Цитаты о «Солярис»

Здесь представлены цитаты о фантастическом романе Станислава Лема «Солярис» 1961 года.

Цитаты

	«Солярис» <…> поразительно оригинальна и полезна практически на всех уровнях. <…> [Описание] Солярис (<…> планеты) делает большинство других изображений «чужих» миров <…> положительно похожими на наш. Все попытки людей связаться с этим существом провалились <…>. Но из тайников мозга каждого персонажа оно воссоздаёт <…> единственного человека, которому тот причинил наибольший вред. <…> Они описаны с такой нежностью и глубиной понимания <…>. Это, <…> по сути, уже классика.
	Solaris <…> is strikingly original and rewarding on virtually every level. <…> Solaris (<…> the planet) makes most other descriptions of “alien” worlds <…> seem positively homelike. All human attempts to communicate with this creature have failed <…>. Yet from the recesses of each man’s brain it recreates <…> the one person to whom that man had done the most injury. <…> They are handled with such tenderness and depth of insight <…>. This is <…> inherently already a classic.
	— Джеймс Блиш

	Помимо всего прочего, «Солярис» опровергает аксиому о том, что в научной фантастике нельзя удачно смешивать темы. <…> эта старая байка означает, что некоторые или большинство «писателей» не могут…
	Among other things, "Solaris" disproves the axiom that you can't mix themes successfully in science fiction. <…> that old saw means is that some, or most, writers can't…
	— Питер Скайлер Миллер

	«Эта книга есть Чужое»
	— Иштван Чичери-Ронаи-мл., заглавие статьи, 1985

	Ясно, в частности, и отчего единственный представитель типа Polyteria <…> носит имя Солярис: за четыре года до появления романа в той же Польше вышла книга Зенона Косидовского «Когда Солнце было Богом». Solaris по-латыни и есть «солнечный».
	— Зеев Бар-Селла, «Status quo vadis (Введение в теологию космических полётов)», 1987

	… что вы называете «странным миром» не должно быть полностью придуманным, лишённым абсолютного чувства реальности, <…> [как, к] примеру, «Солярис» Станислава Лема. <…> Поэтому он — фантаст, но отнюдь не художник.
	— Леонид Леонов, интервью «Человеческое, только человеческое»

О высшей степени выразительности его языковых средств свидетельствуют описания по крайней мере двух совершенно фантастических ландшафтов. Можно перебрать тысячи научно-фантастических книг, но не найти столь же зримые описания выдуманных явлений. Это рассказ о творениях на планете Солярис — загадочных симметриадах, мимоидах, древогорах, длиннушах, быстренниках и т.д., и описание Бирнамского Леса на Титане в «Фиаско» <…>. Эти описания можно перечитывать бесконечно, снова и снова мысленно представляя описанное в движении, в цвете, в переливании форм. Это феерическое зрелище чарует и завораживает. Рассудок протестует, когда пытаешься проанализировать, какими средствами это достигается, попытки расчленить это описание на составляющие части вызывают почти физическое ощущение ускользающих из ладоней песчинок-слов — это почти то же самое, что разделить слово на буквы или звуки, пытаясь понять его смысл. Здесь аналогия, там метафора, тут необычное сочетание слов, приставлено к существительному вроде бы несочетаемое с ним прилагательное, а в результате возникает новое видение.

