Викицитатник

Пошехонье

город в России

Пошехо́нье — город, административный центр Пошехонского района Ярославской области России.

Пошехонье
Статья в Википедии
Медиафайлы на Викискладе
Новости в Викиновостях

Цитаты

править
 
Центральная площадь Пошехонья
  •  

Наконец порешил на том, что у старого друга ум за разум зашёл. «Сидят они там, в петербургских мурьях, да развиваются. Разовьются, да и заврутся. А мы вот засели по Пошехоньям: не развиваемся, да зато и не завираемся — так-то прочнее. И врёт он всё: никакого дара природы в дурачестве нет, и ежели, по милости божией, мой дурак когда-нибудь умницей сделается, то, наверное, несчастным оттого не будет, а поступит на службу, да и начнёт жить да поживать, как и прочие все».[1]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Дурак»
  •  

Знал он, что пошехонская страна исстари славилась непостоянством и неустойчивостью, что самая природа её какая-то не заслуживающая доверия. Реки расползлись вширь, и что ни год, то меняют русло, пестрея песчаными перекатами. Атмосферические явления поражают внезапностью, похожею на волшебство: сегодня — жарá, хоть рубашку выжми, завтра — та же рубашка колóм стоит на обывательской спине. Лето короткое, растительность бедная, болота неоглядные... Словом сказать — самая неспособная, предательская природа, такая, что никаких дел загадывать вперёд не приходится.[2]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Приключение с Крамольниковым»
  •  

Но ещё более непостоянные в Пошехонье судьбы человеческие. Смерд говорит: «От сумы да от тюрьмы не открестишься»; посадский человек говорит: «Барыши наши на воде вилами писаны»; боярин говорит: «У меня вчера уши выше лба росли, а сегодня я их вовсе сыскать не могу». Нет связи между вчерашним и завтрашним днём! Бродит человек словно по Чуровой долине: пронесёт бог — пан, не пронесёт — пропал.
Какая может быть речь о совести, когда всё кругом изменяет, предательствует? На чтó обопрётся совесть? на чём она воспитается?[2]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Приключение с Крамольниковым»
  •  

Он верил в чудеса и ждал их. Воспитанный на лоне волшебств, он незаметно для самого себя подчинился действию волшебства и признал его решающим фактором пошехонской жизни. В какую сторону направит волшебство своё действие? — в этом весь вопрос... К тому же и в прошлом не всё была тьма. По временам мрак редел, и в течение коротких просветов пошехонцы несомненно чувствовали себя бодрее. Это свойство расцветать и ободряться под лучами солнца, как бы ни были они слабы, доказывает, что для всех вообще людей свет представляет нечто желанное.<...> Действительно, волшебство не замедлило вступить в свои права. Но не то благотворное волшебство, о котором он мечтал, а заурядное, жестокое пошехонское волшебство.[2]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Приключение с Крамольниковым»
  •  

Улица имела обыкновенный пошехонский вид. Крамольникову показалось, что перед глазами его расстилается немое, слепое и глухое пространство. Только камни вопияли. Люди сновали взад и вперёд осторожно и озираясь, точно шли воровать. Только эта струна и была живая. Всё прочее было проникнуто изумлением, почти остолбенением. Однако ж Крамольникову сгоряча показалось, что даже эта немая улица нечто знает. Ему этого так страстно хотелось, что он вопль камней принял за вопль людей.[2]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Приключение с Крамольниковым»
  •  

— А вы позабыли, отче, что ещё Пушкин сказал: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман»? — это, во-первых. А во-вторых, вы хоть и читаете нашу газету, но многого не доглядываете. В том же №, где возвещалось о прекращении хищников, напечатана целая хроника, явно свидетельствовавшая, что хищничество нимало не чувствует себя обескураженным. Но, сверх того, неужто вы, кроме нашей, никаких других газет не читаете? Напрасно. Читайте хоть «Пошехонские куранты» — несомненную пользу получите. Хроники хищений вы там, правда, не найдёте, но зато «Куранты» свои задние столбцы всевозможным добровольцам в полное распоряжение предоставили. И тут вы не то, что мелкие факты, а целые проекты громаднейших хищений обретёте». Тут и элеваторы предлагают, и запретительных пошлин требуют (кто чем торгует, тот и соответственное обложение проектирует), и замену книгопечатания билетопечатанием проповедуют, а на днях один неунывающий плутократ проект об отдаче казны в бессрочную аренду акционерной компании сочинил... Да вот увидите: скоро такое столпотворение пойдёт, что зги божьей за тучей проектов не видно будет! Ситцевые фабриканты будут домогаться, чтоб каждому из них от казны известный доход гарантирован был; землевладельцы начнут вопиять, чтоб казна гарантировала им верный урожай и выгодный сбыт сельских произведений; торговцы благовонными товарами потребуют, чтобы для всех франтов было обязательно употребление таких-то и таких-то духов. Того гляди, мужички пожелают, чтоб им гарантировали исправную плату податей...[3]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Письмо V»
  •  

