Письмо Виссариона Белинского Николаю Гоголю от 15 июля 1847
15 июля 1847 года Виссарион Белинский написал ответ на письмо Николая Гоголя от 20 июня по поводу отрицательной рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями». Расходясь в сотнях списков, это письмо с жёсткой критикой самодержавно-крепостнического строя России сыграло огромную роль в развитии русских революционеров, начиная с членов кружка Петрашевского, значительная часть которых спустя два года была осуждена только за распространение письма[1]. Впервые опубликовано А. И. Герценом в январе 1855 года[2]» по неисправному списку А. А. Чумикова. Автограф неизвестен и оно публикуется по наиболее достоверному списку, вероятно, Н. X. Кетчера, с небольшими исправлениями по другим[3].
Цитаты
править… нельзя перенести оскорблённого чувства истины, человеческого достоинства, нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель. |
Вы сами видите, что от вашей книги отступились даже те люди, по-видимому, одного духа с её духом. Если бы она и была написана вследствие глубокого, искреннего убеждения, и тогда бы она должна была бы произвести на публику то же впечатление. И если её приняли все (за исключением немногих людей, которых надо видеть и знать, чтобы не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур нецеремонную проделку для достижения небесным путем чисто земной цели, — в этом виноваты только вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что вы находите это удивительным. Я думаю, это оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого вы так неудачно приняли на себя в вашей фантастической книге. И это не потому, чтобы вы не были мыслящим человеком, а потому, что вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из вашего прекрасного далёка; а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому что в этом прекрасном далёке вы живёте совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с вами настроенного и бессильного противиться вашему на него влиянию. Поэтому вы не заметили, что Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, — права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей! Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута трёххвостною плетью[К 1]. |
И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления! Не может быть! Или вы больны — и вам надо спешить лечиться, или… не смею досказать моей мысли!.. Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете! Взгляните себе под ноги, — ведь вы стоите над бездною… Что вы подобное учение опираете на православную церковь, это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей неравенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братства между людьми, — чем продолжает быть и до сих пор. Но смысл христова слова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки погасивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, более сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все ваши попы, архиереи, митрополиты, патриархи. <…> неужели вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, вы не знаете, что второе когда-то было чем-то — между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? <…> По-вашему, русский народ самый религиозный в мире, — ложь. Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почёсывая себе зад. <…> Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко-атеистический народ. В нём ещё много суеверия, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается и с ними; живой пример Франции, где и теперь много искренних католиков между людьми просвещёнными и образованными и где многие, отложившись от христианства, всё ещё упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков; мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нём даже к духовенству, ибо несколько отдельных исключительных личностей, отличавшихся тихою, холодною аскетическою созерцательностью, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, схоластическим педантством да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме, его скорее можно похвалить за образцовый индиферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в раскольнических сектах, столь противоположных по духу своему массе народа и столь ничтожных перед нею числительно. |
Но, может быть, вы скажете: «Положим, что я заблуждался, и все мои мысли ложь, но почему же отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуждений?» Потому, отвечаю я вам, что подобное направление в России давно уже не новость. Даже ещё недавно оно было вполне исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в вашей книге более ума и даже таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях; но зато они развили общее с вами учение с большей энергией и с большей последовательностью, смело дошли до его последних результатов: все отдали византийскому богу, ничего не оставили сатане; тогда как вы, желая поставить по свечке и тому и другому, впали в противоречие, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театры, которые, с вашей точки зрения, если бы вы только имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спасению души, но много могут служить к её погибели… Чья же голова могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бурачком? <…> Некоторые остановились было на мысли, что ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заключения — ясно, что книга писана не день, не неделю, не месяц, а, может быть, год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимн властям предержащим хорошо устраивает земное положение набожного автора. Вот почему в Петербурге распространился слух, будто вы написали эту книгу с целью попасть в наставники к сыну наследника[К 2]. Ещё прежде этого в Петербурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову[3], где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д.[К 3] Теперь судите сами: можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах публики и как писателя и, ещё больше, как человека? |
Ваша книга испугала меня возможностью дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать её по самой низкой цене, — мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она памятнее теперь всеми статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит ещё, инстинкт истины. |
Времена наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молиться везде всё равно, что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не носившие его в груди своей, или потерявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей, — тот носит Христа в груди своей, и тому незачем ходить пешком в Иерусалим[К 5]. <…> |
Какая это великая истина, что, когда человек весь отдаётся лжи, его оставляет ум и талант. Не будь на вашей книге выставлено вашего имени и будь из неё выключены те места, где вы говорите о себе как писатель, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз — произведение автора «Ревизора» и «Мёртвых душ»? |