— Владимир Борисов, «Голос жителя Земли», 1991

	Благодаря НФ приёму, Лем ставит серьёзные философские и нравственные проблемы, среди которых не последнее место занимает «земная» проблема совести, моральной ответственности, искажённое зеркало-напоминание о которых земляне неожиданно нашли в космосе.
	— Владимир Борисов, Вл. Гаков

	Три «Солярис» — вроде басенных лебедя, рака и щуки. Они устремлены в разные стороны. Не то чтобы противоречили друг другу, а именно разнонаправлены. <…> Но всё же они несовместимы и непримиримы. Они представляют собой выбор, и выбрав нечто одно, уже невозможно оказаться сторонником и второго, и третьего. Для этого просто не останется места.
	— Дмитрий Володихин, «Три Солярис»

Станислав Лем

	Вообще вокруг «Солярис» [в СССР] аж горело всё; видимо, я утолял голод метафизики, так это выглядело.
	— письмо С. Мрожеку 30 ноября 1965

… самым важным для меня в романе были <…> громадные психологические и общественные сдвиги, которые приносит человеку процесс познания. <…> Я хотел прославить мужество и стойкость моих героев, которые вопреки всему остаются на чужой планете, чтобы понять и познать Океан, познать Неизвестное. В этом долг учёных, в этом их человеческая привлекательность. Мне кажется, что всё это вполне ясно высказывает <…> умнейший Снаут: «Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, героический монумент Человека! — мы прилетели сюда такими, какие мы есть в действительности…»

— интервью

Я, к примеру, с удивлением узнал о гипотезе, в правомочность которой верили многие читатели, будто сложность установления контакта между людьми и океаном в романе «Солярис» была отражением отношений между личностью и обществом (что, мол, личность с обществом не может установить никаких непосредственных информационных контактов). Лично я считаю такое толкование совершенно ошибочным, но если бы именно такое толкование в результате массово-статистических процессов «прижилось», то стало бы «истинным». Важнее для нас то, что названная интерпретация может выглядеть неадекватной, но её никак нельзя назвать бессмысленной, так как «Солярис» во всём комплексе трактовок не обрела устойчивости смысловых оценок.

— «Фантастика и футурология», книга 1 (IV. От структурализма к традиционализму), 1970

	… «Солярис» не имеет ничего общего с метафизической проблематикой, а совсем даже наоборот: исходным принципом романа является «невозможность» метафизики, в смысле — трансценденции. «Чудеса», которые вытворяет на станции «Солярис» океан, — всего лишь маловероятные, но принципиально допустимые феномены материального характера; станция оказывается именно потому фатальным для обитающих на ней людей местом, что единожды случившееся уже никоим образом прекратиться не может. Только с позиции веры возможно абсолютное прекращение и даже чудесное аннулирование конкретного порядка, канувшего в Лету (только в результате чуда герой романа «Солярис» перестал бы чувствовать себя виновником самоубийства женщины, которую любил на Земле, то есть если бы это чудо «отменило» всё происходящее так, чтобы его уже и вовсе не было). Но такое чудо, будь оно возможно, полностью разрушает конструкцию романа, которая на том и зиждется-то, что не всё возможно осуществить, а главное — ничто из случившегося после некоего факта не может этого факта тотально аннулировать.
	… Solaris nie ma nic wspólnego z metafizyczną problematyką, wręcz odwrotnie nawet: „niemożliwość” metafizyki, w sensie — transcendencji, jest tej powieści założeniem. „Cuda”, jakie na stacji Solaris czyni ocean, są tylko skrajnie mało prawdopodobnymi, lecz zasadniczo możliwymi fenomenami o materialnym charakterze; właśnie dlatego stacja okazuje się miejscem dla jej ludzkich mieszkańców fatalnym, ponieważ to, co się raz stało, żadnym sposobem już się odstać nie może. Tylko ze stanowiska wiary możliwe jest doskonałe odpuszczenie, a nawet cud niweczący konkretny porządek minionego (tylko cud mógłby sprawić, że bohater Solaris przestałby się poczuwać do winy za samobójczą śmierć kobiety, którą na Ziemi kochał; a mianowicie, gdyby ów cud zajście to całe „odwołał” tak, by go już wcale nie było). Lecz taki cud, jeśli byłby możliwy, rujnuje kompletnie konstrukcję powieści: ona właśnie na tym stoi, że nie wszystko da się zrobić, a w szczególności, że nic z tego, co zachodzi p o pewnym fakcie, nie może owego faktu totalnie unieważnić.
	— «Фантастика и футурология», книга 2 (IV. Метафизика научной фантастики и футурология веры)

