Михаил Михайлович Пришвин

русский писатель, прозаик и публицист
(перенаправлено с «Пришвин, Михаил Михайлович»)

Михаи́л Миха́йлович При́швин (1873—1954) — русский писатель.

Михаил Михайлович Пришвин
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

править
  •  

 Бойся думать без участия сердца.

  •  

 В молодости мы очень богаты жизнью и охотно всем в долг раздаём свои богатства, но когда под старость пойдём долги собирать — никто не даёт. И это очень обидно. И вот почему так редко встречаются добрые: в старости видеть добро мешает обида.

  •  

 Всем научились пользоваться люди, только не научились пользоваться свободой. Может быть, бороться с нуждой и крайней необходимостью гораздо легче, чем со свободой. В нужде люди закаляются и живут мечтой о свободе. Но вот приходит свобода, и люди не знают, что с ней делать.

  •  

 Красит человека только любовь, начиная от первой любви к женщине, кончая любовью к миру и человеку, – всё остальное уродует человека, приводит его к гибели, то есть к власти над другим человеком.

  •  

 Дети учат взрослых людей не погружаться в дело до конца и оставаться свободными.

  •  

 Есть разные мёртвые, одни из глубины пережитых тысячелетий и теперь властно определяют направление нашего современного лучшего.

  •  

 Мир на земле возможен лишь при каком-то гармоническом соотношении души с разумом. Господство же разума приводит к голой технике и к войне.

  •  

 Охранять природу — значит охранять Родину.

  •  

 Революция — это месть за мечту.

  •  

 Свободная любовь без обетов и клятв возможна лишь между равными, для неравных положен брак, как неподвижная форма.

  •  

 Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня — я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя.

  •  

 Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего мира. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет и нет того, что называется у бедных людей «сегодня» и «завтра». Исчезает тогда эта черта, разделяющая всю жизнь на «тут» и «там». Не видно «того» берега в море, и вовсе нет берегов у любви. Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает солёная и негодная. «Любовь – это обман юности», – говорит такой человек и больше не возвращается к морю.

  •  

 Так оно так, вся Земля наш общий дом, куда приходим мы, рождаясь как граждане мира. И лучше бы как-нибудь работать гражданином мира, но как перешагнуть через родину, через самого себя? Ведь только я сам, действительно близкий к грубой материи своей родины, могу преобразить её, поминутно спрашивая: «Тут не больно?.. Другой-то разве станет так церемониться, разве он за естественным богатством железа, нефти захочет чувствовать человека? Вот верно как-то через уважение к родным, некоторым друзьям и главное через страстную любовь к природе, увенчанную родным словом, я неотделим от России…

  •  

 ...крупные русские писатели не пером пишут, а плугом пашут по бумаге, пробивая её, вывёртывая на белое чёрную землю. Вот почему лёгкое писание, беллетристика русскому кажется пошлостью, и русский писатель кончает свой путь непременно той или другой формой учительства и объявляет дело всей своей прошлой жизни «художественной болтовнёй».

  •  

…Думал о нашем русском народе, сколько вынес он в своей истории холодов, сколько перетерпел и как ему теперь хочется жить. Есть ли ещё в Европе другой такой народ, кому так хочется жить? И если такой народ вооружён современным оружием и пуще оружия – организацией, небывалой в истории, то какая же сила может ему сопротивляться? Мы должны победить, и мне кажется, мы уже победили. (1 июля 1941 года с пометкой «19 день войны».)

  •  

Вся беда в России, – говорил мне высокий чиновник, – что нет средних людей. Средний человек – это существо, прежде всего удовлетворённое всей жизнью… готовое подчиниться Богу, начальству или закону. Но представьте себе страну, где каждый постиг, как мировую тайну, принцип всеобщего беззакония личного и в то же время высшее право личности, где каждый имеет психологию гения без гениального творчества.

  •  

Историю великорусского племени я содержу в себе лично как типичный и кровный его представитель, и самую главную особенность его чувствую в своей собственной жизни, на своём пути – это сжиматься до крайности в узких местах и валить валом по широкой дороге... И я, ненавидя все это как интеллигент, в сокровенной глубине своей, тоже такой же точно, сокращаюсь с ругательством, а как получшеет, расширяюсь с песней и не помню зла.

