Николай Николаевич Страхов

Никола́й Никола́евич Стра́хов (16 (28) октября 1828 — 24 января (5 февраля) 1896) — русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской академии наук (1889).

Николай Николаевич Страхов

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	Белинский потому и верен во многих своих суждениях, потому и приобрёл свою славу, имел сильное влияние и многое сделал, что он <…> сливался душой с этою бедною литературою, жил её скудною жизнью, принимал её дела в сурьёз самый сурьёзнейший. Но только так и можно вполне верно понимать литературные стремления.
	— «Бедность нашей литературы», 1868

Фёдор Михайлович не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; всё его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер, да разве общее впечатление уличной жизни. <…> Его интересовали люди, исключительно люди, с их душевным складом, и образом их жизни, их чувств и мысли.

— «Воспоминания о Ф. М. Достоевском», 1883

Настоящее существует, <…> прошедшее уже не существует, а будущее ещё не существует. Различие это совершенно строгое, математическое; существует только мгновение настоящего, и только что протекшая минута точно так же не существует, как и отдалённейшее прошлое. <…> Отрицание времени есть вечность. Давая этому слову такое значение, мы должны представлять себе вечность именно не в виде безграничного продолжения времени (что было бы не отрицанием времени, а его полным утверждением), а в виде непреходящего настоящего. <…> Вечность созерцательная и вечность мыслительная суть два различные представления. Одна есть всегдашнее настоящее и составляет как бы остановку течения времени; другая состоит из бесконечного прошедшего и бесконечного будущего, и представляет непрерывное и беспредельное течение времени.

— «О времени», 1896

Рецензии

	Базаров — это титан, восставший против своей матери земли; как ни велика его сила, она только свидетельствует о величии силы, его породившей.
	— «И. С. Тургенев. „Отцы и дети“»

Отчуждение от жизни, разрыв с действительностью <…>. Эта язва, очевидно, существует в русском обществе. Тургенев дал нам несколько образцов людей, страдающих этой язвою; таковы его Лишний человек и Гамлет Щигровского уезда. Да наконец и последний его герой, лицо, изображённое в «Довольно» <…> есть, очевидно, тот же Гамлет Щитровского уезда, только опоэтизированный и возведённый в идеал. Г. Ф. Достоевский, в параллель тургеневскому Гамлету, написал с большою яркостию своего подпольного героя («Записки из подполья»), человека, живущего совершенно внутреннею жизнью, никогда не имевшего живых отношений к действительности, а между тем, сильно развитого умственно и обладающего большим самолюбием и, следовательно, страдающего. Герой этот со злобой относится к действительности, к каждому явлению скудной жизни, его окружающей, потому что каждое такое явление его обижает как укор, как обличение его собственной внутренней безжизненности. <…> Автор, успевший заглянуть в душу подпольного героя, с такою же проницательностью умеет изображать и всевозможные варьяции этих нравственных шатаний, все виды страданий, порождаемых нравственною неустойчивостью.

— «Наша изящная словесность», статья третья

«Капитанская дочка», собственно говоря, есть хроника семейства Гринёвых; это — тот рассказ, о котором Пушкин мечтал ещё в третьей главе Онегина, — рассказ, изображающий Преданья русского семейства. <…> Дело вовсе не в любопытных ощущениях, и все приключения жениха и невесты касаются не изменения их чувств, простых и ясных от самого начала, а составляют случайные препятствия, мешавшие простой развязке, — не помехи страсти, а помехи женитьбе. Отсюда — такая естественная простота этого рассказа; романтической нити в нём собственно нет <…>. По простоте и чистоте своей поэзии, это произведение одинаково доступно, одинаково привлекательно для взрослых и детей. На «Капитанской дочке»<…> русские дети воспитывают свой ум и своё чувство, так как учителя, без всяких посторонних указаний, находят, что нет в нашей литературе книги более понятной и занимательной, и вместе с тем столь серьёзной по содержанию и высокой по творчеству.

— «„Война и мир“. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Статья вторая и последняя»