	Принцип некогерентности свойств космического феномена, использованный в «Солярис» при описании как бы Разумного Океана, аналогичен, но мой «иной» — Океан Солярис — предварительно уже монументализован и одновременно «очудовищен» уже самими своими физическими размерами: свести феномены, являющиеся составными частями его «нормальной активности» (создание «симметриад», «асимметриад», «мимоидов», «длиннушей», «окровавленных ангельских крыльев» и т. д.), к одному понятию, умещённому внутри категории «разумность», оказывается невозможным, поскольку у нас отсутствуют какие-либо культурные понятия, которые можно было бы приписать названным явлениям, и одновременно своеобразие этих феноменов вроде бы намекает на то, что речь идёт о проявлении деятельности, обладающей каким-то смыслом, который просто всё время остаётся недоступным человеку. Следующим же членом силлогизма, делающим правдоподобным тезис «разумности» против контртезиса «чисто природных, то есть физических феноменов», есть все то, что Океан творит внутри Станции на Солярис. Сами «длиннуши» или «симметриады» ещё на худой конец можно признать, например, «здешними гейзерами» особого типа, но признать деятельностью того же категориального ряда появление внутри Станции синтезированных Океаном человеческих существ уже нельзя. Эти существа самим своим появлением опосредованно, но крепко поддерживают тезу о преднамеренном характере всех актов Океана, в том числе и таких, которые не имеют ничего общего с присутствием людей на планете.
	Zasada niekoherencji cech kosmicznego fenomenu, jaką zastosowałem w Solaris, opisując Ocean jakoby Rozumny, jest taka sama, lecz mój „Inny” — Ocean Solaris — jest już wstępnie zmonumentalizowany i zarazem umonstrualniony — samym nawet swoim rozmiarem fizycznym: przywiedlność fenomenów, jakie są członami jego „normalnej aktywności” (tworzenie „symetriad”, „asymetriad”, „mimoidów”, „długoni”, „anielskich skrzydeł okrwawionych” itd.), do jednego pojęcia, znajdującego się wewnątrz kategorii „rozumności”, okazuje się niemożliwa, ponieważ brak nam wszelkich kulturowych sensów, które można by przyporządkować nazwanym zjawiskom, a zarazem swoistość owych fenomenów zdaje się przecież sugerować, że chodzi o przejawy działalności opatrzonej jakimś sensem, tyle że on trwale pozostaje dla człowieka niedostępny. Następnym zaś członem sylogizmu, uprawdopodobniającym tezę „rozumności” przeciw kontrtezie „czysto przyrodniczych, tj. fizycznych, fenomenów” — jest wszystko, co Ocean sprawia wewnątrz Stacji na Solaris. Same „długonie” czy „symetriady” na upartego można jeszcze uznać np. za „miejscowe gejzery” osobliwego typu, ale nie można uznać za działalność kategorialnie tego samego rzędu — pojawienia się syntetyzowanych przez Ocean istot ludzkich wewnątrz Stacji. Owe istoty samym swoim pojawianiem się popierają więc pośrednio, lecz mocno tezę o intencjonalnym charakterze wszelkich aktów Oceanu, również takich, które nic nie mają wspólnego z obecnością ludzi na planecie.
	— «Фантастика и футурология», книга 2 (VIII. Эксперимент в научной фантастике. От Брэдбери до «Новой волны»)