  •  

 Есть ли на свете другой народ, кроме нас, русских, кто так удивляется, радуется и просто любит… жизнь другого, чужого народа, и при этом совершенно молчит о своём или даже бранит. Я… теперь только вполне понимаю, отчего это так: русский, восхищаясь другой страной, так выражает смертельную любовь к своей Родине. Он восхищается устройством другой страны, он с внешней стороны делается иностранцем, а внутри сгорает тоской о Родине.

  •  

Начинается жизнь радостью и кончается унынием смерти. Есть люди, которые нарочно мучают себя всю жизнь, чтобы достигнуть смерти, как радости избавления от мучений жизни.

  •  

Унизительных положений нет, если сам не унизишься.

  •  

Сочинителю лучше быть талантливым дураком, чем разумнейшей и человечнейшей бездарностью.

  •  

Есть живое чувство греха в онанизме, но не у всех: одному он вреден (грех), другому при известных условиях полезен.

  •  

Бывает, мелькнёт: «вот сейчас разденусь, сяду отдохнуть, покурю» и прямо вспомнишь с болью, что никогда больше не покуришь. Очень мне это напоминает время влюбленности, когда убедился, что не любит она меня и нужно все бросить.

  •  

Не робеть в дворце после хижины, не стесняться хижины после дворца — это все пустяки. Но быть убежденным во всюдности жизни, в том, что нигде ты не будешь один, везде одинаково явится к тебе равный человек, — это завоевание, это счастье человеческое и я им обладаю.

  •  

«Море лесов» — это не плохо, только немного обидно за лес: море морем, а лес сам по себе не хуже, по мне, так и лучше моря.

  •  

Из научных книг интересны те, которые отвергают что-нибудь общепризнанное.

  •  

Видел ли кто-нибудь белую радугу?

  •  

Вы спрашиваете, почему я так много пишу о животных и так мало о человеке, я вам открою причину: сердца не хватает на человека.

  •  

Слышал не раз от женщин, потерявших близких людей, что глаза у человека умирают раньше всего.

  •  

Раньше «государственный» в отношении ума чрезвычайно был сильным и, казалось, не было большего возвышения, если сказать «государственный ум». С тех пор как, однако, была объявлена перспектива о кухарке, управляющей государством, мало-помалу эпитет «государственный» потерял свое обаяние. Даже напротив.

  •  

Первое трудное дело в жизни - это жениться счастливо, второе, еще более трудное — счастливо умереть.

  •  

Жизнь гениального человека лично пуста и вся целиком распределяется в деле для будущего.

  •  

Истинный христианин даже кота не должен бы называть совершенным невером.

  •  

Красота сама за себя часто расплачивается смертью, чтобы создавать красоту надо быть готовым к смерти, но зато за красотой все идут, не помня зла.

  •  

Достоевский и Гоголь — писатели с воображением, Пушкин, Толстой, Тургенев исходили от натуры. Я пишу исключительно о своем опыте, у меня нет никакого воображения.

  •  

Спрашивать писателя о "тайнах его творчества", мне кажется, все равно, что спрашивать от козла молока. Дело козла полюбить козу, давать молоко — это дело козы.

  •  

Боюсь операционного стола и математики: хирургия — ужас для тела, математика — для головы.

  •  

Человеческий сукин сын воспользовался идеей личного бессмертия с трагедией распятия для своего житейского благополучия.

  •  

Онанизм, педерастия и, в особенности, скотоложество, — в этих актах половая чувствительность расходуется гораздо сильнее, чем в нормальном совокуплении и, с одной стороны, удовлетворяется больше нормального, с другой — меньше. Вот почему онаниста, с одной стороны, чувственная женщина уже не удовлетворяет, а другая сторона, назовем ее, социальная сторона акта, входящая непременно в акт совокупления человека с человеком, становится состоянием духовным.

  •  

Назначение человека на земле — нарушить весь естественный порядок жизни и создать свой.

  •  

Охота портит собаку.

  •  

Если мне захочется написать книгу о натаске собаки, то она должна раскрыть процесс творчества, как процесс оформления личности.

