Колымские рассказы (5 авторских сборников)

«Колымские рассказы» — цикл Варлама Шаламова из 137 автобиографических рассказов и очерков 1954—1972 годов о колымских лагерях, разделённых на 5 авторских сборников (подциклов): «Колымские рассказы» (33), «Левый берег» (25), «Артист лопаты» (28), «Воскрешение лиственницы» (30) и «Перчатка, или КР-2» (21).

Цитаты о цикле

	Я исследую некие психологические закономерности, возникающие в обществе, где человека пытаются превратить в нечеловека. Эти новые закономерности, новые явления человеческого духа и души возникают в условиях, которые не должны быть забыты, и фиксация некоторых из этих условий — нравственный долг любого, побывавшего на Колыме.
	— Варлам Шаламов, письмо Г. Г. Демидову, 1965

	Отражать жизнь? Я ничего отражать не хочу, не имею права говорить за кого-то (кроме мертвецов колымских, может быть). Я хочу высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения в некоторых обстоятельствах не затем, чтобы чему-то кого-то научить. Отнюдь. Но я думаю, что каждый, кто читает мои рассказы, поймёт всю тщету литературных усилий старых литературных людей и схем.
	— Варлам Шаламов, письмо Ю. А. Шрейдеру 24 марта 1968

	В лагерной прозе Шаламов первый, я — второй, Солженицын — третий.
	— Юрий Домбровский, слова И. П. Сиротинской

	У меня такое твёрдое мнение, что из писавших о лагере <…> никто так сильно, так ёмко, всесторонне не рассказал не только о быте лагеря, но вообще о времени. <…> это гражданский, человеческий и литературный подвиг. Это грозный документ эпохи, места и времени.
	— Борис Лесняк

• см. Наум Лейдерман, «…В метельный, леденящий век», 1992

	Крайние условия жизни, где ни для каких человеческих чувств не остаётся места, художественному описанию просто не поддаются. Поэтому <…> рассказы Шаламова слишком уж беспросветны, чтобы восприниматься как факт большой литературы. — эта точка зрения во многом совпадает с оценками редакторов «Советского писателя», отвергнувших «Колымские рассказы» в 1965
	— Владимир Войнович, «Портрет на фоне мифа», 2002