Последнюю главу «Солярис» я написал после годового перерыва. Я вынужден был отложить книгу, потому что сам не знал, что сделать со своим героем. Сегодня я даже не смогу найти этот «шов» — место, где она была «склеена». Мало того, я даже не знаю, почему я так долго не мог её закончить. Помню только, что первую часть я написал одним рывком, гладко и быстро, а вторую закончил спустя долгое время в какой-то счастливый день или месяц. <…> Мне трудно давать какой-либо комментарий к этой книге. Я думаю, что мне удалось сказать в ней то, что намеревался. Эта книга представляется мне вполне приличной. Могу только добавить, что именно она дала обильную пищу для критиков. Я читал столь мудреные её разборы, что сам мало что в них понимал. Начиная, конечно, от чисто фрейдистского толкования, причём тот американский критик, специалист по английской филологии, довольно паскудно провалился, так как вылавливал психоаналитические диагнозы из английского текста, не ведая о том, что в польском языке совершенно иная идиоматика, которая вовсе не даёт оснований для такой диагностики. Из рецензий на «Солярис» можно составить толстый том, весьма забавный, поскольку рецензенты тянули message этой книги в разные стороны. Один весьма антикоммунистически настроенный англичанин выявил, что океан — это СССР, а люди на станции — его сателлитные государства. Явление проекции, вбрасывания в текст того, что играет в душе критика, демаскирует значительную произвольность литературной критики. Именно это наблюдение было одной из причин, по которой я потом написал мою теорию литературного произведения — «Философию случая». Возможно, если бы я цитировал в ней разлетающееся во все философии собрание разборов «Солярис», это было бы хорошим подтверждением главного тезиса о случайности истории книг. Но я решил, что в таком теоретическом томе не следует заниматься собственным творчеством. Впрочем, я знаю только о тех рецензиях, которые написаны на доступных мне языках. <…> Вообще говоря, чем более оригинально произведение, то есть отступило от жанрового образца, тем больше толкований оно допускает, как тест Роршаха.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

	«Солярис» — это атака на антропоцентрическую мифологию, лежащую в основе программы современной космологии.
	— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «Книга жалоб и предложений»)

Свои первые романы, в авторстве которых я признаюсь с чувством неловкости я писал почти по совершенно готовому плану. Все романы типа «Солярис» написаны одним и тем же способом, который я сам не могу объяснить. <…> Я и теперь ещё могу показать те места в «Солярис» или «Возвращении со звёзд», где я во время писания оказался по сути в роли читателя. Когда Кельвин прибывает на станцию Солярис и не встречает там никого, когда он отправляется на поиски кого-нибудь из персонала станции и встречает Снаута, а тот его явно боится, я и понятия не имел, почему никто не встретил посланца с Земли и чего так боится Снаут. Да, я решительно ничего не знал о каком-то там «живом Океане», покрывающем планету. Всё это открылось мне позже, так же как читателю во время чтения, с той лишь разницей, что только я сам мог привести всё в порядок. <…> «Солярис» мне не удавалось закончить целый год, пока наконец я вдруг — неизвестно откуда — не узнал, какой должна быть последняя глава. (Я даже удивился тогда, как это мне сразу не пришло в голову.)

— «Моя жизнь», 1983

И. Чичери-Ронаи-мл в своей работе показывает на примере сопоставления интерпретаций этого романа у ряда критиков (М. Роуз, Д. Кеттерер, Д. Сьювик, С. У. Поттс, П. Парриндер), что эти интерпретации „противоречат друг другу, хотя и рациональны“, то есть с каждой из них можно согласиться, хотя между собой никакие из них не совпадают. Затем, применяя к «Солярис» мою теорию «гибридного литературного произведения», он показывает, что эта теория полностью соответствует строению романа. «Солярис» оказывается частным и конкретным продуктом этой теории. Индетерминизм значений, постулированный в этой теории, я в точности осуществил в «Солярис». Следовательно, этот критик признаёт очевидным, что я практиковал-таки свою собственную теорию. Однако это противоречит хронологии. «Солярис» я написал в 1959 году, а последний раздел «Фантастики и футурологии» — в июне 1970 года. Ни о каких теориях литературного произведения тогда я ещё не слыхивал, ни о чужих, ни о своей собственной, которую изобрёл пятью годами спустя. Ещё хуже, что когда я писал «Фантастику и футурологию», то не заметил никакого родства между «Солярис» и моей же концепцией «гибридного литературного произведения». <…> вовсе не думая о своей теории «самооспориваемого произведения», я именно такое произведение написал. Отсюда следует весьма противный моему рационализму вывод, что хотя я выполняю все условия и директивы моей теории, но никогда ею не пользуюсь в своей деятельности как беллетриста.