  •  

Было у нас в России два великих обмана свободы: одна свобода крестьянская, кончилась свободой без земли, другая свобода, рабочая, свободой без образования.

  •  

Сердце охотника, как порох, взрывается и вдруг сгорает, не оставляя ничего.

  •  

Был мальчиком я слаб на волос и уже в четвертом классе гимназии выросли у меня усы. С этими усами меня до того довели, что я чуть не избил учителя, когда он мне сказал: — «усы выросли, а задачу не можешь решить».

  •  

Мужчина должен быть властелином своего чувства, женщина должна отдаться, — на этом построена вся человеческая жизнь.

  •  

Сила писателя в его писании, но «как человек» он слабее даже всякого самого маленького лейтенанта. Вот почему всякая женщина непременно делает писателя своей собственностью и в лучшем случае относится к нему, как к своему ребенку, и защищает его, как курица.

  •  

Русские дураки охотно превращаются в тараны для разрушения русской народности.

  •  

Если ты хочешь понять ребенка и дать ему самую лучшую для него игрушку, то ты должен понять себя как ребенка и предложить другому ребенку игрушки так же всерьез, как ты предлагаешь себе.

  •  

Кабан опасней медведя, после тигра самый опасный зверь. Кабан, если свалил сам, то изрубит до конца, а с медведем можно еще и побороться.

  •  

Я это чувствую при удачной стрельбе в каждого крупного зверя: пока не убит — ничего, я даже могу быть очень храбрым и находчивым, но когда зверь лежит, я чувствую вот это самое, среднее между страхом, жалостью, раскаяньем.

  •  

Горы только издали имеют форму, а когда на нее взойдешь, то как дом — вошел в дом: разные комнаты, чуланы, кладовые, уборные, коридоры, а крыши не видно.

  •  

Перед новой конституцией [1936 года] после расстрела «двурушников» чувствуется упадок и то особенное восприятие русской жизни, когда видишь, что она в существе своем, выражаемом «на хуй мне это все», совершенно такая же, как и была при моем рождении, больше полвека тому назад.
 

  •  

Попробуйте так вдумчиво прочитать хотя бы за один день наши центральные газеты, и вы тогда, я уверен, вроде меня оденетесь в противогаз Пушкина.

  •  

Есть птицы поползни, они в поисках своего червячка могут бегать по дереву даже и вниз головой. Среди людей есть тоже такие, готовые ради своего червяка тоже ходить вниз головой.

  •  

Хвощи похожи на минареты, и я рассматриваю, нет ли на их высоте муэдзинов каких-нибудь маленьких, чтобы кричали вниз маленьким насекомым.

  •  

А я думаю, никто не судит, не распределяет, и дорога в рай или ад для всех свободна. Большинство просто не находит никакого удовольствия себе в раю и предпочитает идти в ад, где вино, карты и все удовольствия. Но я думаю, если хорошенько взяться, можно многих захватить с собой в рай, и это есть творчество.

  •  

Доброе дело надо делать или с совершенно холодным расчетом, или же беспамятно: сделал на ходу и забыл. Но когда сделавший чувствует некоторую усладу и приятность, то тогда всегда это доброе дело ему потом обернется злом.

  •  

Машинистка, пока неважно писала, очень интересовалась работой и всегда знала и могла рассказать содержание оригинала. Когда же она достигла настоящей техники, то перестала понимать написанное и работала бессмысленно, зарабатывая, конечно, денег больше, но проклиная свой бессмысленный труд.

  •  

Какая же именно причина лишает дикаря удивления от звуков радио?

  •  

Ехал по городу на велосипеде, и один какой-то недоброжелатель крикнул: «Смотри, говно сзади горит». Это из блатного языка, голос из того страшного мира, в котором не может быть примирения с культурой: он был и останется до новой революции.

  •  

Человеку развитому смерть страшна не болью, а разрушением плана.

  •  

Мотоцикл продавала барышня-звереныш. Она устроила себе юбку так, что задница ходуном ходила. Я глядел на задницу и думал, что мотоциклет гораздо легче очеловечить, чем барышню.