Я понимаю необходимость иногда щёлкнуть глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным; но и эта необходимость тяжела, потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить враждою. Но Вы имели в виду людей если не с отменным умом, то всё же и не глупцов. Эти люди в своём удивлении к Вашим творениям наделали, может быть, гораздо больше восторженных восклицаний, нежели сколько Вы сказали о них дела; но всё же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их головою общим их и Вашим врагам, да ещё вдобавок обвинить их в намерении дать какой-то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и напечатал[3] на Ваших почитателей (стало быть, на меня всех больше) чистый донос. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его, плохого рифмоплёта, произвели в великие поэты[3]… |
… если вы имели несчастье с гордым смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех её издания в свет искупить новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние. — конец |
О письме
правитьВ письме заключалось не одно только опровержение его мнений и взглядов: письмо обнаруживало пустоту и безобразие всех идеалов Гоголя, всех его понятий о добре и чести, всех нравственных основ его существования — вместе с диким положением той среды, защитником которой он выступил. Я хотел объяснить Белинскому весь объём его страстной речи, но он знал это лучше меня, как оказалось. — «А что же делать? — сказал он. — Надо всеми мерами спасать людей от бешеного человека, хотя бы взбесившийся был сам Гомер. Что же касается до оскорбления Гоголя, я никогда не могу так оскорбить его, как он оскорблял меня в душе моей и в моей вере в него».[5] | |
| — Павел Анненков, «Замечательное десятилетие», 1880 |
- см. черновик ответного письма Гоголя Белинскому июля — августа 1847
| — Александр Герцен, август 1847 |
Этот человек понимал, хотя односторонне, но глубоко, Ваше значение в литературе, любил Вас с детским обожанием; представьте же себя на его месте: человек страдал действительными душевными недугами, болезненно воспитывал идеи в своей душе, мечтал разгадать пути гения сообразно с этими идеями — и вдруг — мечта его разбита вдребезги, обоготворённое им предстало ему в совершенно ином виде, лучшая опора его сокрушена.[3] | |
| — Аполлон Григорьев, письмо Гоголю 2-й пол. октября — 1-й пол. ноября 1848 |
… аноним прислал нам «Переписку Белинского с Гоголем». Переписку эту мы знали прежде от самого Белинского, она наделала некоторый шум в 1847 году. Во всяком случае, нет никакой нескромности её напечатать; она прошла через столько рук, даже полицейских, что, печатая её, мы собственно печатаем известное. Белинский и Гоголь принадлежат к русской истории; полемика между ними — слишком важный документ, чтобы не обнародовать его из малодушной деликатности.[2][3] | |
| — Александр Герцен |
Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года <…> копию с преступного письма литератора Белинского — читал это письмо в собраниях у подсудим[ых] <…>. А потому военный суд приговорил его за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского <…> лишить на основании Свода военных постановлений <…> чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.[6] | |
| — приговор Ф. М. Достоевскому по делу петрашевцев, декабрь 1849 |
Много я ездил по России, имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который не знал бы наизусть письма Белинского к Гоголю; в отдалённых краях России только теперь ещё проникает это влияние и увеличивает число прозелитов.[1] | |
| — Иван Аксаков, письмо С. Т. Аксакову 9 октября 1856 |
Письмо Белинского оттого, конечно, и получило такую потрясающую силу, что его устами говорило сознание, можно сказать без всякого преувеличения, всего того, что в России честно мыслило. <…> Уже самый факт небывало-широкого распространения письма Белинского глубоко-характерен и показывает, что в данном случае общественное сознание было настолько взволновано, что нашло пути проявиться даже при невозможно-тяжёлых условиях общественной жизни того времени. | |
| — Семён Венгеров, 1905 |
… интеллигентское непонимание всей действительной пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не раз «исправляли» с обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая его от «церковных искажений» изображая его социал-демократом или социалистом-революционером. Пример этому подал ещё отец русской интеллигенции Белинский <…> в знаменитом письме своём к Гоголю, этом пламенном и классическом выражении интеллигентского настроения…[3] | |
| — Сергей Булгаков, «Героизм и подвижничество», 1909 |
Так, так. Настроение крепостных крестьян против крепостного права, очевидно, есть «интеллигентское» настроение. <…> Или <…> настроение Белинского в письме к Гоголю не зависело от настроения крепостных крестьян?[3] — ответ Булгакову | |
| — Владимир Ленин, «О „Вехах“», декабрь 1909 |
Его знаменитое «Письмо к Гоголю», подводившее итог литературной деятельности Белинского, было одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору.[3] | |
| — Владимир Ленин, «Из прошлого рабочей печати в России», апрель 1914 |
Ох, сдаётся, помог Белинский, в ущерб творчеству, перейти Гоголю к «общественной пользе» и «реализму» «Переписки с друзьями»… Только всё-таки Гоголь сделает это по-своему — на фантастический, на магический лад отставленного «Портрета»[К 6]. Тогда неистовый Виссарион ужаснётся, видя собственный портрет в кривом зеркале Гоголя… | |
| — Андрей Синявский, «В тени Гоголя», 1973 |
Комментарии
править- ↑ В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных», по желанию Николая I, наказание кнутом заменялось увеличенным количеством ударов плетью[3].
- ↑ По аналогии с близким другом Гоголя В. А. Жуковским, который был наставником Александра Николаевича.
- ↑ Последнее — намёк на слова из черновика письма Николаю I 15-16 января 1847, присланного П. А. Плетнёву: «… тот, кто, обнимая не одну какую-нибудь часть правления, но все вместе, имеет чрез то взгляд полнее и многостороннее обыкновенных людей»[3].
- ↑ Очевидно, «Стансы» («В надежде славы и добра…», 1826) и «Друзьям» (1828)[4], «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» (1831).
- ↑ Гоголь в предисловии к «Выбранным местам» уведомил читателей о подготовке к путешествию туда[3].
- ↑ Имеется в виду вторая редакция, художественно сниженная, по мнению Синявского.
Примечания
править- ↑ 1 2 3 С. А. Венгеров. Предисловие // В. Г. Белинский. Письмо к Гоголю. — СПб., 1905.
- ↑ 1 2 Полярная звезда на 1855 год. — Кн. I. — Лондон.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 Письмо Белинского к Гоголю / Статья и публикация К. Богаевской; комментарии Я. З. Черняка // В. Г. Белинский. Кн. II. — М.: Изд-во АН СССР, 1950. — С. 513-605. — (Литературное наследство. Т. 56).
- ↑ Е. И. Кийко. Примечания // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. X. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1956. — С. 454.
- ↑ 1 2 Анненков П. В. Литературные воспоминания. — СПб., 1909. — С. 356.
- ↑ Петрашевцы: сборник материалов. Т. 3. Доклад генерал-аудиториата / Ред. П. Е. Щеголева. — М.; Л.: Гос. изд-во, 1928. — С. 207-8.