Владимир Емельянович Максимов

Вла́димир Емелья́нович Макси́мов (настоящее имя Лев Алексе́евич Самсо́нов; 27 ноября 1930, Москва — 26 марта 1995, Париж) — русский писатель, публицист, редактор.

Владимир Емельянович Максимов

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Статьи

1980 год

Отношение тоталитарных вождей к культуре вообще и к литературе было, за редчайшим исключением, почти всегда однозначным. В творениях свободного человеческого духа они инстинктивно чувствовали смертельную угрозу самому своему существованию. Недаром один из ведущих заправил Третьего рейха любил при случае повторять постулат собственного сочинения: "Когда я слышу слово "культура", моя рука тянется к пистолету". И в этом советские бонзы мало чем отличались и отличаются от своих германских или итальянских собратьев. Употребляя ультрареволюционную фразеологию и поклоняясь пуританско--пролетарским богам, они, тем не менее, всей своей сущностью отражают глубоко уязвлённую социальными комплексами психологию современной им буржуазии. К примеру, отношение Ленина к литературе было типичным для мелкобуржуазной интеллигенции его времени, из среды которой он вышел и где он сформировался как человек и политик. Его оракулом, идеологом законодателем мод и вкусов явился в ту пору Писарев, популярный критик нигилистического толка определявший своё литературное кредо с недвусмысленной откровенностью: "Сапоги выше Пушкина!". При всём своём политическом экстремизме, а может быть именно поэтому, социальное сословие породившее Ленина крайне консервативным в эстетической области. Его культурный радикализм не заходил дальше передвижников вроде Репина в живописи, Чайковского в музыке и Толстого в литературе. Даже Чехова, как известно, Ленин относил к декадентам<...> <...>Всякая диктатура, а в особенности тотолитарная — есть власть бездуховного ничтожества, стремящегося низвести общество в целом до своего убого уровня и не брезгующего при этом для достижения цели никакими средствами. Только бездарность, провозгласившая, что сапоги выше Пушкина способна довести общество до ГУЛАГа и добиться того, что у народа вдруг не оказывается ни сапог, ни литературы. Поэтому я позволю себе в заключение предостеречь своего западного современника:  — Осторожно бездарность! — Фрагменты статьи «Вожди и культура»

1987 год

Казалось бы, для моего поколения, родившегося через десять-пятнадцать лет после Октябрьского переворота, возвращение к истокам нашей национальной истории и культуры было заказано. Уже с первых сознательных шагов — с детского сада, со школьной парты — нашу память усиленно промывали в ядовитых щелочах официальной пропаганды, пытаясь вытравить из неё даже те жалкие остатки ушедшего в прошлое мира, которые могли (в разговорах, песнях и сказках) перейти к нам от наших более старших или близких современников<...>. — фрагмент статьи «Пушкин для меня»

<...>Как всякий по настоящему большой художник, Тарковский постоянно размышлял о смерти. В одном из своих интервью он высказался с исчерпывающей откровенностью: "Пугает ли меня смерть? По-моему смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий. Не знаю... Один раз мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую лёгкость невероятную, что, может быть, именно ощущение лёгкости и свободы и дало мне ощущение, что я не умер, то есть освободился от связей с этим миром. Во всяком случае я не верю в смерть. Существует только страдание и боль, и часто человек путает это — смерть и страдание. Не знаю. Может быть, когда я с этим столкнусь впрямую мне станет страшно, и я буду рассуждать иначе... — Фрагмент статьи «Жертвоприношение», посвящённой памяти величайшего мастера мирового кинематографа Новейшего времени, советского кинорежиссёра и сценариста Андрея Тарковского (1932—1986)