  •  

Зашел в сберкассу "Молодой гвардии", где я бываю в два-три года раз узнать, не перевели ли ненароком мне за что-нибудь деньги. В прошлый раз, три года тому назад, в этой кассе сидела молодая барышня совершенно одна. В глазах у нее была грусть, и, вероятно, под влиянием счастливой находки значительной суммы мне стало ее жалко, личико ее было такое милое.
— Вы здесь совсем одна! — сказал я ей.
— Да, я совсем одинока, — ответила она.
— Желаю вам, — сказал я, — выйти...
— Замуж? — поторопилась она угадать мое желание.
— Нет, зачем непременно выйти замуж, — ответил я, — выйти из одиночества, хотел я сказать.

  •  

Главное горе портретной фотографии — это что люди стремятся изобразить собой, что они «снимаются». А в литературе этому точно соответствует, когда писатели «сочиняют». Пошлее этого сочинительства нет ничего на свете.

  •  

Можно представить себе очень легко святого в положении сапожника, столяра и любого ремесленника, но я не могу себе представить святого в положении водителя легковой машины, развивающей высокую современную скорость.

  •  

Самое трудное в жизни с женщиной, столь резко разделенной на духовное существо и собственно женщину, — это знать, когда надо повиниться перед ней как перед высшим существом и когда отечески останавливать ее, а иногда и прикрикнуть.

  •  

Матерное слово — это анархическое разрешение дипломатических и моральных запутанностей.

  •  

Дарвин, как прислуга у господ, подсмотрел в делах божиих обыкновенность его творчества.

  •  

Слава поэта похожа на шест, которым гоняют голубей, чтобы они летали и не рассиживались. Поэт, преданный славе, летает, как голубь, под свист мальчишек.

Цитаты из разных произведений

править
  •  

Если бы подальше, в горах, признался он мне, то ничего, можно и кормного за дикого убить, а тут нельзя: тут сейчас узнают, чей олень, ― по метке на ухе. Мы подъезжаем ближе; олень не бежит и даже подступает к берегу. Ещё поближе ― и все смеются, радуются: олень свой собственный. Это один из тех оленей, которых Василий пустил в тундру, потому что на острове мало ягеля (олений мох). Я приготовляю фотографический аппарат и снимаю белого оленя на берегу Имандры, окруженного елями и соснами. Сняв фотографию, я прошу подвезти меня к оленю. Но вдруг он поворачивается своим маленьким хвостом, перепутывает свой пучок сучьев на голове с ветвями лапландских елей, бежит, пружинится на мху, как на рессорах, исчезает в лесу.[1]

  — «Колобок», 1906
  •  

Будто солнце вышло из-за туч, так стало светло. Внизу Имандра, на которой теперь выступает много островов, за ней ― горы Чуна-тундра с белыми полосами снега, будто рёбрами. Внизу лес, а тут тундра, покрытая жёлто-зелёным ягелем, как залитая лунным светом поляна. Ягель ― сухое растение. Оно растёт, чтобы покрыть на несколько вершков скалы, лет десять. И вот этой маленькой берёзке, может быть, уже лет двадцать ― тридцать. Вот ползёт какой-то серый жук; вероятно, он тоже без крови, без соков, тоже не растёт.[1]

  — «Колобок», 1906
  •  

Тоже, нарочно для Зиночки, принёс я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку кукушкины слёзки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок чёрного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес — голодно, а возьму — забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой чёрный хлеб, так и обомлела:
— Откуда же это в лесу взялся хлеб?
— Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!
— Заячья...
— А хлеб — лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть:
— Хороший лисичкин хлеб![1]

  — «Лисичкин хлеб», 1939
  •  

Маленькие осинки, буйно густые и лопоухие, однако, побеждают даже траву и вырастают, несмотря ни на что. Когда осинник заглушит траву, тенелюбивая ёлка начинает расти в осиннике, обрастает его, и оттого ель обыкновенно сменяет сосну. На этой вырубке, однако, был смешанный лес, но самое главное, что тут были заболоченные моховые пятна, которые оживились и очень повеселели с тех пор, как лес был вырублен. И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во всем её разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами, красный мох и зелёный, мелкозвёздчатый и крупный и редкие пятна белого ягеля, со вкраплёнными в него красными брусничинами, ерник. Всюду, возле старых пней, на их чёрном фоне, ярко светились в солнечных лучах молоденькие сосны, и ели, и берёзки. Буйная смена жизни вселяла весёлые надежды, и чёрные пни, эти обнаженные могилы прежних высоких деревьев, вовсе не удручали своим видом, как это бывает на человеческих кладбищах. Дерево умирает по-разному.[1]