— «Философия случая», 3-е изд. (гл. XII), 1988

Я считаю «Солярис» модельным единым целым, которое не нужно расширять за рамки его повествовательного мысленного эксперимента. <…> Всё действие романа в определённом смысле напоминает толчок после основного землетрясения. Книга описывает смутную фазу, упадок соляристики; было десять тысяч гипотез, и все они ни к чему не пришли. <…> Теоретически извлечение так называемой термальной энергии [Земли] в промышленном масштабе вполне возможно: вы просто роете яму, помещаете трубу, кипятите воду и отводите пар. <…> Но на практике ничто не может быть сделано в действительно больших масштабах, потому что если вы глубоко воткнёте туда трубу, она просто расплавится. Самое большое, что вы произведёте, — это что-то похожее на извержение вулкана, причём довольно опасное. По сравнению с силами, находящимися внутри нашей собственной планеты, под этой тонкой незначительной верхней оболочкой, человеческие существа абсолютно беспомощны. Поэтому ответ на ваш вопрос «Почему учёные не используют технологию соляристического океана?» очень прост: потому что они бессильны и не в состоянии одержать над ним победу. Они просто не могут полностью использовать огромную энергию, содержащуюся в океане. И если бы я предположил, что могут, <…> — я бы чувствовал себя так, будто я согрешил против святого духа науки.

— «Мысли о литературе, философии и науке)», 1992

У меня в доме появился некий господин Фрадис, который утверждал, что является представителем «Мосфильма» в США и ему абсолютно нечего делать с миллионами долларов, и потому он решился на оригинальную, будем честны, идею снять «Солярис» на… околоземной орбите. Он вообще рассказывал невероятные истории. Намеревался, кажется, арендовать для съёмок фильма орбитальную станцию «Мир». Однако с самого начала он показался мне больше аферистом, чем бизнесменом, поэтому никаких дальнейших разговоров я с ним вести не хотел. Приблизительно в это же самое время я получил очень серьёзное предложение от «Двадцатый век Фокс», принятие которого упомянутый господин Фрадис пытался заблокировать. Безуспешно.

— интервью «Душевный покой», 2000

Мне трудно сказать что-либо рассудительное о возникновении этой книги — как-то она вытекла из меня, без предварительного плана, и у меня даже были трудности с её окончанием. Но поскольку я написал её более сорока лет назад, у меня уже сложилось объективное и хладнокровное мнение. Я также могу найти аналогию её судьбы в иных, высоких сферах мировой литературы. Я думаю, например, о романе Мелвилла «Моби Дик», который, на первый взгляд, описывает жизнь на китобойном судне и роковую охоту капитана Ахава за белым китом. Вначале критики полностью разгромили роман как бессмысленный и неудачный, вопрошая, кому какое дело до этого кита, которого капитан вероятнее всего желал переработать на котлеты и бочки жира? Только после огромных аналитических усилий критики выявили, что в «Моби Дике» речь идёт не о жире и даже не о гарпунах, а о глубоко скрытых символических слоях, и произведение Мелвилла в библиотеках с полок «Приключения в океане» было перенесено в совершенно иное место. Если бы роман «Солярис» касался любовных чувств между мужчиной и женщиной — не важно где, на Земле или в Космосе, — у него было бы иное название! <…> В «Солярис» я попытался представить проблему встречи в Космосе с иным существом или сущностью, каким-то бытием, которое не является ни человеческим, ни человекоподобным. Научная фантастика почти всегда предполагает, что даже если Иной, с которым мы встречаемся, ведёт какую-то игру, её правила мы раньше или позже поймём; как правило, преимущественно речь шла о законах войны. Однако я хотел убрать все пути понимания, ведущие к персонификации Существа, каковым является солярийский океан, чтобы оказалось, что контакт с ним не удаётся установить понятным человеку способом, но при этом, однако, каким-то удивительным способом этот контакт устанавливается.