• см. Дмитрий Быков, «Имеющий право», 2007

1980-е

Рассказы Шаламова похожи на баланы, на распиленные на лесоповале брёвна. Каждый отрезок — рассказ. Но брёвен много, и все надо распилить. Кубометрами леса измеряются рассказы Шаламова. Тут и здоровый, крепкий человек не выдержит, поработав месяц-другой. А конца не видать. Люди валятся на лесоповале раньше деревьев. <…> Над «Колымскими рассказами» веет дух смерти. Но слово «смерть» здесь ничего не означает. Ничего не передаёт. Вообще, надо сказать, смерть мы понимаем абстрактно: конец, все помрём. Представить смерть как жизнь, тянущуюся без конца, на истощении последних физических сил человека, — куда ужаснее. Говорили и говорят: «перед лицом смерти». Рассказы Шаламова написаны перед лицом жизни. Жизнь — вот самое ужасное. Не только потому, что мука. Пережив жизнь, человек спрашивает себя: а почему ты живой? В колымском положении всякая жизнь — эгоизм, грех, убийство ближнего, которого ты превзошёл единственно тем, что остался в живых. И жизнь — это подлость. Жить — вообще неприлично. У выжившего в этих условиях навсегда останется в душе осадок «жизни», как чего-то позорного, постыдного. Почему ты не умер? — последний вопрос, который ставится человеку… <…> Героев, в общем-то, в рассказах Шаламова нет. Характеры отсутствуют: не до психологии. Есть более или менее равномерные отрезки «человеко-времени» — сами рассказы. Основной сюжет — выживание человека, которое неизвестно чем кончится, и ещё вопрос: хорошо это или плохо выжить в ситуации, где все умирают, преподнесённой как данность, как исходная точка рассказывания. Задача выживания — это обоюдоострая вещь и стимулирует и худшее, и лучшее в людях, но поддерживая интерес, как температуру тела, в повествовании Шаламова. Читателю здесь трудно приходится. В отличие от других литературных произведений, читатель в «Колымских рассказах» приравнивается не к автору, не к писателю (который «всё знает» и ведёт за собой читателя), но — к арестованному. К человеку, запретному в условиях рассказа. Выбора нет. Изволь читать подряд эти короткие повести, не находя отдохновения, тащить бревно, тачку с камнем, Это проба на выносливость, это проверки человеческой (читательской в том числе) доброкачественности. Бросить книгу и вернуться к жизни можно. В конце-то концов, читатель — не заключённый! Но как жить при этом, не дочитав до конца? — Предателем? Трусом, не имеющим сил смотреть правде в глаза? Будущим палачом или жертвой положений, о которых здесь рассказывается? <…> «Колымские рассказы» входят в подводную часть [айсберга ГУЛАГА]. Видя ледяную громаду, качающуюся на поверхности, нужно помнить, — что под нею, что заложено в основе? Там нет ничего. Нет смерти. Время остановилось, застыло. Историческое развитие не отражается во льду. Вот началась война, а что в результате? — уменьшение баланды. Победа над Германией? — новые заключённые. История — пустыня в «Вечном безразличии» лагеря. <…> Рассказы Шаламова, применительно к человеку, — учебник «Сопромата». <…> Чтобы чувствовать предел. И поддаваясь мечтам и соблазнам, помнить, помнить — из чего мы сотканы. Для этого должен был кто-то подвести черту Колыме, черту человеку. С воздушными замками мы не устоим. Но, зная худшее, — можно ещё попробовать жить…

— Андрей Синявский, «Срез материала», 1980

Рассказы Шаламова художественно не удовлетворили меня: в них во всех мне не хватало характеров, лиц, прошлого этих лиц и какого-то отдельного взгляда на жизнь у каждого. В рассказах его не-лагерных чаще был какой-нибудь анекдотический случай, которыми одними литературу не напитаешь. А в лагерных — действовали не конкретные особенные люди, а почти одни фамилии, иногда повторяясь из рассказа в рассказ, но без накопления индивидуальных черт. Предположить, что в этом и был замысел Шаламова: жесточайшие лагерные будни истирают и раздавливают людей, люди перестают быть индивидуальностями, а лишь палочками, которые использует лагерь? Конечно, он писал о запредельных страданиях, запредельном отрешении от личности — и всё сведено к борьбе за выживание. Но, во-первых, не согласен я, что настолько и до конца уничтожаются все черты личности и прошлой жизни: так не бывает, и что-то личное должно быть показано в каждом. А во-вторых, это прошло у Шаламова слишком сквозно, и я вижу тут изъян его пера. <…> ведь он никогда, ни в чём ни пером, ни устно не выразил оттолкновения от советской системы, не послал ей ни одного даже упрёка, всю эпопею Гулага переводя лишь в метафизический план. На остаток — его разногласия с советской властью были, как у Синявского, «лишь эстетические»? Хотя нет. Та политическая страсть, с которой он когда-то в молодости поддержал оппозицию Троцкого, — видно, не забыта и восемнадцатью годами лагерей. — практически всё в статье вызвало резкую критику И. П. Сиротинской (начиная с) и В. В. Есипова

— Александр Солженицын, «С Варламом Шаламовым», 1986

Шаламовская лагерная эпопея есть своего рода «трагедия без катарсиса», жуткое повествование о неисследуемой и безвыходной бездне человеческого падения. <…> «Архипелаг», по объёму близкий шаламовским томам, представляет собой, в отличие от них, не только образ падения, но и образ восстания — в прямом и высокосимволическом смысле. — Н. Лейдерман считал это, как и весь «Путеводитель», необъективным, также указывая, что символичен как раз Шаламов, а: «например, «Последний бой майора Пугачёва» <…> [и] «Зелёный прокурор» <…> переполнены от первой и до последней строчки духом сопротивления»