Повторяю: предметы эти не новые; но они любопытны в том отношении, что вы, господа пошехонцы, всегда стараетесь прижаться к сторонке, когда заходит об них речь. Мы, дескать, тут ни при чём; это не мы, а кошка; мы бы и рады идти в поход, да ведь над нами века висят; тут и исторический гнёт, и логика событий, и организация, и путаница и т.д. и т.д.[4]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Господа Пошехонцы»
  •  

Знаете ли вы, господа пошехонцы, что такое литература? — Сомневаюсь. Думаю, что вы на этот предмет такой взгляд имеете: литература — это ха-ха-ха или хи-хи-хи. И много-много, если: «il y a là dedans un joli mouvement oratoire».[комм. 1] Что возбудило в известном случае ваш смех, а в другом заставило вас задуматься — надо полагать, что вы это сознаёте... Но, извините меня, мне кажется, что сознание ваше едва ли переходит за предел той минуты, в продолжение которой живые образы непосредственно стоят перед вашими глазами, а горячие речи непосредственно касаются вашего слуха. Прошла минута, замер последний звук, дочитано последнее слово — и на дне сознания остался осадок, в виде «ха-ха-ха», или смутного воспоминания о joli mouvement oratoire. «Ха-ха-ха... что бишь такое?» — Ах нет, ха-ха-ха — это прежде было, а сейчас, напротив — c’était très sérieux...[комм. 2] чтó бишь такое?
Спутались вы, господа. С одной стороны вас одолевает жизнь — или, лучше сказать, жизненное мелькание, с другой стороны вас давят традиции, с которыми вы с детства сжились. Путаница эта до такой степени мешает вам разобраться в расценке нарождающихся впечатлений, что вы положительно не знаете, как быть: признать ли для себя обязательными новые течения и принять в них непосредственное участие, или же ухитриться, чтоб только как-нибудь пережить их.
Дело в том, что вы и до сих пор всем сердцем принадлежите старой, дореформенной литературе (замечу раз навсегда: я не о Шекспирах и Дантах говорю, а о средней литературе), и в ней одной находите усладу и утешение. Она искони давала вам известные поблажки, которые вы высоко ценили, и, прежде всего, не заставляла вас ставить вопрос: что такое я читаю? Всё предлагавшееся ею было вполне ясно и вам свойственно. Так называемая изящная словесность рассказывала вам отчасти о браках с препятствиями, отчасти об адюльтерах. Так называемая наука уведомляла вас о месте погребения Овидия, о стоимости древней гривны, о значении слова «навьё» и т.д. Первою — вы упивались, второю — гордились. Первая, как в зеркале, отражала перипетии вашей собственной жизни, замкнувшейся в известном цикле обрядов и примирившейся с ними. Вторая — ничего не отражала, но представляла собой некоторое загадочное сокровище, к которому вы суеверно приближались, чтоб смахнуть насевшую пыль и сказать: n’en parlons pas — c’est sérieux![комм. 3][4]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Господа Пошехонцы»
  •  

— Жадность, сударыня, тоже разная бывает. Иной от болезни жаден, другой от комплекции. У нас в Пошехонье купец есть, так он сколько ни ест, никак наесться не может. И в Москву от своей болезни лечиться ездил, и в Киев, по обещанью пешком ходил — не даёт бог облегченья. Такую жадность нельзя вменить в грех. А вот ежели кто «от себя» жаден, того ограничить должно.[5]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонские реформаторы. — I. Андрей Курзанов» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

Наконец наступил момент, когда просвещение, обойдя все закоулки Российской империи, коснулось и Пошехонья. Прежде всего оно сочло необходимым обревизовать пошехонскую терминологию и затем, найдя в ней более или менее значительные неисправности, усердно принялось за очистку её от ненужных примесей.[5]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонские реформаторы. — I. Андрей Курзанов»
 