— Станция «Солярис», 2002

… когда вышел немецкий перевод «Солярис», появились глубинные фрейдистские эгзегезы, которые показались мне абсолютно бессмысленными. Когда пишешь такой многозначный текст, сложно найти соответствующего пользователя. Однако я считаю, что не стоит браться за сочинения, лишённые какого-либо проблемного послания. Действительно, «Солярис» — это одна большая выдумка, но проблематика, которая прячется под поверхностью сюжета и солярийского океана, не выдумана. Моя книга — естественно, косвенно — представляет ответ на довольно распространённое убеждение, что или в Космосе существуют другие, технологически высоко развитые цивилизации, которые установят с нами контакт, или нет вообще никого. Это почти так же, как если на Земле замечать только людей и шимпанзе, не учитывая гнёзда термитов, муравейники, всяких других социально организованных насекомых или хотя бы достаточно разумных дельфинов. Я представил существо, которое не является коллективно сливающимся в одно организмом и которое имеет свою собственную проблематику. В чём она заключается? Нечеловеческая!

— «Под поверхностью океана», 2002

	Меня хвалят за «Солярис», но я вовсе не считаю его таким уж замечательным, скорее предпочитаю «Кибериаду» или «Дневник, найденный в ванне».
	— «Сказки Гофмана», 2005

1960-е

	«Солярис» и через пятьдесят лет можно будет читать без стыда или, <…> сочувствия убожеству человеческого воображения.
	— Кшиштоф Тёплиц, одна из первых рецензий, 1961

	Это атмосфера страха, одиночества и страдания. Можно было бы сказать «экзистенциальная» атмосфера, если бы этот термин ещё хоть что-нибудь значил. И это атмосфера <…> высоких напряжений, интеллектуальных. Лем рассказывает себе и своим читателям кошмарную сказку о неудачном Контакте. Хотя и с наилучшим стремлением с обеих сторон…
	Jest to atmosfera lęku, samotności, cierpienia. Można by powiedzieć atmosfera "egzystencjalna", gdyby ten termin jeszcze cokolwiek znaczył. I jest to atmosfera <…> wysokich napięć intelektualnych. Lem opowiada sobie i swoim czytelnikom koszmarną bajkę o nieudanym Kontakcie. Mimo najlepszej woli z obu stron…
	— Станислав Гроховяк, «Над Солярис», 1961

Неизвестное может быть всяким. Но как изображает писатель известное! Посмотрите повнимательнее на героев «Соляриса». Ведь это же люди, это же человеки будущего! И как мелко, как подло они выглядят — все трусы, и у каждого за душой гнусность. Самый симпатичный из них «всего только» довёл до самоубийства беззаветно любившую его женщину. Материковая идея «Соляриса» удивляет и разочаровывает. Грубо говоря, она в следующем: «Человек — дрянь».

