Данте Алигьери

Да́нте Алигье́ри (Dante Alighieri, полное имя Дуранте дельи Алигьери, 1265—1321) — итальянский поэт, один из основателей литературного итальянского языка. Его главное произведение — поэма «Божественная комедия», которую подразумевает большинство обобщающих высказываний о его творчестве.

Данте Алигьери

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Корыстолюбие — искусственная нищета.

	Скорбная обитель. — об аде; повторено в надписи на его вратах в «Божественной комедии» («Ад», III, 1)
	Cittа dolènte.
	— «Новая жизнь» (XL), 1294

О Данте

См. также Категория:Дантеведение

	В Европе больше не читают Данте, ибо у него всё полно намёков на незнакомые факты…
	On ne lit plus le Dante dans l’Europe, parce que tout y est allusion à des faits ignorés…
	— Вольтер, «Философские письма» (XXII, редакция 1756)

	Итальянцы называют его божественным, но это божество сокрытое, немногим внятен сей оракул; у него есть и свои толкователи, но это, возможно, ещё одна причина остаться непонятным. Слава Данте пребудет вечно, ибо его не читают. Есть в нём два десятка строк, знакомых всем наизусть; этого довольно, чтоб избавить себя от труда проникнуть в остальное.
	Les Italiens l’appellent divin ; mais c’est une divinité cachée : peu de gens entendent ses oracles ; il a des commentateurs, c’est peut-être encore une raison de plus pour n’être pas compris. Sa réputation s’affermira toujours, parce qu’on ne le lit guère. Il y a de lui une vingtaine de traits qu’on sait par cœur : cela suffit pour s’épargner la peine d’examiner le reste.
	— Вольтер, «Философский словарь» (ст. Данте, 1765)

	Величайший и наиболее национальный из всех итальянских поэтов никогда не был так любим своими соотечественниками, как в наше время.
	— Фридрих Шлегель, публичная лекция в Вене (IX в его «Истории литературы»), 1814

	Поэзию Данте можно считать мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным. Искажённые представления о невидимых силах — предметах поклонения Данте и его соперника Мильтона — всего лишь плащи и маски, под которыми эти великие поэты шествуют в вечность. Трудно определить, насколько они сознавали различия между их собственными верованиями и народными, Данте, во всяком случае, стремится показать эти различия в полной мере [в «Божественной комедии»] <…>. Именно Данте и был первым из религиозных реформаторов, и Лютер превосходит его скорее язвительностью, нежели смелостью обличений папского произвола. Данте первый пробудил восхищённую им Европу; из хаоса неблагозвучных варваризмов он создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием.
	The poetry of Dante may be considered as the bridge thrown over the stream of time, which unites the modern and ancient world. The distorted notions of invisible things which Dante and his rival Milton have idealized, are merely the mask and the mantle in which these great poets walk through eternity enveloped and disguised. It is a difficult question to determine how far they were conscious of the distinction which must have subsisted in their minds between their own creeds and that of the people. Dante at least appears to wish to mark the full extent of it by [The Divina Commedia] <…>. Dante was the first religious reformer, and Luther surpassed him rather in the rudeness and acrimony, than in the boldness of his censures of papal usurpation. Dante was the first awakener of entranced Europe; he created a language, in itself music and persuasion, out of a chaos of inharmonious barbarisms.
	— Перси Шелли, «Защита Поэзии», 1821

При оценке выдающихся качеств души и духовной одарённости Данте мы тем справедливее воздадим ему должное, если не будем терять из виду, что в его время жил также и Джотто и что тогда же проявилось во всей своей природной мощи изобразительное искусство. Этот могучий, обращённый к чувственно-пластическому видению гений владел и нашим великим поэтом. Он так ясно охватывал предметы оком своего воображения, что свободно мог их потом воссоздавать, заключая их в чёткие контуры; вот почему всё, даже самое странное и дикое, кажется нам у него списанным с натуры.

