Кибериада

«Кибериада» (польск. Cyberiada) — цикл сатирико-философских фантастических притч Станислава Лема.

Цитаты

Крепкая взбучка

Wielkie lanie (1964); перевод: А. Борисов, 1965.

— Так что же тебе нужно? — спросила машина и переступила с ноги на ногу. — Нужен Трурль, — объяснил Клапауций. — Сделай мне Трурля, чтобы он был точь-в-точь как настоящий. Чтобы их и отличить друг от друга нельзя было! Машина поворчала, побренчала, пошумела и сказала: — Хорошо. Сделаю тебе Трурля, но обходись с ним осторожно, потому что он великий конструктор! — Ах, разумеется, можешь быть спокойна, — ответил Клапауций. — Ну, так где же этот Трурль? — Что? Вот так сразу? Это ведь не что-нибудь! — сказала машина. — Тут время нужно. Трурли — это тебе не болты и не краски!

— A cóż to takiego? — spytała maszyna i przestąpiła z nogi na nogę. — To Trurl — wyjaśnił Klapaucjusz. — Masz mi zrobić Trurla, takuteńkiego jak prawdziwy. Żeby jeden był nie do odróżnienia od drugiego! Maszyna pomruczała, pobrzęczała, poszumiała i rzekła: — Dobrze, zrobię ci Trurla, ale obchodź się z nim ostrożnie, bo to bardzo wielki konstruktor! — Ach, rozumie się, możesz być spokojna — odparł Klapaucjusz. — No i gdzież ten Trurl? — Co? Tak zaraz? Przecież to nie byle co — rzekła maszyna. — To musi chwilę potrwać. Trurle — to nie śrubki ani lakiery!

Семь путешествий Трурля и Клапауция

Siedem wypraw Trurla i Klapaucjusza

Путешествие второе, или Какую услугу оказали Трурль и Клапауций царю Жестокусу

Wyprawa druga, czyli oferta króla Okrucyusza (этот и следующие — 1965); перевод: Ф. В. Широков, 1967.

… царь прислал за ними колымагу, запряжённую шестью чудовищами, которых ни тот ни другой прежде и в глаза не видывали. Перед мордами чудовищ помещались специальные пламягасители, ибо из горла валил у них огонь и дым; были у чудовищ и крылья, но так подрезанные, что не могли они подняться на воздух, хвосты, покрытые стальной чешуёй, длинные и закрученные в кольца, и по семь лап с когтями, пробивающими насквозь уличную брусчатку. При виде конструкторов, выходящих из дворца, упряжка дружно взревела, выпустила из ноздрей пламя, а из боков клубы серного дыма, и кинулась на них, но кучера в асбестовых латах и царевы доезжачие с мотопомпой набросились на обезумевших чудовищ, нанося им удары прикладами лазеров и мазеров, а когда чудовищ укротили, Трурль и Клапауций забрались молчком в роскошно отделанное нутро рыдвана, который рванулся с места в карьер, а точнее сказать, в драконьер.

… król przysłał po nich karocę zaprzężoną w sześć potworów, jakich żaden z nich na oczy dotąd nie widział. Przed paszczękami miały umocowane specjalne filtry ogniochłonne, gdyż z gardzieli walił im ogień i dym; poza tym miały i skrzydła, ale tak przystrzyżone, by nie zdołały unieść się w powietrze, ogony w stalowej łusce, długie i kręcone, jak również każdy po siedem łap z pazurami, dziurawiącymi bruk uliczny na wylot. Na widok konstruktorów, wychodzących z pałacu, cały zaprzęg zawył jednym głosem, nozdrzami puścił ogień, a bokami siarkę i chciał na nich runąć, aliści woźnice w zbrojach azbestowych i dojeżdżacze królewscy z motopompą rzucili się na oszalałe potwory, okładając je kolbami Lazerów i Mazerów, a gdy je poskromili, Trurl i Klapaucjusz wsiedli milczkiem do wspaniałego wnętrza karocy, która ruszyła z kopyta, a właściwie ze smoczej stopy.