— Юрий Котляр, «Фантастика и подросток»

	В один прекрасный день (а это был роковой день для тех критиков, которые уже приняли Лема, как своего) [его] космические корабли <…> запустили далеко, кто знает, не слишком ли далеко, потому что пока там, где заканчиваются Большой Ужас или Надежда, над хаосом парит только дух вопросов и сомнений. <…> «Солярис» является именно вопросом, сомнениями, возмущением в иерархии вопросов. Если для бывшего Лема, как и для всех авторов-фантастов, существовал вопрос: «к чему нас приведёт наука и техника — к гибели или к спасению», то для Лема — автора «Солярис», вопрос принял другую форму: «что такое наука и техника в иерархии человеческих ценностей; насколько вообще может изменить нашу судьбу, сколько в человеке независимых параметров по отношению к изменениям окружающей среды; что, наконец, важно для нашего счастья: то, что прочно, или то, что переменно?». Само собой подразумевается, что с появлением такого рода проблематики должен был прийти конец традиционной научной фантастике; «Солярис» больше напоминала роман-аллегорию, роман-психомахию, чем роман о космонавтах.
	Pewnego dnia (a był to dzień fatalny dla tych krytyków, którzy ułapili już Lema jak swego) [jego] kosmiczne statki <…> zapuściły się daleko, kto wie, czy nie za daleko, bo aż tam, gdzie kończy się Wielkie Przerażenie lub Wielka Nadzieja, a kędy ponad chaosem unosi się jedynie duch pytań i wątpliwości. <…> "Solaris" jest właśnie pytajnikiem, zwątpieniem, perturbacją w hierarchii zagadnień. Jeżeli dla dawnego Lema, podobnie jak dla wszystkich autorów science-fiction, pytanie brzmiało: "do czego nas doprowadzi nauka i technika — do zagłady czy do zbawienia", to dla Lema — autora "Solaris" problem przybrał inną postać: "czym w ogóle jest nauka i technika w hierarchii ludzkich wartości; o ile w ogóle może zmienić nasz los, ile jest w człowieku wartości niepodległych wobec zmian otoczenia; co wreszcie jest istotne dla naszego szczęścia: to, co trwałe, czy to, co zmienne?". Jest rzeczą oczywistą, iż wraz z pojawieniem się tego rodzaju problematyki, nastąpić musiał kres tradycyjnej science-fiction; już "Solaris" bardziej przypominała powieść — alegorię, powieść — psychomachię, aniżeli romans o kosmonautach.
	— Станислав Гроховяк, «Какой смешной Лем!», 1965

Жуткая «доброта» мозга-океана естественна для разума, который развился, не зная никого, кроме себя. Но такой монстр даже предположительно, фантастически немыслим. Для высокого развития интеллекта (а может быть, и для любого интеллектуального уровня) необходимо разнообразие среды. Разумные реакции дельфинов, возможно, застыли в силу сравнительного однообразия водной стихии. Для мозга же — океана средой является он сам, т. е. величайшее, чудовищное однообразие. Это и определяет внесоциальность его морали, но это-то и невозможно, ибо мораль — непременно социальна, результат общения. Воображение фантаста, покинув коридор, по которому природа поднимается от энтропии к человеку и, стало быть, к человечности, породило очень абстрактную психологическую игру.

— Анатолий Бритиков, «Русский советский научно-фантастический роман», 1969

2000-е

	На фоне «Улитки» даже «Солярис» Лема выглядит едва ли не светлой утопией. В самом деле: подумаешь, ну, не удалось найти позитивного контакта с иным разумом, ну, рухнуло несколько человеческих судеб… <…> Наткнулось Человечество на своём великом пути на тупичок, с кем не бывает. Отступило оно на полшага — и пошло себе широкой ясной дорогой дальше, в будущее…
	— Леонид Филиппов, «От звёзд — к терновому венку», 2001