Река Сога.
Восточная окраина Пошехонья.
  •  

«В городе Пошехонье, — говорилось в этой статье, — появились личности, которые открыто присвоивают себе право говорить так называемые «справедливые слова». Хотя по существу сии слова представляют собой образчики похвального умственного парения, но тем не менее самая сила производимого ими впечатления с достаточностью указывает на то, сколь значительный вред может произойти от невежественного или неискусного с ними обращения. История недаром свидетельствует, что не только у нас в Пошехонье, но и в прочих странах образованного мира слова этой категории всегда находились и находятся в ведении подлежащих ведомств и особо препоставленных на сей предмет учреждений. Ежели таково непререкаемое свидетельство истории, то не явствует ли из оного, что «справедливые слова», по самой природе своей, должны считаться изъятыми из общего обращения и что такое изъятие должно быть принимаемо обывателями отнюдь не в качестве стеснения их в выражении благородных чувств, но лишь в смысле предостережения, что и благородные чувства могут иметь последствием ссылку в места не столь отдалённые. <...>»[5]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонские реформаторы. — I. Андрей Курзанов»
  •  

В течение какого-нибудь месяца благодаря его известительному рвению Пошехонье переполнилось такими преступлениями, о которых самое разнузданное пошехонское воображение никогда не смело мечтать. И, что всего важнее, открыватель этих фантастических преступлений назывался уже не доносчиком, а известителем.[6]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонские реформаторы. — II. Никанор Беркутов» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

По крайней мере, так искони было у нас в Пошехонье. Благодаря отсутствию мечтаний пошехонская страна поражала своей несокрушимостью; благодаря тому, что в ней никогда не замечалось недостатка в «деле», — она удивляла изобилием.[7]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонское „дело“» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

Таким образом оказывается, что мысль о «деле», которая так настойчиво волнует современное русское общество, у нас, в Пошехонье, не только не составляет новости, но искони служила единственным основанием, на котором созидалось и утверждалось наше пошехонское житие. Так что ежели и случались экскурсии в область мечтаний и фраз, то экскурсии эти занимали как раз столько времени, сколько требовалось для того, чтобы переход от одной формы «дела» к другой не казался чересчур резким.[7]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Пошехонское „дело“»
  •  

Но в Пошехонье дело совсем иначе стало. Не мысль о будущем интересовала пошехонские бесшабашные головы, а мечтания о том, какие бы они и поднесь сладкие куски ели, кабы в ту пору сразу всех тузов не отходили. Кто их этих кусков лишил? кто тот лукавый, который их в искушение ввёл? «Подать его! разыскать! вот мы ему, сатанину сосуду, глотку-то заткнём!»
Ибо в Пошехонье так уж исстари повелось, что дело не волк, в лес не убежит, а главнее всего надо личные счёты свести да рогами друг из дружки кишки выпустить. Вот это и будет настоящее «дело». И дедушки пошехонские, едучи на погост, сказывали, что при всякой беде нужно первым делом «лукавого» разыскать. Непременно, дескать, полéгчит от этого. Сначала беду как рукой снимет, а потом и пошло писать благополучие...
Но тут-то именно и вышла закавычка, потому что всякий пошехонец более или менее сознавал самого себя этим «лукавым». Всякий в своё время был ежели не зачинщиком, то пособником или укрывателем. Дыбом волосы становятся при воспоминании о том, какие дела были, с разрешения начальства, пошехонцами содеяны! Стоило, бывало, только крикнуть: «Господа пошехонцы! на абордаж!» — все, очертя головы, так и лезут. Стоило молвить: «А ведь городничий-то много против прежнего форсу сбавил», — все так и прыснут со смеху: нынче, мол, небось... не прежнее время!
Кто лез? кто хохотал? кто кричал? — Все лезли, все хохотали, все кричали! Как тут соседа обвиноватишь, коли всякий сам кругом виноват?[8]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Фантастическое отрезвление» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

Я знаю, что многие отличнейшие умы верят, что как ни мало устойчиво Пошехонье, но всё-таки сокровенные и задушевные симпатии его обывателей устремлены к свету, а не к тьме. Я и сам охотно этому верю. Я верю, что не только в Пошехонье, но и в целом мире благоволение преобладает над злопыхательством и что в конце концов последнее, всеконечно, измором изноет. Но покуда злопыхательство, даже в минуты своего поражения, умеет так ловко устроиться, что присутствие его всегда всеми чувствуется, тогда как благоволение в подобные минуты стушёвывается так, что об нём и слыхом не слыхать. Вот разница.[8]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Фантастическое отрезвление» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

