Андрей Донатович Синявский
Андре́й Дона́тович Синя́вский (8 октября 1925 — 25 февраля 1997) — русский писатель, литературовед и критик, советский диссидент. Произведения, передаваемые для публикации на Западе, для конспирации писал под псевдонимом Абрам Терц.
Андрей Донатович Синявский | |
Статья в Википедии | |
Медиафайлы на Викискладе |
Цитаты
правитьТон Ваших слов — пророка и моралиста, Ваши склонность и талант учить всех и каждого, как подобает жить, беря с Вас пример, независимо от логики, от смысла — окрашивают Ваши слова в привычную стилистику нетерпимости и фанатизма. Авторитарен не строй, который Вы мыслите насадить в России. Авторитарны Вы сами — как стимул, как личность, поучающая единицы, народы и государства, и, приложившись к таинству христианского покаяния, требующая с гневом, чтобы следом за Вами и все прочие спаслись и повинились — мадьяры, латыши и евреи, запачканные в грехе. | |
— открытое письмо А. Солженицыну, 12 января 1975 |
Статьи
правитьВерного Руслана — если определять этот образ в общелитературных категориях и в собственно авторской, предложенной Владимовым, шкале измерений, заведомо перекладывающей человеческие понятия на собачий язык и обратно, — иначе не назовёшь, как ещё одной, и притом итоговой вариацией на тему «положительного героя» в советской литературе. Соответственно, и со стороны социально-этических нормативов, Руслан вполне совпадает с представлениями о «передовом человеке», не выведенном, однако, специально, в инкубаторе, в качестве нравоучительной куклы, а взятом из жизни, как есть, как естественное её порождение. Более того, Руслан — это «идеальный герой», которого так долго искали советские писатели, рыцарь без страха и упрёка, рыцарь коммунизма, служащий идее не за страх, а за совесть, отдавший себя без остатка идее, вплоть до способности в любой миг пожертвовать за неё жизнью. Понятия о честности, о верности, о героизме, о дисциплине, о партийности, о нерасторжимом единстве личной и общественной воли — всё то, на чём воспитываются с детства миллионы и миллионы двуногих и что именуется научно «моральным кодексом коммунизма», выражено в этом характере с чистотой, поистине ослепляющей. И то обстоятельство, что перед нами не человек, а собака, <…> сообщает положительным свойствам Руслана только бо́льшую органичность, простоту и трогательное правдоподобие, позволяя занять ему, может быть, первое место в лучшем ряду положительных героев. В этом отношении я бы осмелился провозгласить повесть о верном Руслане вершиной, апофеозом тех идейно-воспитательных устремлений, которыми полнится вся коммунистическая пропаганда, рассматривающая искусство, мораль, политику, а порою и самую жизнь как собственный придаток. | |
— «Люди и звери», 1975 |
Зная Петрова-Агатова по лагерю, я склоняюсь, что его подвело к предательству, как это ни странно, его же мессианство, приправленное тайным тщеславием. Славы ему не достало, и он вознегодовал, что не пророк он для нас и не светоч, несмотря на контакт с небесами и репутацию старого каторжника, которой любил козырять. <…> Петров же только и делал, что демонстрировал назойливую, экзальтированную религиозность, а мистику подменял отъявленной мистификацией. Притом, не исключено, что сам во всё это верил и верит, каждый раз по-разному, с наигранной искренностью, вчера — в водородную бомбу, сегодня — в КГБ (под крылом у Бога). Неумеренная елейность и преувеличенно-восторженный тон его лагерных посланий и громких молитвословий изобличали ханжескую, предательскую маску потенциального провокатора, очень может быть — уже и сросшуюся с лицом. Даже и теперь, в «Литературной газете», собирая на диссидентов полицейское досье, не постеснялся Петров-Агатов похвастаться своим христианством : как постился в тюрьме по средам и по пятницам, а пайку отдавал голодному сокамернику (его ж е потом заложил). Какие только соблазны, случается, не вмещает человеческая душа! Я думаю, он горячо молился, перед тем как принести «на алтарь», в жертву, Алика Гинзбурга. И бездна ему открылась : пиши, оплакивай, убивай!.. — Александр Александрович Петров-Агатов (1921—1986) — поэт и переводчик, член Ленинградского отделения Союза писателей, осуждённый в 1969 за «антисоветскую» агитацию; в заключении выдавал себя за автора песни «Тёмная ночь» | |
— «Тёмная ночь…», 1978 |