	— Так что же построить, чёрный ящик меня разрази?!
	— Więc co robić, do wielkiej, czarnej skrzynki?!

Однажды ночью, когда измученные конструкторы отправились спать, часть создаваемой ими аппаратуры на секретном экспресс-дирижабле была поспешно доставлена в царские лаборатории, где её дрожащими пальцами принялись собирать восемнадцать знаменитейших криминал-кибернетиков, приведённых предварительно к коронной присяге. После долгих трудов из их рук выполз серый оловянный мышонок и, пуская мордочкой мыльные пузыри, принялся бегать по столу, а из-под хвостика у него стал сыпаться белый зубной порошок, причём так искусно, что возникла каллиграфическая надпись: «Значит, вы по правде нас не любите?» Никогда ещё за всю историю царства шефы тайной полиции не менялись с такой быстротой. Мундиры, кукла, зелёный шарабан, а также опилки, возвращённые минута в минуту конструкторами, подверглись исследованию под электронным микроскопом. Однако ничего, кроме маленькой бирки со словами «Это мы, опилки», найденной в опилках, обнаружено не было. Даже отдельные атомы мундиров и шарабана подверглись обыску, но безрезультатно.

Jednej nocy, gdy zmęczeni poszli spać, cząstki aparatury, którą właśnie konstruowali, przewieziono niezwłocznie tajnym balonem ekspresowym do laboratoriów królewskich, gdzie drżącymi palcami składało je osiemnastu najznakomitszych cybernetyków sądowych po uprzednim zaprzysiężeniu wielką klątwą koronną. Za czym spod ich rąk wypełzła szara myszka cynowa, która, puszczając pyszczkiem bańki mydlane, zarazem biegała po stole, a spod ogonka sypał się jej biały kredowy pył tak kunsztownie, iż powstał z tego kaligrafowany napis: A WIĘC NAPRAWDĘ NAS NIE KOCHACIE? Nigdy jeszcze w dziejach królestwa naczelnicy tajnej policji nie zmieniali się tak szybko. Mundury, lalę, zieloną dwukółkę, jak również trociny, które konstruktorzy zwrócili co do minuty, badano elektronowymi mikroskopami. Jednakże oprócz malutkiej karteczki w trocinach ze słowami TO MY, TROCINY, nie znaleziono nic. Poddano rewizji nawet poszczególne atomy mundurów i dwukółki, ale bezskutecznie.

Путешествие четвёртое, или О том, как Трурль женотрон применил, желая королевича Пантарктика от амурных терзаний избавить, и как потом к детомёту прибегнуть пришлось

Wyprawa czwarta, czyli o tym jak Trurl kobietron zastosował, królewicza Pantarktyka od mąk miłosnych chcąc zbawić i jak potem do użycia dzieciomiotu doszło; перевод: Ю. И. Абызов, 1967.

— В знак своего особого расположения за прибытие и помощь в беде, от коей страдают государственные интересы, Его Королевское Величество Протрудин моими устами обещает, заверяет и клянется осыпать Вашу Конструктивность такими милостями, что до конца дней Ваша Сиятельность преизбыточествовать будет. В частности же, авансом или, как говорится, в задаток, нарекаешься ты с этой минуты, — тут посланец встал, извлёк шпагу и продолжал, плашмя ударяя ею Трурля при каждом слове, так что у того плечи прогибались, — титулярным и удельным князем Мурвидраупским, Тошнотским, Срамотийским и Вассолским, потомственным графом Тленским и Гладоморским, герцогом — об осьми зубцах в короне — Бразелупским, Гдетотамским и Праталакским, маркизом Гунду-Лундским, чрезвычайным губернатором Флуксии и Пруксии, а также капитульным генералом ордена Бездектинских Мендитов и великим нахлебником герцогства Бито-Пито-и-Ламцадрито с положенным этим званиям особливым правом на салют из двадцати одного орудия при пробуждении и отходе ко сну и на фанфары после обеда, Тяжким Инфинитезимальным крестом и увековечением: многорядным — в эбеновом дереве, многосторонним — в сланце и многократным — в золоте.