«Хоть бы Согожа (река, на которой Пошехонье стоит) разлилась после дождей да проходы и проезды затопила, или бы мост провалился!» Но Согожа продолжала скромно журчать по дну оврага, а мост хоть и не являл надлежащей для движения прочности, но пошехонцы исстари уж с этим помирились: «Таковский!»[8]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Фантастическое отрезвление» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

Пошехонцы-горланы, те, которые на вечах голос имели, утверждали, что беда в том, что всё Пошехонье поголовно чуть не двадцать лет кряду в эмпиреях витало, а что под носом у него делается, не видело. И что, следовательно, ежели от эмпиреев вполне отрезвиться, то и опять свиньи с утками все улицы запрудят. Но бабы пошехонские с этим не соглашались.[8]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Фантастическое отрезвление» (из цикла «Пошехонские рассказы»)
  •  

Возьмём для примера хоть такой факт: каким образом зачинались наши Пошехонья? как и по какой причине возникли в них каланчи? — Много ли найдется любознательных людей, которых интересовали бы подобные вопросы? Я, по крайней мере, никогда, до последнего времени, не думал о них. Проезжая мимо того или другого Пошехонья, я осведомлялся у ямщика, как оно называется, и, получив удовлетворительный ответ, менял на станции лошадей и следовал дальше, по направлению к следующему Пошехонью. Проезжая мимо каланчи, я машинально восклицал: «Вот она, каланча-матушка!» — и не давал этому восклицанию ни особливого значения, ни дальнейшего развития. И таким образом, чего мудрёного, я и в могилу сошёл бы, не давши себе отчёта в собственных впечатлениях и восклицаниях...[9]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Между делом»
  •  

— Нынче об нас, судьях, только и слов, что мы основы трясём, — соболезнует «несменяемый» из-под Пошехонья, — каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами судьи их трясут... Это мы-то трясём![10]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, сатирический роман «Современная идиллия», Глава XXII
  •  

Князь Спиридон Юрьевич Рукосуй-Пошехонский был потомок очень древнего рода и помнил это очень твёрдо. Он знал, что родичи его были вождями тех пошехонцев, которые начали своё историческое существование с того, что в трёх соснах заблудились, а потом рукавиц искали, а рукавицы у них за поясом были. Многие из его предков целовали кресты, многим были урезаны языки; немало было и таких, которых заточали в Пелым, Берёзов и другие более или менее отдалённые места. Вообще это был род строптивый, не умевший угадать благоприятного исторического момента и потому в особенности много пострадавший во время петербургского периода русской истории.[комм. 4] В XVIII столетии Рукосуи совсем исчезли из Пошехонья, уступив место более счастливым лейб-кампанцам, брадобреям и истопникам,[комм. 5] и только одному из них удалось сохранить за собой тёплый угол, но и то не в Пошехонье, где процвело древо князей Рукосуев, а в Кашинском наместничестве. Здесь князья Рукосуи окончательно угомонились; оставили всякие притязания на дворскую деятельность и служебное значение и всецело предались сельскому строительству.[11]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, роман «Современная идиллия», Глава XXV
  •  

Чтó бы такое сделать, чтобы удовлетворить скучающих гулящих русских людей, — я просто недоумеваю... Реформу, чтó ли, какую-нибудь новую сочинить или какую-нибудь из старых реформ уничтожить — право, уж и не знаю. Но, принимая в соображение, что здесь нужно иметь в виду преимущественно элемент чревно-половой, я полагаю, что самым лучшим способом удовлетворения представляется еда какая-нибудь необыкновенная, или же вот если б всю Россию можно было превратить в сплошной танцкласс. Тогда, надо думать, гулящие русские люди сидели бы дома и не носились бы с своим чревом по чужим странам, а ездили бы в Калязин или в Пошехонье.[12]