  — «Лесная капель», 1943
  •  

На рассвете дня и на рассвете года всё равно: опушка леса является убежищем жизни. Солнце встаёт, и куда только ни попадёт луч, ― везде всё просыпается, а там внизу, в тёмных глубоких овражных местах, наверное, спят часов до семи. У края опушки лён с вершок ростом и во льну ― хвощ. Что это за диво восточное ― хвощ-минарет, в росе, в лучах восходящего солнца! <...> Когда обсохли хвощи, стрекозы стали сторожкими и особенно тени боятся…[1]

  — «Лесная капель», 1943
  •  

Поздней осенью бывает иногда совсем как ранней весной там белый снег, там чёрная земля. Только весной из проталин пахнет землёй, а осенью снегом. Так непременно бывает: мы привыкаем к снегу зимой, и весной нам пахнет земля, а летом принюхаемся к земле, и поздней осенью пахнет нам снегом. Редко бывает, проглянет солнце на какой-нибудь час, но зато какая же это радость! Тогда большое удовольствие доставляет нам какой-нибудь десяток уже замерзших, но уцелевших от бурь листьев на иве или очень маленький голубой цветок под ногой. Наклоняюсь к голубому цветку и с удивлением узнаю в нём Ивана: это один Иван остался от прежнего двойного цветка, всем известного Ивана-да-Марьи. По правде говоря, Иван не настоящий цветок. Он сложен из очень мелких кудрявых листиков, и только цвет его фиолетовый, за то его и называют цветком. Настоящий цветок с пестиками и тычинками только жёлтая Марья. Это от Марьи упали на эту осеннюю землю семена, чтобы в новом году опять покрыть землю Иванами и Марьями. Дело Марьи много труднее, вот, верно, потому она и опала раньше Ивана. Но мне нравится, что Иван перенёс морозы и даже заголубел.[1]

  — «Лесная капель», 1943
  •  

Лет двести тому назад ветер-сеятель принёс два семечка в Блудово болото: семя сосны и семя ели. Оба семечка легли в одну ямку возле большого плоского камня. С тех пор уже лет, может быть, двести эти ель и сосна вместе растут. Их корни с малолетства сплелись, их стволы тянулись вверх рядом к свету, стараясь обогнать друг друга. Деревья разных пород боролись между собой корнями за питание, сучьями — за воздух и свет. Поднимаясь всё выше, толстея стволами, они впивались сухими сучьями в живые стволы и местами насквозь прокололи друг друга.[1]«Кладовая солнца», 1945

Цитаты из дневников Пришвина

править
  •  

В плену у жизни. Кошмары, вчера было, а кажется, Бог знает когда, время сорвалось… в тёмной комнате на диване один лежу и думаю про какого-нибудь английского писателя, например, про Уэллса, что сидит он на своём месте и творит, а я, русский его товарищ, не творю, а живу в кошмарах и вижу жизнь без человека. Но и то и другое неизбежно ― и человек вне жизни, и жизнь вне человека. Я в плену у жизни и верчусь, как василёк на полевой дороге, приставший к грязному колесу нашей русской телеги.[2]