— W zamian za najłaskawsze przychylenie ucha, za przybycie i pomoc w zwalczaniu nieszczęścia państwowego, które naruszyło racyą stanu, Jego Królewska Mość Protrudyn przyobiecuje, zapewnia i przysięga niniejszym przez moje usta, iż obsypie Waszą Konstrukcyjność takimi łaskami, że się nasycić nimi do końca żywota Wasza Dostojność nie zdołasz. A w szczególności awansem lub, jak to pono rzekają, zaliczkowo, mianuje cię w tej oto chwili — tu magnat wstał, dobył szpady i dalej mówił, przy każdym słowie uderzając płazem Trurla, aż temu ramiona chodziły — Książęciem Tytularnym i Udzielnym Murwidraupii, Abominencji, Ohydory i Wassoły, Hrabią Dziedzicznym Trundu i Morigundu, Elektorem — Ośmiopałkowcem Brazelupy, Kondolondy i Pratalaksji, jak również Markizem Gundu i Lundu, Gubernatorem Nadzwyczajnym Fluksji i Pruksji, jako też Kapitularnym Generałem Zakonu Mendytów Bezdyckich i Wielkim Jałmużnikiem księstwa Pytu, Mytu i Tamtadrytu wraz z przysługującym owym godnościom nadzwyczajnym prawem do salutu z dwudziestu jeden armat na ranne powstanie i spoczynek wieczorny, fanfarą poobiednią, Ciężkim Krzyżem Infinitezymalnym oraz perpetuacją wielorzędową w hebanie, wielostronną w łupku i wielokrotną w złocie.

Путешествие пятое А, или Консультация Трурля

Wyprawa piąta A, czyli konsultacja Trurla; перевод: Ф. В. Широков, 1965.

Неподалёку, под белым солнцем, за зелёной звездой жили сталеглазые, жили счастливо, радовались, трудились, ничего не страшились: ни семейных раздоров, ни смелых разговоров, ни чёрных дней, ни белых ночей, ни материи, ни антиматерии, потому что была у них машина машин, вся изукрашенная, отлично налаженная, зубчатая, кристальная и со всех точек зрения идеальная; жили они в ней, и на ней, и под ней, и над ней, ибо, кроме неё, не имели ничего: сперва атомы скопили, потом из них машину слепили, а если какой атом не подходил, то в переделку угодил — и всё шло хорошо. Каждый сталеглазый имел своё гнёздышко и контактик, и каждый делал своё — то есть что хотел. Ни они машиной не правили, ни она ими, а так просто — помогали друг другу. Одни были машиноведами, другие машинистами, а были ещё и машинали, и каждый имел собственную машинистку. Работа у них кипела, иной раз хотелось им, чтобы стемнело, а иной раз — чтобы солнце горело, либо чтоб затемнение его одолело, только не часто, чтоб не надоело.