— Пётр Паламарчук, «Александр Солженицын: путеводитель»

Валерий Есипов

Хотя слово «абсурд» не из словаря Шаламова, ситуация мертвящего кровавого абсурда лежит в основе многих его рассказов. <…> Далёкий от теории экзистенциализма писатель изобразил целую вселенную пограничных состояний человека, в которых проявляется его подлинное «я». Рассказы Шаламова служат мощным подтверждением универсальности положений психоанализа и иррационалистической философии. Сознание его героев подлинно несчастно, без кавычек.

— «Он твёрже своего камня…» (Варлам Шаламов и Альбер Камю: опыт параллельного чтения)», 1997

Рассчитывать на лучший официально-литературный отзыв на свои рассказы в условиях 1960-х годов Варламу Шаламову вряд ли приходилось. Они вступали в явный антагонизм не только с идеологическими установками, но и с соответствовавшей ей массовой нормативной эстетикой, которая, как известно, <…> отличалась крайней степенью примитивизма и агрессивности в отторжении всего, что нарушало привычные представления не только о советской истории, но и о «настоящем советском человеке». В пропагандистской версии этот человек мыслился как существо идеально-героическое и в любой ситуации живущее верой в будущее. В связи с этим можно полагать, что со стороны определённого рода читателей (так или иначе связанных с официозом) на писателя могли бы обрушиться и более резкие обвинения, вроде: «Советский человек не может превратиться в животное! Автор клевещет на советского человека!»…

— «Варлам Шаламов и его современники», 2007

Разумеется, являлось бы огромным и непростительным кощунством в малейшей мере оспаривать применение категории «было» <…> к основному корпусу КР, тем новеллам, где на первом плане — психология поведения человека в страшной реальности лагерей Дальнего Севера. <…> Описание состояний заключённого, возникающих под влиянием голода, холода, непосильного труда, побоев, угроз со стороны конвоиров и блатных, ежеминутного ожидания смерти и готовности её с равнодушием принять — никогда не давало и не даёт повода заподозрить писателя в каком-либо преувеличении: они глубоко правдивы и психологически, и исторически, т.е. соответствуют самоопределению Шаламова как «абсолютной достоверности». Полное доверие автору в данном отношении всегда высказывали не только бывшие лагерники, <…> но и многие рядовые читатели, которые, читая эти рассказы, испытывали то, что называется «экзистенциальным ужасом». <…> Публичная и несколько экзальтированная огласка истории с Тамариным, а также ряд публикаций воспоминаний Б. Н. Лесняка, где тот писал о несоответствии частных эпизодов КР действительности, к сожалению, привели к неожиданному феномену — нарастанию недоверия к правдивости шаламовских рассказов в целом. Тон в этом отношении задали некоторые магаданские историки и писатели, ранее других получившие доступ к местному архиву и начавшие выступать пристрастными оппонентами Шаламова. Всё это можно назвать «магаданским синдромом» — синдромом «уличения» или дискредитации писателя с позиций «подлинного» документа. Причём, «уличение» носило своего рода прокурорско-следовательский характер, поскольку главным критерием оценки шаламовских рассказов стало их весьма прямолинейное — вне учёта эстетического фактора — сопоставление с материалами открывшегося архива бывшего НКВД и, кроме того, вероятно, потому, что наиболее активный «уличитель» — писатель А. Бирюков — по профессии был юристом и в своё время работал в городской прокуратуре. <…> В целом инерция «недоверия» к Шаламову, оценки его произведений с сугубо локально-краеведческой, приземленной позиции (с «кочки зрения», по М. Горькому) даёт себя знать в Магадане, к сожалению, и поныне.