Коммунизм, как он вырисовывается перед нами, это образ теократии, лишённый Бога (а последнее время и собственной идеи), но сохраняющий форму, коросту, как некий панцирь. Церковь. Церковь, а не государство правит у нас в результате всех этих великих и заманчивых исторических катаклизмов. Мёртвой церковностью пронизаны политика и образование граждан, мораль, искусство, праздники и будни труда, газетная пресса и судопроизводство. Светскими у нас остались разве что игра в домино да водка. Обрядность, потерявшая духовный источник, срывается то и дело в гротеск, в пародию, какой и становится эта церковь навыворот, внушая ужас и смех одновременно. Не коммунизм буквализм грозит гибелью миру. Гипербола догмата наползает на землю в виде застывшего на тысячелетия стиля, склонного разрастаться вширь и ввысь, до Луны, без малейших сдвигов внутри опустошённого и подавленного собственной бронёю создания. Когда бы одна государственная власть, пускай всесильная, а не церковь, когда б один военный режим, а не беспрерывная литургия, было бы не так тяжко. Да партия у нас разве партия, а не собрание попов-агитаторов? Да и ЦК разве ЦК, а не Синод? Да и армия разве армия, а не полчище крестоносцев? Да и КГБ разве КГБ, а не святая инквизиция?.. Всё есть и колокола, и святцы. И жуткий, неживой консерватизм языка и быта. И приложение к мощам, и паломничество ко гробу господню, на Красную площадь, где лежит в мавзолее Ленин. <…> | |
— «В ночь после битвы», 1979 |
Какой только крови не перемешано в русских. Но при отсутствии расового единства таковое пытаются возместить — православием. И это опасно. Православная Теократия в условиях современной России — всё равно что «социалистическая революция» в промышленно отсталой стране <…>. Утопия, конечно, но осуществимая в принципе — в виде фашизма, которым уже переполнены ожесточённая страна и государственная советская власть, давным-давно променявшая Интернационал на Великодержавие. Недостаёт православия в качестве связующего, авторитарного звена. <…> | |
— «Сны на православную Пасху», 1980 |
Рассказы Шаламова похожи на баланы, на распиленные на лесоповале брёвна. Каждый отрезок — рассказ. Но брёвен много, и все надо распилить. Кубометрами леса измеряются рассказы Шаламова. Тут и здоровый, крепкий человек не выдержит, поработав месяц-другой. А конца не видать. Люди валятся на лесоповале раньше деревьев. <…> | |
— «Срез материала», 1980 |
Где только не испражняется русский человек! На улице, в подворотне, в сквере, в телефонной будке, в подъезде. Есть какая-то запятая в причудливой нашей натуре, толкающая пренебрегать удобствами цивилизации и непринуждённо, весело справлять свои нужды, невзирая на страх быть застигнутым с поличным… Однако ничто у нас на Руси так не загажено, как «памятники народного зодчества»… Пустынное место, что ли, располагает к интимности? Что же ещё делать в пустоте одинокому человеку? Скинет штаны, почувствует себя на минуту Вольтером и — бежать. И не просто дурь или дикость. Напротив. Чувствуется упорная воля… И сколько тут смелой выдумки, неистощимой изобретательности! В соборе XIII столетия мне посчастливилось обнаружить кокетливый след одного правдоискателя, оставившего аккуратную кучку под самым куполом, на головокружительной балке, перекинутой с угла на угол: ведь костей не соберёшь… | |
— «Река и песня», 1984 |
В принципе маски Ремизова образуют бесконечный и не поддающийся точному анализу ряд. Поскольку они весьма переменчивы и прозрачны — из-под одной маски просвечивает другая, за ней третья, четвёртая, та возвращается к первой и т. д. Соединение всех этих масок на одном лице писателя напоминает мне портрет юродивого Феди, сыгравшего в детстве Ремизова странную и двусмысленную, до конца непрояснённую роль[1]. | |
— «Литературная маска Алексея Ремизова», 1985 |
Монополизировав истину, Солженицын и любовь к России монополизировал. «Плюралистам» же оставил одну ненависть. <…> | |
— «Солженицын как устроитель нового единомыслия», 1985 |