Niedaleko, pod białym słońcem, za zieloną gwiazdą, żyli Staloocy, szczęśliwie, krzątliwie, śmiało, bo niczego się nie bali: ani kwasów rodzinnych, ani zasad tradycyjnych, ani myśli czarnych, ni nocy białych, materii i antymaterii, bo mieli maszynę maszyn, umajoną, nakręconą, zębatą i ze wszech miar doskonałą; mieszkali sobie w niej i na niej, i pod nią, i nad nią, bo oprócz niej nie mieli niczego — wpierw atomy uciułali, potem całą zbudowali, a jak który nie pasował, to go przerobili — i było dobrze. Każdy Stalooki miał swoje gniazdko i kontakcik, i każdy robił swoje, to znaczy — co chciał. Ani rządzili maszyną, ani maszyna nimi, tylko tak sobie razem pomagali. Jedni byli maszynowcami, inni maszynistami, jeszcze inni maszynalami; a każdy miał własną maszynistkę. Roboty mieli moc, raz potrzebna im była noc, a raz dzień albo zaćmienie słońca, ale rzadko, żeby się nie sprzykrzyło. Przyleciała raz do białego słońca za zieloną gwiazdą kometa kobieta, rodzaju żeńskiego, bardzo okrutnego, cała atomowa tędy i owędy, tu głowa, tam ogon w cztery rzędy, strach patrzeć — taka sina, a cjano — wodór — przyczyna. I rzeczywiście rozszedł się odór okropny; przyleciała i zaczyna: — Najpierw — powiada — pochłonę was płomieniami, a potem się zobaczy.

Путешествие шестое, или Как Трурль и Клапауций Демона Второго Рода создали, дабы разбойника Мордона одолеть

Wyprawa szósta, czyli jak Trurl i Klapaucjusz demona drugiego rodzaju stworzyli, aby zbójcę Gębona pokonać; перевод: Ф. В. Широков, 1967.

	… вдвоём как-то веселее смотреть смерти в глаза.
	… we dwóch jakoś raźniej spojrzeć śmierci w oczy.

— Мне потребно, — отвечает вдруг морда, поглядев тысячью огненных глаз на Трурля, — не золото единое, или серебро, а обращаться ко мне надлежит с уважением и с деликатностью, потому что я разбойник с дипломом и с образованием, а по натуре — очень нервный. И почище вас попадались мне; я бывало ими с сахарком закусывал, как того пожелаю. А когда я вас в расклеп пущу, из вас также весь сиропчик повытечет. Зовусь я Мордон, крест-накрест во мне по тридцать аршин, и фактически я граблю драгоценности, но способом научным и современным, то есть отбираю бесценные тайны, сокровища знанья, доподлинные истины и вообще всю ценную информацию.

— Nie potrzebuję ja — odezwie się nagle gęba, zwracając tysiąc oczu ognistych na Trurla — samego tylko złota lub srebra, a mówić do mnie należy delikatnie i z poszanowaniem, albowiem jestem zbójcą z dyplomem, kształconym i bardzo z natury nerwowym. Nie takich też jak wy miewałem ja już u siebie, i dosładzałem ich, jak chciałem — i kiedy wam wszystko skuję, też wyjdzie z was słodycz. Nazywam się Gębon, mam trzydzieści arszynów w każdą stronę i faktycznie rabuję kosztowności, ale w sposób naukowy i nowoczesny, to jest: zabieram drogocenne sekreta, skarby wiedzy, autentyczne prawdy, i w ogóle całą wartościową informację.

	Демон этот магичен, термодинамичен, неклассичен и статистичен, и станет он из старого бочонка или из чиханья экстрагировать и доставлять тебе информацию обо всём, что было, что есть, что может быть и что будет. И нет демона превыше этого Демона, ибо он — Второго Рода.
	… Demon <…> jest magiczny, termodynamiczny, nieklasyczny i statystyczny, i będzie ci ze starej beczułki lub z kichnięcia choćby ekstrahował i znosił informację o wszystkim, co było, co jest, co może być i co będzie. I nie ma demona nad tego Demona, bo on jest Drugiego Rodzaju.