— Иоганн Гёте, «Данте», 1826

• см. Степан Шевырёв, «Чтение Данта», 1830

… характер страны прежде всего овладевает [путешественником], как прилипчивая болезнь. <…> В Риме же вы непременно сделаетесь антикварием и особенно комментатором. Вся сущность науки там в комментариях. Понять Данта, как поэта, — будет для вас посторонним делом: вся ваша забота, вся деятельность и трудолюбие устремятся на то, чтоб на каждый стих Данта быть в состоянии прочесть наизусть тысячу комментариев. <…> вы воротитесь домой с огромным запасом пустых комментариев, но без живой души и здравого смыслу, сделаетесь страшным педантом…

— Виссарион Белинский, рецензия на «Париж в 1838 и 1839 годах» В. Строева, 1842

	Конец феодального средневековья, начало современной капиталистической эры отмечены колоссальной фигурой. Это — итальянец Данте, последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени.
	— Фридрих Энгельс, предисловие к итальянскому изданию «Манифеста Коммунистической партии», 1893

… вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни одну минуту она не остаётся похожа на себя самое. Если бы физик, разложивший атомное ядро, захотел его вновь собрать, он бы уподобился сторонникам описательной и разъяснительной поэзии, для которой Дант на веки вечные чума и гроза. Если б мы научились слышать Данта, мы бы слышали созревание кларнета и тромбона, мы бы слышали превращение виолы в скрипку и удлинение вентиля валторны. И мы были бы слушателями того, как вокруг лютни и теорбы образуется туманное ядро будущего гомофонного трёхмастного оркестра.

— Осип Мандельштам, «Разговор о Данте», 1933

О Данте в стихах

	На набережной, из-за парапетов. Как сердце из груди, рвал ветер, снегом сед. Промерзший плащ, и он глядел ей вслед, Терявшейся средь чуждых силуэтов. Приветливо ловила Беатриче Докучной спутницы пустую речь, И юное хранила безразличье. Не замечая постоянных встреч...
	— Христина Кроткова «Дант» (из цикла «Итальянские сонеты»), 1928

Судьи важно мантии напялили, Покопались по архивным данным. Дело сочинителя опального Увенчалось полным оправданьем. Так в законах строгие педанты Реабилитировали Данте! На фронтонах зданий гордый профиль! Сколько неутешных слёз он пролил За вот эти лет шестьсот-семьсот… Годы пылью сыпались трухлявой. Он давно достиг уже высот Мировой несокрушимой славы. Где-нибудь на стыке шумных улиц В небольшом пыльно̀-зеленом сквере Он стоял, на цоколе сутулясь, Осуждённый Данте Алигьери.

— Иван Елагин, «Невозвращенец», 1967

	Ты попался в ловушку мою, На дешёвую склянку купился. Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю, В лабиринте зеркал очутился.
	— Юрий Кузнецов, «Испытание зеркалом», 1985

Джордж Байрон

	Но где ж, Тоскана, где три брата кровных? Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ! Где тот рассказчик ста новелл любовных, Что в прозе был пленительный поэт? <…> На родине им даже бюстов нет! Иль мрамора в Тоскане не хватило, Чтобы Флоренция сынов своих почтила? Неблагодарный город! Где твой стыд? Как Сципион, храним чужою сенью, Изгнанник твой, вдали твой Данте спит, Хоть внуки всех причастных преступленью Прощенья молят пред великой тенью. — перевод В. В. Левика
	But where repose the all Etruscan three— Dante, and Petrarch, and, scarce less than they, The Bard of Prose, creative Spirit! he Of the Hundred Tales of Love? <…> And have their Country's Marbles nought to say? Could not her quarries furnish forth one bust? Did they not to her breast their filial earth entrust? Ungrateful Florence! Dante sleeps afar, Like Scipio, buried by the upbraiding shore: Thy factions, in their worse than civil war, Proscribed the Bard whose name for evermore Their children's children would in vain adore With the remorse of ages;..
	— «Паломничество Чайльд-Гарольда» (IV, 56-57), март 1818

• см. «Пророчество Данте» осени 1818

	[Итальянцы] говорят о Данте, пишут о Данте, думают о нём наяву и во сне; можно было бы сказать, что сейчас они увлечены им до смешного, если бы он действительно того не заслуживал. <…> Когда Данте бывает нежен, его нежность ни с чем не сравнима.
	They talk Dante—write Dante—and think and dream Dante at this moment to an excess, which would be ridiculous, but that he deserves it. <…> Why, there is gentleness in Dante beyond all gentleness, when he is tender.
	— дневник, 29 января 1821