… введение в роман мотива «космического чудовища» (солярийский Океан) и элементов психоанализа, отсылают нас (и это было на руку западным издателям переводов книги) <…> к истёртым, архиамериканским образцам. Такое художественное решение, по-видимому, является результатом сознательного выбора писателя — реформатора жанра, который предпринял попытку на базе типического материала продемонстрировать новые неограниченные жанровые возможности. <…> Гипотеза бога-калеки представляет собой логический обман, т.к. тоже ничего не объясняет. Её появление скорее может иметь обоснование психологического порядка (героям, так или иначе, необходимо какое-то объяснение произошедшего), а также литературно-теоретического — ведь роман опирается на типичные жанровые структуры SF, где любые загадки должны быть объяснимы, и, как правило, бывают объяснены. Столкновение человечества, нашего способа мышления с так понятым Неизвестным оканчивается поражением. Но прочтение таким образом поставленной проблемы является задачей читателя. Задачей, укрытой за чем-то весьма случайным, т.е. за поведением и мышление Кельвина. Созданный согласно принципу некогерентности черт Океан Солярис, с точки зрения поэтики является просто символом. Мотивы, являющиеся тесным соединением противоположных черт, имеющие скрытые, переносные значения (и неизвестно точно какие), часто выступают, например, в поэзии стихов Лесьмяна.

— Войцех Кайтох, вступление к роману, 2002

	… Лем лукаво сшивает психологию с философией до тех пор, пока не рассыпается в прах любое доступное здравому смыслу представление о том, что лежит в основе личности.
	… Lem slyly threads together psychology with philosophy until every commonsense idea about what constitutes a person is undermined.
	— Гэри Вулф, «Солярис, переоткрытый»

• см. Александр Генис, «Три Соляриса», 2003

	«Солярис» — шедевр, но этот шедевр принадлежит Лему и никому другому принадлежать не мог бы. Всякий другой мог бы этот сюжет только испортить. Или, как минимум, исказить.
	— Борис Стругацкий, Off-line интервью, 4 августа 2005

С чего, собственно говоря, взяли герои (а следом и читатели), что океан планеты Солярис — разумное существо? Потому ли, что он корректирует движение планеты по сложной орбите? Это вполне объяснимо и в отсутствие разума — животные в состоянии сохранять равновесие, например, на палубе корабля при качке. Появлением существ-копий на станции? Но кто знает, каковы простейшие реакции этого сверхсущества, например, на жёсткое излучение? Может быть, это своеобразные выделения плазмы под воздействием Бог-знает-каких природных факторов? И тогда выходит, что всё, происходящее в книге, — не более чем история самообмана человечества, очень часто усматривающего в стихийных явлениях наличие иного разума… Зачем далеко ходить: вспомним реальный «дельфиний бум» конца 50-х годов — уже говорилось о том, что на планете Земля не один, а два вида разумных существ: люди и дельфины. Бум кончился. Дельфины остались животными. Высокоразвитыми, смышлёными, но — животными.

— Даниэль Клугер, «Творение познаёт творца, или Три „Соляриса“»

	Здесь, как и в лучших произведениях Лема, ограничения человеческого интеллекта играют важную роль в раскрытии драматизма и напряжённости повествования. <…> Наивный позитивизм научно-фантастического жанра сменяется непреклонным скептицизмом, который бросает вызов многим нашим самым основным предположениям. И Лем достигает всего этого с помощью водоёма? Тем не менее, за исключением, возможно, «Челюстей» Стивена Спилберга, ни одна история не заставляла океан казаться таким тревожным, как «Солярис».
	Here, as in Lem’s best works, the limitations of human intelligence play an important role in defining the drama and tension of the narrative. <…> The naïve positivism of the sci-fi genre is replaced by a hard-nosed scepticism that challenges many of our most basic assumptions. And Lem achieves all this with a body of water? Yet, with the possible exception of Steven Spielberg's Jaws no story has made an ocean seem quite so disturbing as Solaris.
	— Тед Джиойя

	У Лема даже в самом драматичном, человечески волнующем его произведении материя текста добротна и пластична, но — неярка, интонационно бедновата, функциональна. <…> Парадокс: Крис Кельвин рассказывает о своём запредельном, не укладывающемся ни в сознании, ни в душе опыте языком стандартного любовно-психологического романа…
	— Марк Амусин, «Драмы идей, трагедия людей», июнь 2009