Итак, из этих прыжков возникают весомые, то есть значащие, с позволения сказать, конфигурации, всё равно как если кто-то наугад пускает пули в стенку, а они складываются в какую-то букву. Что в макромире оказывается редким и малоправдоподобным, то в газе из атомов встречается повсеместно и беспрестанно, а всё из-за этих миллиардов боданий в каждую стотысячную долю секунды. Проблема, однако, стоит вот как: в каждой щепотке воздуха действительно складываются из атомных брыканий и кувырканий важные истины и глубокие сентенции, но вместе с тем возникают совершенно бессмысленные скачки и отскоки, и этих последних в тысячи раз больше, чем первых. <…> Понимаешь, надо добиться, чтобы Демон экстрагировал из атомных танцев только истинную информацию, то есть математические теоремы и журналы мод, формулы и исторические хроники, рецепты ионофореза и способы штопки и стирки асбестовых панцирей, и стихи, и научные советы, и альманахи, и календари, и секретные сведения о событиях давних времён, и всё то, что писали и пишут газеты во всём Космосе, и телефонные книги, пока ещё не напечатанные…

A więc z tych atomowych skoków powstają ważkie, to jest znaczące konfiguracje, nie przymierzając tak, jakbyś, powiedzmy, na oślep strzelał do ściany, a trafienia ułożyłyby się w jakąś literę. Co w skali wielkiej jest rzadkie i mało prawdopodobne, to w gazie atomowym jest powszednie i nieustanne, a to dla tych bilionowych tryknięć w każdej stutysięcznej cząsteczce sekundy. Lecz problem jest oto taki: w każdej szczypcie powietrza doprawdy układają się z fików i drygów atomowych ważkie prawdy i doniosłe sentencje, ale równocześnie powstają tam skoki i od — skoki najzupełniej bezsensowne; i tych drugich jest tysiące razy więcej niż tamtych. <…> Idzie, uważasz, o to, aby Demon ekstrahował z atomowych tańców tylko prawdziwą informację, to jest teorematy matematyczne i żurnale mód, i wzory, i kroniki historii, i przepisy na placek jonowy, i sposoby cerowania oraz prania pancerzy azbestowych, i wiersze, i porady naukowe, i almanachy, i kalendarze, i tajne wieści o tym, co kiedyś zaszło, i wszystko to, co gazety pisały i piszą w całym Kosmosie, i książki telefoniczne, jeszcze nie wydrukowane…

Путешествие седьмое, или Как Трурля собственное совершенство к беде привело

Wyprawa siódma, czyli o tym jak własna doskonałość Trurla do złego przywiodła; перевод: А. Г. Громова, 1965.

	Слава тем и отличается, что обычно молчит о поражениях, даже если они порождены высочайшим совершенством.
	Sława to jednak ma do siebie, że milczy zazwyczaj o klęskach, nawet jeśli je najwyższa wywołała perfekcja.

И хотя монарх поначалу был уязвлён подарком Трурля, ибо слишком уж маленьким было это государство и слишком походило на детскую игрушку, однако же, видя, как увеличивается оно, когда глядишь сквозь толстое верхнее стекло, а может, и неясно ощущая, что дело вовсе не в масштабе, поскольку государственные дела не измеришь ни метром, ни килограммом, чувства же, независимо от того, испытывают их карлики или великаны, в общем-то одинаковы, — поблагодарил конструктора, правда сквозь зубы и холодно. Кто знает, может, он охотно даже приказал бы, чтоб дворцовая стража сейчас же схватила Трурля и на всякий случай замучила бы пытками до смерти, поскольку наверняка было бы сподручней уничтожить в самом зародыше всякие разговоры о том, якобы какой-то приблуда, голодранец, промышляющий поделками, подарил могучему монарху королевство.

Więc, chociaż zrazu poczuł się urażony darem Trurlowym monarcha, że zbyt małe było to państwo i zanadto podobne do dziecinnej zabawki, widząc jednak, jak wielkie staje się w nim wszystko, oglądane przez grube szkło wierzchnie, a może nawet przeczuwając niejasno, iż skala wielkości nie ma tu nic do rzeczy, ponieważ nie mierzy się spraw państwowych metrem ani kilogramem, uczucia zaś, doznawane przez olbrzymów czy karzełki są jakoś sobie równe, podziękował konstruktorowi — prawda, że trochę półgębkiem i sztywno. Kto wie, może rad byłby nawet rozkazać, żeby go straże pałacowe zaraz na wszelki wypadek zakuły i torturami pozbawiły życia, albowiem na pewno byłoby poręcznie zgładzić w samym zarodku wszelką wieść o tym, jakoby jakiś hołodryga, przybłęda parający się majsterką miał ofiarować potężnemu majestatowi królestwo.

— Неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного идола из дерева и воска и, придав ему некоторое сходство с разумным существом, издевался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему ведёт дальнейшее совершенствование этого замысла! Представь себе, что другой сделает куклу с граммофоном в животе, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая, если её бить, будет молить о пощаде, куклу, которая станет гомеостатом; представь себе куклу плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщается ни с чем не сравнимым её спокойствием! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка — действительностью? <…> Да ведь страдает не тот, кто своё страдание может дать тебе в руки, чтобы ты его мог ощупать, надкусить и взвесить, а тот, кто ведёт себя как терпящий муки! — подобную мысль Лем ранее высказал в главе II «Расследования»

— Gdyż naśladowca niedoskonały, pragnąc zadawać tortury, wybudowałby sobie niekształtnego bałwana z drewna lub wosku, a przydawszy mu niejakie zewnętrzne podobieństwo do istoty rozumnej, znęcałby się nad nim namiastkowe i sztucznie! Lecz pomyśl ciąg doskonalenia takich praktyk, mój drogi! Pomyśl następnego rzeźbiarza, który buduje lalę z gramofonem w brzuchu, by mu jęczała pod razami; pomyśl taką, która, uderzona, pocznie błagać o litość, taką, która z bałwana staje się homeostatem, pomyśl lalę roniącą łzy, krwawiącą, lalę, która obawia się śmierci, choć zarazem pociąga ją jej spokój, ze wszystkich najpewniejszy! Czy nie widzisz, że doskonałość naśladowcy sprawia, iż pozór staje się prawdą, a udanie rzeczywistością? <…> Przecież cierpiący nie jest ten, kto ci to swoje cierpienie da do potrzymania, abyś je mógł zmacać, nadgryźć i zważyć, lecz ten, kto zachowuje się jak cierpiący!

Отдельные статьи

• Альтруизин, или Правдивое повествование о том, как отшельник Добриций Космос пожелал осчастливить и что из этого вышло
• Блаженный
• Воспитание Цифруши
• Как уцелела вселенная
• Машина Трурля
• Повторение
• О королевиче Ферриции и королевне Кристалле
• Сказка о трёх машинах-рассказчицах короля Гениалона

Семь путешествий

• Путешествие первое, или Ловушка Гарганциана
• Путешествие первое А, или Электрибальд Трурля
• Путешествие третье, или Вероятностные драконы
• Путешествие пятое, или О шалостях короля Балериона

О цикле

• см. Станислав Гроховяк, «Какой смешной Лем!», 1965

	Иногда нарочитая сатирическая заострённость «Кибериады» позволяет провести некоторые аналогии с «Историей одного города» Щедрина. Конечно, лемовские короли не щедринские градоначальники. И цели и средства здесь довольно разные. И всё же…
	— Еремей Парнов, «Короли и конструкторы»

	«Слово имеет все свойства произведения», писал несколько десятков лет назад А. Потебня. <…> В случае Лема неологизм <…> всегда является моделью мира, представленного в произведении, и даже идеологии этого произведения. <…> Оба этих явления характеризуются контаминацией анахроничности — контрастности «историчности» сводимых элементов и их строгого взаимного «зацепления» — в «Сказках» и, особенно, в «Кибериаде», с верным отображением того, что происходит на более высоких уровнях структуры произведения.
	Słowo ma wszelkie właściwości dzieła, pisał kilkadziesiąt lat temu A. Potiebnia. <…> W wypadku Lema neologizm <…> stanowi zawsze model całego świata przedstawianego w utworze i nawet ideologii tego utworu. <…> Obydwa zjawiska, które cechują kontaminanację anachroniczną — kontrastowość "historyczna" zestawianych członów i ich ścisłe "zazębienie" wzajemne — są w "Bajkach" a zwłaszcza w "Cyberiadzie" wiernym odwzorowaniem tego wszystkiego, co "dzieje się" na wyższych poziomach struktury utworu.
	— Станислав Баранчак, «Электрыцари и киберангелы» (Elektrycerze i cyberchanioły), 1972