  — «Дневники», 1918
  •  

Отец Константин выносил весь ход революции легко, потому что такой был жизнерадостный человек. Семья работала ― шили башмаки и сапоги рыбакам, он сам перевозил через озеро. Но, бывало, пьют морковный чай с чёрным хлебом, присыпая густо солью вместо сахара. А о. Константин вдруг скажет: «Вот хорошо бы... чего-то хочется? да, вот что: хорошо бы сейчас миндального молочка!» Приехал в гости двоюродный брат, известный был доктор, толстый, на 9 пудов, теперь худой, как в мешке, и вот человек в 50 лет уже говорит такое: «А знаешь, Константин, я теперь пришёл к выводу окончательному: Бога-то нет, совсем нет и быть не может». Глаза у Константина стали круглыми. «Иначе, ― продолжал доктор, ― как же мог бы он допустить». С этого часу Константин задумался. И раз, проходя мимо пожарной дружины, поменялся: отдал рясу и взял куртку. Ему это предстало весело, как миндальное молоко, и, сняв сан, он пошёл в исполком, объявил, что Бога нет и вот бы теперь ему подкормиться (миндальное молочко). Параллельно этому в деревне история с Борисом: муж-чёрт. К попу: крестик надень. Уговорили, надели. Пошли благодарить Константина, а он не поп: в пожарной куртке.[3]

  — «Дневники», 1925
  •  

Несчастный филодендрон. Филодендрон. Это годится для темы «несчастный среди обезьян». Они все присматриваются к учёному, чтобы от него перенять себе что-нибудь для жизни, а он, не обращая внимания на жизнь, думает о каком-то реликте. <...> Экспертиза остановилась у Гусева в богатом доме, где гордостью хозяев был филодендрон, такой большой, что верхушкой своей, чтобы не гнулся, привязан был к гво́здику в потолке, а весь огромный горшок с землёй стоял на скамеечке. Мы не посмели расположиться с обедом в этой передней комнате и расположились в другой. Стульев там не хватило, Россалимо быстро пошел в парадную комнату, не глядя на филодендрон, снял горшок, поставил на пол, а скамейку принёс. Через некоторое время, когда мы, налили по рюмке, чокались друг с другом и говорили «будьте уверены», вдруг на пороге показалась взволнованная хозяйка.
― Что же, ― сказала она, ― учёные люди так всегда делают? Мы все вскочили. Она повернулась спиной в парадную комнату и показала нам рукой. Зрелище было ужасное: на полу стоял огромный пустой горшок, а в воздухе с землёй с обнажёнными корнями висел привязанный к потолку филодендрон.[4]

  — «Дневники», 1928
  •  

Через три недели на этом большом пространстве в грязи́ толщиной больше чем спущенный слой воды будут лежать все эти лилии, белые и жёлтые, ряски, стрелолисты, камыши и тростники. Это будет чёрная, толстая гниющая масса в ковше уже не спускаемой грязи, непереходимое место для людей и животных рассадник комаров и мух, труп смердящий на десятки лет… Учёные опускали барометр на дно озера и доставали пробы воды для анализа, испытывали прозрачность воды, выслушивали в телефонную трубу электропроводность. Они были похожи на докторов, призванных выслушать, изучать организм приговоренного к смерти преступника. А Лагин говорил:
― Пустое дело, доктора воды не вылечат, а нам хорошо, нам оно надоело, у меня под окнами осока, я-то знаю, и караси будут жить ― я и это знаю, и что мне работнику завтра дадут ― я и это знаю. А там дальше, пусть гниёт: я не верю, я и в родину не верю. Я загадываю… если жизнь не переменится, живой живым мыслит: корова у меня под окнами на болоте будет траву щипать. Кто-то вспомнил, что Лагин пробовал шарами Claudophora торговать на Кузнецком мосту, спросил его об этом. Он ответил:
― Подошёл милиционер, посмотрел: обложить налогами такую бесполезную вещь невозможно, по рылу дать ею, ― не больно, себе взять ничего не стоит. И сказал: «Лучше уйди с ними отсюда».[4]

  — «Дневники», 1928
  •  

Там бор, подстеленный зелёным мохом, сосны в солнечном свете стоят золотые, мох внизу, как лунный свет. Тишина не такая, как в дачных борах: ведь и там в заутренний час тоже тихо, но тишина там искусственная и зависимая, то вдруг свистнет паровоз, то петух закричит, тут тишина самостоятельная, через окружающие болота никакие звуки со стороны невозможны. Я дошел до Власовских полей, мужики убирали луга. Я спросил, где тут мох, в смысле мох, где водятся птицы (у меня была Нерль). Мужик ответил вопросом: «Тебе много надо моха[4]