— «Об историзме „Колымских рассказов“», 2012

Художественная тонкость Шаламова в том и состоит, что его язык адекватен реальности: слово «зэка» — фонетическая калька сокращения «з/к», употреблявшегося как в документах, так и в разговорной речи [1930-х], гораздо вернее передаёт его бездушный казённый дух, нежели ставшие позднее расхожими «зэк» и «зэки». <…> С лёгкой руки автора «Архипелага», а также с лёгкой руки его первых пылких апологетов <…> глава «Или растление?» вместе с предшествующей ей главой «Восхождение» уже много лет эксплуатируются как едва ли не главный пункт философских расхождений Шаламова и Солженицына. «Если “Архипелаг ГУЛАГ” представляет собой образ восхождения человека, то “Колымские рассказы” — образ его падения», — утверждали ещё в 1980-е годы <…>. Любопытно, что такими же формулировками о «падении человека» с добавлением фраз об «антигуманизме автора» сопровождался отказ от публикации «Колымских рассказов» в издательстве «Советский писатель». Все эти штампы примитивно-нормативного характера многократно опровергнуты исследователями…

— «В. Шаламов и «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына», 2017

Елена Михайлик

Проблемы адресации [«Колымских рассказов»] не существует как таковой, ибо у рассказчиков и читателей, по определению, нет и не может быть общего языка. Если таковой появляется — значит, либо рассказчик утратил полноту связи с лагерем, либо читателя арестовали. <…> Все детали быта заключённых — от жилья и рабочих инструментов до еды и одежды — относятся к предпредыдущему (в сравнении с читательским) уровню цивилизации — к доиндустриальному времени. Под давлением лагеря вещи теряют свои первоначальные временные характеристики: так, консервные банки — мусор двадцатого столетия — становятся неуклюжими кружками и котелками. Табак заменяется махоркой, а потом и местными суррогатами. Исчезают привезённые из дому или присланные по почте фотографии, книги превращаются в самодельные карты, а герой, мечтающий об освобождении, считает символом свободы не самолёт, отвозящий его на материк, а паровозный дым — признак устойчивой технологической цивилизации. <…> Фактически предметом осмысления в «Колымских рассказах» является интернализованный опыт небытия, вызванного этими простыми условиями. Существование человека в истории, а также мера целостности истории и индивида внутри текста не рассматриваются. Для того чтобы в «Колымских рассказах» возникла личность, способная поставить эти вопросы, температура воздуха должна подняться выше минус 50. <…> Заметим, что, хотя «Колымские рассказы» писались в течение двадцати с лишним лет, все описанные выше свойства текста оставались неизменными.

— «Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература», 2009

Если «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына был едва ли не буквальным ответом на идеи Мандельштама, высказанные в «Конце романа», — в новом мире люди потеряли свои биографии, зато биографии, пригодные для создания романа, появились у поглотивших их вещей и организаций, — то «Колымские рассказы» существуют в среде, где биографии не может быть даже у вещи: ибо в описываемой вселенной отсутствует столь необходимое для биографического повествования понятие линейного времени. <…> Реальностью цикла является гибель — клеток мозга, тела, личности, её носителя, культуры, а точные её обстоятельства, по определению, невоспроизводимы — и потому, естественно, принадлежат сфере вымысла. <…> вышло так, что при всём отторжении, при всех противоречиях инструментарий, терминологию, систему координат, саму возможность поставить проблему Шаламову дал именно ЛЕФ. Революция совершилась, но оказалась настолько успешной, что прошла незамеченной.

— «Незамеченная революция», 2009

Повествователь «Колымских рассказов» в ошеломляющей степени владеет словом. Он знает все правила языка — и все закоулки этих правил — и умеет ими пользоваться, организуя ритм, играя со звуком, перефокусируя внимание читателя. В той же ошеломляющей степени он позволяет себе пренебрегать любыми правилами, если того требует задача <…>. Собственно, одна из постоянных «линий напряжения» «Колымских рассказов»— это контраст между не поддающимся эстетизации (и осмыслению) предметом изложения и избыточной виртуозностью самого изложения. <…> Варламу Шаламову неоднократно доводилось создавать языки для того, что до него нельзя было описать.