	Граница между Жюлем Верном и современной ему литературой <…> была отчётливой и резкой: фантаст и нефантасты. Провести сегодня по этому признаку границу между <…> «Кибериадой» и «Микромегасом» Вольтера, мне кажется, невозможно.
	— Юлий Смелков, «Гуманизм технической эры», 1973

	Настолько крупная художественная работа, <…> что достойна попасть в ряд наиболее амбициозных произведений любого жанра.
	A major work of fiction <…> to be placed next to the most ambitious works from anywhere.
	— Джордж Зебровски, 1977

	Кибернетический камуфляж этого оригинального мира НФ не скрывает «антропоцентричности» всей затеи, только на первый взгляд кажущейся литературной «игрой ума»: сатирически показать мир людей со стороны. — вариант трюизма
	— Владимир Борисов, Вл. Гаков

	Следы переживаний детства, можно найти в прозе Лема: что, <…> как не одна из версий «королевства удостоверений» — <…> генералы, служебная иерархия, интриги, заполняющие дворец-Здание — <…> фантастические королевства из «Сказок роботов» или «Кибериады».
	Ślady doświadczeń dzieciństwa odnaleźć można w prozie Lema: czymże jest, <…> jak nie jedną z wersji „legitymacyjnego królestwa — <…> domeną szarż, służbowych hierarchii, intryg wypełniających pałac-Gmach <…> fantastyczne królestwa z Bajek robotów lub Cyberiady.
	— Ежи Яжембский, «Ребёнок, которым был», 2000

Станислав Лем

Как я думаю сейчас, «Звёздные дневники» были своего рода переходным этапом моей писательской биографии, ведущим в направлении «Сказок роботов» и «Кибериады». В такой очерёдности названных книг можно наблюдать переход от описываемых событий к инструменту, с помощью которого сделано описание, — к языку, как главному двигателю, основной силе, конструирующей действие. Наиболее чётко это проявляется в «Кибериаде», где я работал как бы внутри самого языкового материала, где язык как бы автономизировался, превращаясь в строительный материал с очень большой степенью самостоятельности. Это в какой-то степени напоминает труд математика, поскольку и математик тоже работает «внутри» своего символического языка, из его связей и взаимозависимости выводя свои логические когерентные системы. Можно, пожалуй, сказать, что некоторые сказки «Кибериады» возникли путём «лингвистической дедукции», а одновременно — «лингвистической гибридизации». Эти произведения часто колеблются на грани аутентичности и пародии, между сказкой всерьёз и сказкой-забавой, карикатурой, вариацией на определённую тему, в тональности, взятой абсолютно произвольно.

— «Размышления о методе», 1965

	… я не представляю себе вещи, более сложной в прозе.
	… nie wyobrażam sobie rzeczy trudniejszej w prozie.
	— письмо Майклу Канделю 26 апреля 1972

• см. письмо М. Канделю 8 мая 1972

	«Кибериада» в тексте explicite названа всего лишь раз, как какая-то женщина в стихотворении, которое сочинила машина Трурля, <…> и наверняка это ассоциировалось у меня с Иродиадой и с «Илиадой» заодно. Так что «Кибериада» связывается с явной античностью — по-польски «Кибернавты» звучало бы для меня плохо.
	— письмо М. Канделю 1 июля 1972

Новшеством, свойственным «Кибериаде», как я думаю, является введение в пространство парадигматики (той, которая составляет так называемые форманты) — парадигматическое скрещение СКАЗКИ и НАУКИ — в сердце, а не на периферии этих пространств (то есть — в управляющем центре преформации, а не на околице, когда сказку всего лишь механически инкрустируют отдельными наукоподобными НАЗВАНИЯМИ, что типично для SF).