  — Михаил Салтыков-Щедрин, «Русские „гулящие люди“ за границей»
  •  

Я выехал из Рыбинска в прошедшее воскресенье, вечером, часу в 10-м, и направился по просёлочному тракту, через Волгу: здесь расстояние всего 60 вёрст, а почтовым трактом вдвое. Дорогой переменили лошадей в какой-то странной по названию деревне Демоское. Разумеется, это название нерусское, а, должно быть, финское или чудское: здесь таких названий премного: Например, озеро Неро, реки Вогода, Тологда, Печегда, Шехонь (или Шексна). Утром приехали мы в Пошехонь или в Пошехонье, как значится оно в официальных бумагах. Сначала долго возились с квартирой, потому что приготовленная нам оказалась совершенно неудобною, хотя и называется генеральскою, и я приказал сыскать, т.е. нанять, другую, что и было исполнено. Наконец, мы переехали в дом к какому-то мещанину, где всего 3 комнаты, кривые и косые, но, по крайней мере, жилые и тёплые. Прежде всего меня поразила совершенная противоположность этого города и нравов жителей Рыбинску.[13]

  — Иван Аксаков, Письма к родным, суббота, июля 2-го 1849 года
  •  

Вот она, цифирька: «Аграрных волнений одна тысяча шестьсот двадцать девять»! И в каждом таком месте либо драли, либо стреляли православного гражданина во имя справедливости и порядка! И однако, тянет отца Якова прокатиться подале от столицы, заглянуть в глушь ― как там живут люди? Побывать в Пошехонье, в каком-нибудь Усть-Сысольске, а то заглянуть на Соловки по зимнему времени, ― там ещё никогда не бывал отец Яков. Как сейчас в сих медвежьих углах ― вот что лю-бо-пыт-но! Тоже мечтатели или живут всё по-прежнему, добро не приемля и злу не противясь?[14]

  — Михаил Осоргин, «Свидетель истории»
  •  

― Эй, чухлома! ― кричали кожевникам, неразлучным с особым кислым дубильным запахом. ― Пойдём на кулачки, погреемся, пока покупатель не клюёт, ― подступали весёлые саечники-хлебопёки к мрачным мужикам. ― Пошехонье, ― пренебрежительно отвечали кожемяки, ― да рази такой это час, чтобы в кулачки иттить? Эх, неправильный вы народ! Ростовец-огородник, указывая на победителей, позавидовал: ― У этих всегда прибыточные дела будут, потому ― ловкачи-москвичи![15]

  — Ольга Форш, «Михайловский замок»
  •  

Рыбинское море не веселило нас. Сначала в Переборах, а потом в Пошехонье, на спасательной станции, чего нам только не наговорили! Со всеми подробностями рассказали, как погибла одна яхта и все утонули, хоть и разыскивали их на вертолёте. Говорили нам также о плавучих моховых островах, на которых растёт лишь кустарник среди булькающих топей. И про берега, что представляют собой частокол затопленных когда-то деревьев, сгнивших, рухнувших и теперь только на вершок торчащих из воды.[16]

  — Юрий Казаков, «Ночь на „Веге“»
  •  

Позавчера вечером пришли мы в Пошехонье, и пока тянул нас буксир по Рыбинскому морю, пока входили мы в Пошехонскую губу и садилось, сплющиваясь, солнце, и волна, если смотреть на закат, была мрачна: рваная какая-то, беспорядочная, и нас поминутно заливало от быстрого хода, ― мы так радовались: увидим Пошехонье! А пришли в темноте, на другой день, едва только взяли бензину, едва пробежали по городу, и ушли ― навсегда, наверное! ― и в памяти остались какие-то дома, то каменные, старинные, безо всякого стиля, то поновее, в стиле русского барокко с фризами, виньетками, арочками и лепкой по карнизам и балконам, то деревянные, с резьбой по наличникам, и запахи пыли, травки-муравки, огородов, выгребных уборных и старого дерева. А в центре ― асфальт, торговые ряды, автобусная станция, кафе, почта, банк, собор, наполовину снесённый...[16]

  — Юрий Казаков, «Ночь на „Веге“»
  •  

<...>Я вспомнил ― мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку ― как он вылазит из тёплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трёх ― улепётывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: «Вали, вали, Потапыч!»[17]

  — Георгий Владимов, «Три минуты молчания»
  •  

Сплю, но сердце пошехонское не спит.
Пошехонская душа во мне скорбит.
Страстно хочется душе моей больной
После масленой умчаться в мир иной!
Наступают дни печальные,
Дни молитвы, дни скорбей…
Пошехонские квартальные
Стали тише голубей.
Всё воркуют над голубками,
Согрешив... пред полушубками.