Книга эта — прекрасная; и предмет такой, что должен интересовать всякого, кто только читает книги, — и обработан этот предмет с пониманием и любовью. А между тем книга возбуждает величайшую досаду и наводит на грустные размышления. Когда <…> написана эта книга? — Около двадцати лет назад! Она составляет дословную перепечатку <…> [первого] издания. <…> Глядя на эту книгу, невольно скажешь: хорош у нас прогресс! <…> Понятно, отчего ни почтенный автор, ни почтенные издатели не решились сделать хоть какого-нибудь предисловия, объясняющего повод и благое намерение издания этой книги. Мы позволяем себе догадываться, что издание сделано по причине поднявшихся толков и хлопот о памятнике Пушкину, вследствие которых многие вероятно пожелают узнать, что́ это было за человек и почему это ему ставят памятник? <…> Когда эта книга писалась, ещё господствовала самая строгая цензура и многих очень простых вещей нельзя было высказывать в печати; кроме того были живы многие лица, были живы многие интересы, которых невозможно было затрагивать. Следовательно новое издание могло бы сказать нам множества нового. Да многое с тех пор уже и сказано другими; литература, касающаяся биографии Пушкина, уже очень обширна и растёт с каждым годом. <…> Очень возможно, конечно, что многие почтенные люди взглянут на все эти двадцатилетние толки как на весьма малосодержательную болтовню и готовы будут даже похвалить нашего автора за то, что он не обратил на них внимания. Таково уж свойство нашей литературы и вообще умственной жизни, что она легко возбуждает пренебрежение к себе. Мы однако же <…> думаем, что среди действительного пустословия появились в нашей бедной литературе и такие взгляды на Пушкина, которые значительно превышают точку зрения нашего автора. <…> Нельзя сказать, чтобы подписка на памятник шла очень блистательно и быстро. Наши журналы, кроме нескольких веских слов, сказанных «Московскими Ведомостями», встретили это дело глухим молчанием; они не нашли здесь повода поговорить о Пушкине, не сочли возможным сделать из этого самый крошечный современный вопрос, и хоть на минуту отвлечь внимание читателей от более важных предметов. <…> Как знать? — может быть общее равнодушие к Пушкину составляет главную причину, почему эта книга является перед нами нимало не переработанною. С другой стороны, зачем же нам новые труды о Пушкине, когда и старые составляют для большинства публики совершенную новость? Не только в двадцать, а даже в пять лет наша публика забывает то, что́ говорилось и делалось.

— на «А. С. Пушкин. — Материалы для его биографии и оценки произведений» П. В. Анненкова

О Страхове

Итак, наш журнал запрещён <…>. Запрещение это случилось довольно для нас неожиданно. У нас в апрельской книжке была статья «Роковой вопрос». Вы знаете направление нашего журнала: это направление по преимуществу русское и даже антизападное. Ну, стали бы мы стоять за поляков? Несмотря на то нас обвинили в антипатриотических убеждениях, в сочувствии к полякам и запретили журнал за статью в высшей степени, по-нашему, патриотическую. Правда, что в статье были некоторые неловкости положения, недомолвки, которые и подали повод ошибочно перетолковать её. <…> Но мы понадеялись на прежнее и известное в литературе направление нашего журнала, так что думали, что статью поймут и недомолвок не примут в превратном смысле, — в этом-то и была наша ошибка. Мысль статьи (писал её Страхов) была такая: что поляки до того презирают нас как варваров, до того горды перед нами своей европейской цивилизацией, что нравственного (то есть самого прочного) примирения их с нами на долгое время почти не предвидится. Но <…> растолковали её так: что мы сами, от себя уверяем, будто поляки до того выше нас цивилизацией, а мы ниже их, что, естественно, они правы, а мы виноваты. <…> очень многие из частных лиц, восстававшие на нас ужасно, по собственному признанию своему, не читали нашей статьи.

— Фёдор Достоевский, письмо И. С. Тургеневу 17 июня 1863

Стриж первый. В течение двух лет с лишком всё обличало в нас стрижей! мы собирались, толковали, проводили время, ловили мух… Казалось бы, каких ещё гарантий надо! И вот, в одну ужасную минуту, Стрижу второму пришла несчастная мысль слетать в злополучный некоторый край… <…> Стриж вторый (оправдывается). Я единственный стриж из бесчисленного множества стрижей, который занимался философией; и потому, будучи учеником и последователем Гегеля, я полагал… Голос сверху. Впредь не полагай! (Стрижи в ужасе.) Стриж вторый (бессознательно продолжает свою речь). Я полагал… Стриж первый. <…> Очевидно, здесь даже оправдания не допускаются… (голос сверху: «А ты думал как?»)

— Михаил Салтыков-Щедрин, «Стрижи», май 1864

Печальны и запутанны наши общественные и исторические дела… Всегда передо мною гипсовая маска покойного нашего философа и критика, Н. Н. Страхова, — снятая с него в гробу. И когда я взглядываю на это лицо человека, прошедшего в жизни нашей какою-то тенью, а не реальностью, — только от того одного, что он не шумел, не кричал, не агитировал, не обличал, а сидел тихо и тихо писал книги, — у меня душа мутится… <…> Да и сколько таких. Поистине прогресс наш может быть встречен словами: «Morituri te salutant»… <…> тусклая, загнанная, «где-то в уголку» жизнь Страхова, у которого не было иногда щепотки чая, чтобы заварить его пришедшему приятелю…

— Василий Розанов, «Опавшие листья» (Короб второй), 1912