… нужна новая русская проза. Старая проза надоела — если не читателям, то писателям, надоела самому развитию русской литературы. Соцреализм уже кончился, и сколько можно писать в виде прозы бесконечную жалобную книгу по адресу ЦК КПСС, иллюстрируя её цитатами из «Плахи» Айтматова, «Пожара» Распутина и «Печального детектива» Астафьева? Эти цитаты, может быть, и помогут нормальному устроению российской действительности, но они не имеют отношения к развитию русской словесности. Хотя бы потому не имеют, что до всей этой деревенской прозы был написан, в качестве основополагающей вещи, четверть века назад (<…> четверть века прошло, а ничего не сдвинулось), рассказ Солженицына «Матрёнин двор». После «Матрёнина двора» повторять тот же вариант в бесчисленных образцах <…> бессмысленно. <…> | |
— «Золотой шнурок», 1987 |
Литературный сюжет повести «Коза» и её центральный персонаж Забежкин <…> восходят к «Шинели» Гоголя и (отчасти) к «Невскому проспекту». <…> | |
— «Мифы Михаила Зощенко», 1987 |
Кто-то решил, что наука должна быть непременно скучной. <…> Скучное — значит, солидное, авторитетное предприятие. Можно вложить капитал. Скоро на земле места не останется посреди возведённых до неба серьёзных мусорных куч. | |
— «Весёлое ремесло» (предисловие) |
Дрочить литературную сволочь непечатным словом не моя печаль. Ну, случалось, кидал собакам серую поминальную кость — так и вцепятся, так и вгрызутся. Развлекает. Ими, получается, можно управлять. <…> Кроме подброшенной кости ничего не помнят. Дальше одной фразы не приучены читать. Как по команде воют скопом на солнце, и скандируют непристойное слово, и ахают, и ужасаются вокруг Пушкина. Даже как-то неудобно цитировать себя в их вульгарном пересказе. Будто радуются шансу, предатели, обругать Пушкина. <…> | |
— «Путешествие на Чёрную речку», 1994 |
Статьи о произведениях
правитьО Синявском
правитьКак когда-то Пастернак отправкой своего романа в Италию, а потом затравленным покаянием, так теперь Синявский и Даниэль за своё писательское душевное двоение беспокаянным принятием расплаты, — открывали пути литературы и закрывали пути её врагов. У мракобесов становилось простора меньше, у литературы — больше. | |
— Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом», 1967 |
Андрей Синявский меня почти разочаровал. Я приготовился увидеть человека нервного, язвительного, амбициозного. Синявский оказался на удивление добродушным и приветливым. Похожим на деревенского мужичка. Неловким и даже смешным. <…> | |
— Сергей Довлатов, «Литература продолжается. После конференции в Лос-Анжелесе», 1982 |
Поразительно, что человек, которого уважали следователи и любили заключённые, мог возбуждать такую вражду. Между тем Синявский — единственный в истории отечественного инакомыслия — умудрился трижды вызвать бурю негодования. Первой на него обиделась советская власть, решившая, что он её свергает. На самом деле Синявский был тайным адептом революции, хранившим верность тем её идеалам, о которых все остальные забыли. | |
— Александр Генис, «Довлатов и окрестности», 1998 |
Синявского, помимо могучего творческого импульса, снедала мысль о своей слишком успешной карьере ведущего советского критика, что в других было ему отвратительно. Вот он и утешал свою совесть, показывая при этом властям кукиш в кармане. Это очень в его характере, в этом он весь ― бес лукавый. Ну, а кроме того, у него в руках был ключ к проблеме ― его особые отношения с Элен Замойской, дочерью французского дипломата, то есть прямой и надежный выход в мир иной, на Запад. Никому тогда еще в голову такое не приходило, все писали в стол, кроме тех, кто служил Советской власти. А он парил и над теми, и над этими, у него был верный канал, и он знал, для чего пишет, ― он писал, чтобы напечататься за границей. | |
— Нина Воронель, «Без прикрас. Воспоминания», 2003 |
— Дмитрий Бобышев, «Лаборатория свободы», 2004 |
— Марк Слоним, «Терц и Синявский» |
… Синявский описал лагерь как страшную русскую сказку… | |
— Дмитрий Быков, «Имеющий право», 2007 |
Бывало, Андрей Донатович Синявский ещё и рта не успеет открыть, как Марья Васильевна Розанова, неотлучная при нём жена, всё за него расскажет. А он только бороду поглаживает и благодушно озирается: ну вот, лучше не придумаешь, нечего и пытаться. Так издавна повелось, и отмазка у Синявского всегда была под рукой: | |
— Владимир Радзишевский, «Байки старой „Литературки“» |
Примечания
править- ↑ См. «Подстриженными глазами» Ремизова.
- ↑ Нина Воронель. Без прикрас. Воспоминания. — М.: Захаров, 2003 г.
- ↑ Вопросы литературы. — 2004. — № 5.
- ↑ Русская Мысль. — 1976. — 18 марта (№ 3095).
- ↑ Toronto Slavic Quarterly. № 15 — Winter 2006.
- ↑ Знамя. — 2008. — № 1.