  — «Дневники», 1929
  •  

На Сославинской горе из всех стройных сосен, одна красная подпирает своей вершиной солнышко и лучи его, рассеиваясь, падают на ровный моховой ковёр жёлто-зелёного цвета. На этом ковре ― далеко видно ― как бы в лунном свете стоит боровик, у него шляпка в чайное блюдечко и ножка только немного потоньше. Опытный грибник подойдёт к нему, срежет и покопает вокруг по мху ладонью, чтобы пощупать, нет ли тут молодых. А если увидишь, что мох разобран там и тут, это значит, мальчишки были. А бывает, лисица мышкует, тоже мох поднимает.[4]

  — «Дневники», 1929
  •  

Но вдруг мы обратили внимание, что вокруг одного куста можжевельника правильным кольцом трава была притоптана, так же было у следующего куста, ещё и ещё. И на одном кусту ягоды были так высоки, что простому тетереву их бы никогда не достать. И ещё мелькнула догадка: зачем же тетереву крутиться у можжевельника, если он не боится, прикрываясь лиловым вереском, пробраться за брусникой на открытую <паль> к журавлям. Нет, это не тетерева танцевали по траве вокруг можжевельников, это глухари выбрались из болотного леса и остались тут, не смея дальше подняться на открытую паль, где вереск никак их не может укрыть.[4]

  — «Дневники», 1929

Цитаты о Пришвине

править
  •  

Но сейчас я хочу рассказать об одном случае, когда одна строчка Пришвина объяснила мне явление, которое до тех пор казалось мне случайным. И не только объяснила, но и наполнила его, я бы сказал, закономерной прелестью. Я давно заметил в заливных лугах на Оке, что цветы местами как бы собраны в отдельные пышные куртины, а местами среди обычных трав вдруг тянется извилистая лента сплошных одинаковых цветов. Особенно хорошо это видно с маленького самолета «У-2», который прилетает в луга опылять от комарья мочажины и болотца. Я годами наблюдал эти высокие и душистые ленты цветов, восхищался ими, но не знал, чем объяснить это явление. Да я, признаться, и не задумывался над этим. И вот у Пришвина во «Временах года» я наконец нашел это объяснение всего в одной строке, в крошечном отрывке над названием «Реки цветов»: «Там, где мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов». Я прочел это и сразу понял, что полосы цветов вырастали именно там, где весной проносилась полая вода, оставляя после себя плодородный ил. Это была как бы цветочная карта весенних потоков.[5]

  Константин Паустовский, «Золотая роза», 1955
  •  

Если в литературе есть подтекст ― второе значение вещей, вторичное их видение, отражающее, как эхо, основной звук и укрепляющее его в нашем сознании, ― то Пришвин открыл подтекст в русской природе. Тайна этого подтекста состояла в том, что его личное, очень интимное ощущение от мелколесья, зверей, облаков, рек, глухих чапыг и вторичного цветения какой-нибудь облепихи сливалось с природой и давало ей особенный, пришвинский облик. Пришвин сам существовал как явление русской природы. Он был владетелем нашей земли по праву любви к ней, по праву знания и, как все владетели, был немного собственником, но в особенном значении этого слова.[6]

  Константин Паустовский, «Повесть о жизни. Книга скитаний», 1963
  •  

У меня с собою две книги: дневники Михаила Пришвина и сборник рассказов Бориса Шергина о мастерах Севера: корабельщиках, судоводителях, сказочниках, плотниках, промысловиках. Ни один стоящий человек, кажется, не обойден его вниманием. Большая книга, неудобно таскать с собой, а пришлось купить: в Москве такую не найдешь, а книга удивительна. Именно размышлениями о человеческом предназначении. И у Пришвина то же: постоянное вопрошание о смысле жизни и через это вопрошание ― поразительное погружение в глубь себя, в жизнь природы. «…Ряд лет я записываю разговорную речь, главным образом у себя на родине, в пределах бывшей Архангельской губернии. Промышляю словесный жемчуг… на пароходах и на шхунах, по пристаням и по берегам песенных рек нашего Севера…» Шергин производит впечатление какой-то необыкновенной человеческой целостности, неразъятости. Нигде, в дневнике даже, не обнаружишь в нем никакой трещины, никакого излома, без которого немыслим уже современный писатель… А Пришвин очень мучился, прежде чем дошел до спокойного понимания себя и своей задачи, много испытывал, проверял себя ― сближением с самыми разными людьми, путешествиями. У него много записей, особенно в молодые годы, которые поражают безысходным внутренним драматизмом, и следа которого нет в зрелости, когда это душевное мучение изжито. Вот такая, например, сделанная им в странствиях по Азии: «нужно умереть от себя…» Все его молодые путешествия тоже умирание от себя, «ураза» ― по-киргизски ― особый пост от всего привычного. В том числе и от привычного себя тоже: в путешествиях он много узнал о себе такого, что позволило ему потом исцелиться от боли, стать целостным человеком.[7]

  Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий», 2002
  •  

Писатель, которого с лёгкой руки законодательницы высокой литературной моды начала века Зинаиды Николаевны Гиппиус часто упрекали не только в бесчеловечности, но и в болезненном самолюбии и самолюбовании, при всей своей индивидуальности был насквозь диалогичен и только через диалоги и полемику и может быть оценён и понят. Поэтому писать о Пришвине — это писать об эпохе, в которой он жил, и о людях, с которыми он спорил, у кого учился, кого любил и кого недолюбливал.[8]

  Алексей Варламов, «Пришвин или Гений жизни», 2002
  •  

У Пришвина образ Христа бледный, размытый, очень далёкий от традиционного понимания, модернизированный и приспособленный под своё «я», «серебряновековой» Христос-художник, но это — личность, которая постоянно в сознании Алпатова присутствует и появляется, что не случайно, накануне ареста героя: «Вот и опять явилась на память не доконченная дума о той молитве, где страдающий бог выпрашивает себе у старшего брата кусочек маленького человеческого счастья: “Да минует меня чаша сия”».[8]

  Алексей Варламов, «Пришвин или Гений жизни», 2002
  •  

Вечная российская проблема «художник и власть» всё прочнее связывалась в конце двадцатых в сознании писателя с личностью Алексея Максимовича Горького, которого только по великому недоразумению считали пришвинским другом. Буревестник был ему не другом, но покровителем, Пришвин использовал его и — чего скрывать — в письмах к Горькому в Сорренто отчаянно лицемерил, всего, что думал, не говорил, а на деле об Алексее Максимовиче отзывался большей частью пренебрежительно и не соглашался с ним ни в чём.[8]

  Алексей Варламов, «Пришвин или Гений жизни», 2002
  •  

Впервые отец народов появился в пришвинском Дневнике в 1924 году: «Сталин выпустил брошюру против Троцкого “Троцкизм или Ленинизм” — невозможно выговорить, а Каменев назвал свою брошюру “Ленинизм или Троцкизм” — это выговаривается. Каменев, наверное, литературнее Сталина».<...>
Три года спустя писатель снова прошёлся по литературному творчеству вождя, по-видимому, ни с какой иной точки зрения его тогда ещё не заинтересовавшего: «Читал “Известия”, с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашёл в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан».[8]

  Алексей Варламов, «Пришвин или Гений жизни», 2002

Источники

править
  1. 1 2 3 4 5 6 7 М. Пришвин. «Зелёный шум». Сборник. — М., «Правда», 1983 г.
  2. М.М.Пришвин. Дневники. 1918-1919. — М.: Московский рабочий, 1994 г.
  3. М.М.Пришвин. Дневники. 1923-1925. Москва, «Русская книга», 1999 г.
  4. 1 2 3 4 5 М.М.Пришвин. Дневники. 1928-1929. — М.: Русская книга, 2004 г.
  5. К.Г. Паустовский. «Золотая роза». — М.: «Детская литература», 1972. г.
  6. Паустовский К. Г. «Повесть о жизни». Книга 4-6. Время больших ожиданий. Бросок на юг. Книга скитаний. — М.: «АСТ, Хранитель, Харвест», 2007 г.
  7. Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий». — М.: Вагриус, 2002 г.
  8. 1 2 3 4 Варламов А.Н. «Пришвин или Гений жизни», Журнал «Октябрь», №1, 2002 г.