В полушубке я не смею ворковать...
Завалившись в полушубке на кровать,
Сплю и вижу обольстительные сны:
В Пошехонье нет ни ёлки, ни сосны.
Тополя пирамидальные
К небу рвутся ― без границ.
Пошехонские квартальные
Не кричат: «Смирнее! цыц!»
Всюду пахнет рощей вольною,
А не шубою нагольного.[18]

  — ЛеонидТрефолев, «Песня о полушубке»
  •  

Как воск алтарный ― мозоль на пятке,
На ярой шее ― верёвки след,
Пусть в Пошехонье чадят лампадки,
Пред ликом Мести ― лучи комет![19]

  — Николай Клюев, «Революцию и Матерь света...»
  •  

Бадожок мозолит аорты,
Топчет лапоть предсердий сланец,
Путь безвестен и вехи стёрты...
Где же, братья, тропы конец?

У излуки ли в Пошехонье,
Где свирепы тюря и чес?..[20]

  — Николай Клюев, «Ураганы впряглися в соху — ...»

Комментарии

править
  1. ↑ ... «il y a là dedans un joli mouvement oratoire» ... — В этом есть красивый ораторский жест.
  2. ↑ ... c’était très sérieux... — очень важно.
  3. ↑ ... n’en parlons pas — c’est sérieux!... — не говорите — это важно!
  4. ↑ ...во время петербургского периода русской истории... — Термин «петербургский период» был введён историками-славянофилами и подразумевал эпоху с начала петровских преобразований.
  5. ↑ ...уступив место более счастливым лейб-кампанцам, брадобреям и истопникам... — Речь идёт о возвышении новых дворянских фамилий, родоначальниками которых часто были фавориты самодержцев.

Примечания

править
  1. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Сказки. Пёстрые письма. «Дурак».
  2. ↑ 1 2 3 4 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Сказки. Пёстрые письма. «Приключение с Крамольниковым» (Сказка-элегия).
  3. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Сказки. Пёстрые письма. «Письмо V».
  4. ↑ 1 2 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 16. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Сказки. Пёстрые письма. «Послание пошехонцам. Господа Пошехонцы»
  5. ↑ 1 2 3 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973, «Пошехонские рассказы». Вечер четвёртый. Пошехонские реформаторы. — I. Андрей Курзанов.
  6. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973, «Пошехонские рассказы». Вечер четвёртый. Пошехонские реформаторы. — II. Никанор Беркутов.
  7. ↑ 1 2 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973, «Пошехонские рассказы». Вечер пятый. Пошехонское «дело».
  8. ↑ 1 2 3 4 М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973, «Пошехонские рассказы». Вечер шестой. «Фантастическое отрезвление».
  9. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973, «Пошехонские рассказы». Недоконченные беседы («Между делом»). IX.
  10. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Современная идиллия. XXII.
  11. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 1. Москва, Художественная литература, 1973, Современная идиллия. XXV.
  12. ↑ М.Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 7. Москва, Художественная литература, 1969. Произведения 1863-1871. «Признаки времени» — Русские «гулящие люди» за границей..
  13. ↑ И. С. Аксаков. Письма к родным (1849-1856). Серия «Литературные памятники». Москва, «Наука», 1994 г.
  14. ↑ М.А. Осоргин. «Времена». Романы и автобиографическое повествование. Екатеринбург, Средне-Уральское кн. изд-во, 1992, «Свидетель истории» (1932)
  15. ↑ О.Д. Форш. Одеты камнем. Михайловский замок: Романы. Ленинград, Художественная литература, 1980, «Михайловский замок» (1946)
  16. ↑ 1 2 Ю.П. Казаков. Рассказы. Очерки. Литературные заметки. Москва, «Советский писатель», 1983, Ночь на «Веге» (1969)
  17. ↑ Г.Н. Владимов. Три минуты молчания. Москва, Вагриус, 2004, «Три минуты молчания» (1969)
  18. ↑ Л.Н. Трефолев. Стихотворения. Библиотека поэта. Ленинград. Советский писатель, 1958, «Песня о полушубке» (1890)
  19. ↑ Н.А. Клюев. Сердце единорога. Санкт-Петербург, РХГИ, 1999, «Революцию и Матерь света...» (1918)
  20. ↑ Н.А. Клюев. Сердце единорога. Санкт-Петербург, РХГИ, 1999, «Ураганы впряглися в соху — ...» (1919)

См. также

править
 

Поделитесь цитатами в социальных сетях:
  ВКонтакте •   Facebook •   Твиттер •   Живой Журнал 

Источник — https://ru.wikiquote.org/w/index.php?title=Пошехонье&oldid=416654