— письмо М. Канделю, 12 апреля 1973

… «Сказки роботов» были лишь детским садом перед «Кибериадой». Это чётко выявляется при хронологическом анализе: сначала я использовал традиционную схему сказки, а потом начал вытворять с нею всё более акробатические трюки. <…> Нельзя сказать, что я специально решил скрестить направление Пасека и Сенкевича с классическим каноном сказки. Было не так. Это лишь элементы стиля, который я использовал потому, что Сенкевич удачно накладывался на нужные мне традиции польского языка, это их прекраснейшие страницы. Впрочем, «Трилогия» — это <…> Пасек, «пропущенный» через Сенкевича. Может быть, я потому привязывался к этому образцу, что мне всегда казалось, будто мы уже находимся за границами этого прекраснейшего периода прозы. <…> Но одновременно я сознавал, что использовать этот образец можно лишь иронически или насмешливо, иначе меня подстерегала бы опасность скатиться в декадентскую вторичность. В «Кибериаде» следов этой работы значительно больше, но там это труднее распознать, потому что я внёс слишком много элементов иного происхождения. Соединение повествовательного стиля «Трилогии» с элементами кибернетики — это большое чудачество, но меня это сильно увлекало. Когда я писал «Сказки роботов», то одновременно делал пометки для следующей книги. А поскольку я это делал для себя, то использовал собственный, смешной язык, с неграмматическими сокращениями или стенографическими заметками. Когда этого набралось некоторое количество, я начал просматривать этот материал под углом «отглаживания» в более плавный стиль и тогда заметил, что это становится каким-то «искусственным», «накрахмаленным» и плохим. А вот то, что было «исковерканным» и несуразным, выглядело значительно лучше. Я подумал тогда, что именно так следует писать. Если что-то можно было сказать нормально, то я шёл «рядом» или «наперерез» языку. Когда нужно было сказать, что кто-то является прохвостом, я писал, что он — прохвостный гнуснец. Кажется, это придало «Кибериаде» какую-то стилистическую цельность, которая принципиально отличается от «Сказок роботов». «Сказки» стали как бы строительными лесами, по которым я вскарабкался на уровень, с которого мог спрыгнуть в сторону «Кибериады». Или это было как две ступени. Но в любом случае разница очень выразительна, ещё и потому, что я придумал фигуры Трурля и Клапауция, которые оказались очень плодотворными. Это процесс, который самому трудно понять. Он напоминает виноградный или брюквенный сок, который поставили бродить. Некоторое время брожение продолжается, всё кипит, а потом прекращается. Наступает настоящее истощение, потому что реакции гаснут. При желании наверняка можно ещё вытянуть силой один-два рассказа, но обычно они бывают уже эпигонскими. Это законы, которые не я придумал, потому что их давление — по крайней мере так было в моём случае — ощущаешь совершенно внезапно.

— «Беседы со Станиславом Лемом» (гл. «В паутине книг», 1981-82)

Даже в том, что «Кибериаду» и «Сказки роботов» приписывают к научной фантастике, я вижу полное отсутствие смысла и колоссальную инерцию классификационных диагнозов. Ну какая там научная фантастика? <…> Это уже притянуто за уши! <…> Я считаю, что некоторые фрагменты моей «Кибериады» или «Сказок роботов» более близки к Вольтеру, чем к чему-либо другому, это как бы следующая инкарнация после эпохи просвещения. <…> Но пришивать их грубой дратвой к научной фантастике — это действительно печально.

— там же (гл. «Вкус и безвкусица»)