— «Вишерский антироман как неопознанный объект», 2015

… 1939 год во всём корпусе «Колымских рассказов» на пространстве пяти сборников рассказов поименован — прямо и косвенно — в общей сложности десять раз. Более того, при анализе корпуса создаётся впечатление, что именно эту дату почему-то не получается воспринять непосредственно, а можно только восстановить постфактум, по вешкам и приметам — извне, из иной ситуации. В самом 1939-м как бы невозможно, не получается знать, что сейчас — тридцать девятый. <…> в 1990-е годы были поставлены эксперименты Д. Канемана и Д. Редельмайера, <…> породи[вшие] термин duration neglect (пренебрежение длительностью) <…>. Приходится сделать вывод, что та часть личности выжившего, которая отвечает за освоение, осмысление и передачу опыта, по определению не помнит и, видимо, физически не способна помнить, через что прошла. А та часть, которая переживала этот опыт шаг за шагом, лишена речи и памяти, и времени для неё не существует вовсе. Фактически Шаламов, воспроизводя для читателя постепенное рассоединение и исчезновение времени, дублирует реальный физиологический процесс, в тот момент ещё не описанный специалистами, но, вероятно, известный автору КР непосредственно. <…> Фактически степень соотнесённости персонажа с историческим и биологическим временем является индикатором физического распада, меры поглощённости лагерной системой. Более того, в шаламовском мире лагерное время и время обычное не могут сосуществовать в пределах одного организма. <…> В пределах шаламовской поэтики 1939 год занял место образцового лагерного года, эталона, «точки зеро». Времени, когда колымская лагерная система уже сложилась во всём своём производственном великолепии, не смущаемом торжествующей бесхозяйственностью и политическим ражем 1937-го и 1938-го. Это место среды, той воды, которую не способна заметить или назвать по имени лагерная рыба, того состояния, чьи параметры можно опознать только в сравнении. Среды, в которой может повезти даже прожить подольше, если не попасть в горное управление, если работа окажется посильной. Среды, где голод недостаточно силён, чтобы убивать быстро… <…> Чтобы сказать «это было в 1939-м» — нужно переменить состояние, выйти из среды, встать вовне и сверху — фельдшером, писателем, обитателем исторического времени. Посмотреть на тонкую корку льда, отделяющую некое подобие жизни от безвременья…

— «Время «Колымских рассказов». 1939 — год, которого нет», 2015

Юлий Шрейдер

Тематика шаламовских рассказов в известном смысле мешает понять их истинное место в русской литературе.

Проза Шаламова принципиально антипсихологична, это проза предельного экзистенциального опыта <…>. Она с трудом воспринимается теми, кому этот опыт чужд, кто ещё готов верить в то, что жизнь в социалистическом государстве не лишила его остатков человечности, кто хотел бы считать себя ещё сохранившим человеческое достоинство. <…> Писатель, сумевший увидеть человеческие проявления в нашей страшной жизни, был не только обманщиком, он помогал выжить. Вопрос в том, какая цена платится за такое выживание <…>? Шаламов ясно понимал, что, в действительности, сохранить в себе человеческое можно, только осознав бесчеловечность нашей жизни. Его поле наблюдения принципиально отлично от того, которое выбрал Солженицын.

— «Правда Солженицына и правда Шаламова», 1993

	… сам Шаламов видел в себе прежде всего поэта, а не прозаика, временами обращающегося к стихам. Я даже думаю, что его рассказы — это именно проза поэта с её опорой на звучащее слово, чётким ритмическим узором, жёстким отбором впечатлений и острой динамикой повествования…
	— «Граница совести моей», 1994