаивно сказал мне: «Ну, слава богу, договорились же! а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… Ваша взяла: три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудемте этот вздор. Довольно вам сказать, что на днях я обедал у одного знакомого; там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться? „Это автор статьи о бородинской годовщине?“ — спросил его на ухо офицер. — „Да“. — „Нет, покорно благодарю“, — сухо ответил он. Я слышал всё это и не мог вытерпеть, — я горячо пожал руку офицеру и сказал ему: „Вы, вы благородный человек, и я вас уважаю». Чего же вам больше?“» С этой минуты и до кончины Белинского мы шли с ним рука в руку.

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 4, гл. XXV), 1855

	Чтоб узнать, что такое русская читающая публика, надо пожить в Петербурге. <…> Что же сказать о моём нелепейшем и натянутом вступлении в разбор брошюрок о Бородинской битве, которым все восхитились? Дорого дал бы я, что[бы] истребить его. Китаизм хуже прекраснодушия..
	— Белинский, письмо В. П. Боткину 3 февраля 1840

	… глупая статейка, <…> над которою смеялся весь Питер и публично тешился Греч…
	— Белинский, письмо Боткину 16—21 апреля 1840

	… конечно, наш китайско-византийский монархизм до Петра Великого имел <…> свою историческую законность; но из этого бедного и частного исторического момента сделать абсолютное право и применять его к нашему времени — фай — неужели я говорил это?..
	— Белинский, письмо Боткину 11 декабря 1840

… комедия «Пятидесятилетний дядюшка», <…> весьма слабое произведение, <…> да ещё статья о Менцеле были ахиллесовой пятой Белинского, и упомянуть о них при нём — значило оскорбить, огорчить его. <…> Существовала ещё статейка о Бородинской годовщине. Я было как-то заговорил с ним о ней… Он зажал себе уши обеими руками и, низко наклонясь вперёд и качаясь из стороны в сторону, зашагал по комнате. Впрочем, он поболел квасным патриотизмом недолго.

— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1868