1991 год

Честно говоря, многие годы я считал, что откровенный разговор о Солженицыне до времени неуместен, ибо он не просто отдельная личность или один из писателей, но и в определённой мере персонификация современной литературы, а может быть, и более того — всей нашей современной истории. По этой причине любой, даже сугубо эстетический разговор вокруг его творчества неизбежно перерос бы в идеологическую полемику, где внелитературные страсти, по естественной инерции сложившейся в современном обществе ситуации, возобладают над профессиональной сутью обсуждаемого предмета. Разрушительные последствия для русской литературы трудно себе вообразить<...> <...>И в эмиграции, и в метрополии сложилось достаточно устойчивое убеждение, причём не только у людей пишущих, но и у многих читателей, что Солженицын-прозаик и Солженицын-публицист это два совершенно разных явления. Я же считаю, что Солженицын равен себе в обеих этих ипостасях, со всеми вытекающими отсюда потерями и приобретениями. К публицистическим приобретениям, например, я отнёс бы "Письмо вождям", "Гарвардскую речь" и "Наших плюралистов", а к досадным потерям — "Как нам обустроить Россию".<...> <...>Вообще безусловный минус Солженицына, как, впрочем, многих прозаиков (в отличие от большинства беллетристов),отсутствие достаточно объёмного воображения. Он беспредельно силён лишь в материале, который пропустил через себя, через свой эмпирический опыт. Свидетельство тому те же "Иван Денисович", "Матрёнин двор" и "Архипелаг ГУЛаг". Я убеждён, что у него получилась бы неповторимая эпопея о Второй мировой войне, но, увы, его привлекла другая, к сожалению, мало подвластная ему тема<...> <...>При всех своих новаторских претензиях Солженицын так и не выломился из русской литературной традиции и не породил сколько-нибудь заметных эпигонов, ибо для эпигонства он явно малопригоден: слишком огромны художественные задачи, которые ставит перед собой. Его роль в нашей литературе и бытии иная: он задаёт обществу, нам всем неизмеримо нравственные и творческие критерии, те, из которых мы исходили до него. И только одно это искупает все его промахи потери. Без него немыслимо, к примеру, было бы такое явление, как "Деревенская проза". Все наши деревенщики вышли из "Матрёниного двора" как послепушкинская проза из гоголевской "Шинели", но всё же их едва ли можно назвать эпигонами, настолько они самобытны, подлинны во всех своих проявлениях: художническом, нравственном и гражданском. И, конечно же, в языковом. Вот уж кто действительно не нуждается в помощи Даля, слова диктует им окружающая их языковая стихия. Но без Солженицына не состоялось бы в нашей литературе (и не только в литературе!) и многое другое. Поэтому, предъявляя сегодня к нему столь нелицеприятный счёт, я тем не менее убеждён, что лишь благодаря Солженицыну русская литература после столь долгого и трагического перерыва вновь заняла подобающее ей место среди мировых литератур. Сколько серых мышей нынче на Востоке и Западе вот уже много лет хлопотливо хоронят нашу отечественную словесность! Правда, она, надо отдать ей справедливость, этого не замечает, живёт себе и в ус не дует. И это тоже во многом благодаря Солженицыну. — статья «Солженицын сегодня», посвящённая творчеству русского писателя, драматурга, публициста, поэта, общественного и политического деятеля, жившего и работавшего в СССР, Швейцарии, США и России; лауреата «Нобелевской премии по литературе» (1970); диссидента Александра Исаевича Солженицына

Фразы

«А может, лучше было бы, чтоб Фёдор Достоевский был у швейцарцев? А у нас взамен чтоб была нормальная жизнь».

О нём

А он — баталия. Кулачный бой. И — небывалый, фантастический, марсианский. С дикой помесью видов оружия — от какого-нибудь сверхсовременного ультразвукового изыска до дреколья. Он — бой и армия. Он — армия и солдат. Он — на поле, на котором бьются. Без победы. Ибо неправда, что бывают победители. Победителей не бывает. И потому он — всегда ранен. Вечно ранен. И вечно — смертельно. Он ранен как побежденный и ранен как победитель. Он ранен, как вытоптанное, изрытое поле. Как измотанная, злобно ощеренная окруженная армия. В нем нескончаемо безжалостно гуляет страдание — вот как ветер над павшими, с той же ширью и молодецким посвистом, рассекая сердце, нервы, мышцы и не давая им зарубцеваться, рана на ране, ни местечка живого, любое прикосновение — вздрог и вздерг....

— Виолетта Иверни

Он очень театрален. Не той театральностью, которая была в Галиче — с благоуханием кулис, аплодисментов, поклонниц, с детски-естественной готовностью к цветам, с очаровательным и наивным эгоизмом всеобщего любимца, — другой, диаметрально противоположной, скрытой, хищной, неожиданной театральностью не актера, а — театра; не исполнителя, а автора; театральностью, основанной не на фантазии или воображении, а на цепкой, железной хватке глаза, который вроде бы только примерился, глянул искоса, скользнул, а на самом деле хапнул, запрятал внутрь, а потом возвращает — готовым персонажем, откуда-то вдруг объявившимся просто так, в добрую минуту, при хорошем настроении. Все персонажи эти проживают в нем же, в Максимове, все вместе, толпой, оттого он и оборачивается таким разным, что иногда и не соединить: то угрюм и глядит Собакевичем, то язвительно-желчен, прищурен и посмеивается тоненьким, дребезжащим, страшноватым смешком; то вдруг смотрит серьезно и открыто, всем лицом сразу, словно шлем снял, и тянет охнуть, как в знаменитой сцене у Серафимовича: «Батюшки, а глаза-то у його — сыни!..».

— Виолетта Иверни

И память у него такая же хищная, как глаз, и держит чертову уйму историй, баек, анекдотов, фразочек, словечек: уличных, деревенских, московских вагонных — почему-то больше всего вагонных, а может, кажется так от великого их множества, от мелькания лиц, от целой фантасмагории мгновенно сменяющихся кадров, картин, сюжетов, героев, социальных пластов — снизу, с самого дна, — доверху, до дна верхнего, до правящей крышки. Его слушать, если он в ударе, — кажется, что заработаешь кессонную болезнь: кровь из ушей брызнет, не верится, что один человек мог это пройти, все это увидеть, и его не взорвало изнутри, не отняло разум, не зашвырнуло в благостное — навсегда — забытье!.

— Виолетта Иверни

См. также

• Категория:Произведения Владимира Максимова

Ссылки

• Владимир Максимов в библиотеке Александра Белоусенко