Письма Гюстава Флобера

Сохранилось немного менее 4500 писем Гюстава Флобера.

Цитаты

	Когда мне говорят о профессии адвоката и уверяют: этот малый будет славно выступать, — потому что у меня широкие плечи и звучный голос, — признаюсь вам, в душе у меня что-то возмущается, я чувствую, что не создан для всей этой материальной, пошлой жизни. Напротив, с каждым днём я всё больше восхищаюсь поэтами, открываю в них тысячи вещей, которых прежде не замечал. Схватываю соотношения и антитезы, точность которых меня поражает и т. д. И вот что я решил. У меня в голове три романа, три повествования в совершенно различных жанрах, требующих каждый совершенно особой манеры письма. Этого довольно, чтобы доказать самому себе, есть ли у меня талант или нет. <…> В апреле, надеюсь, смогу вам кое-что показать. То самое сентиментально-любовное варево <…>. Действия никакого. Изложить здесь его анализ не сумею, так как там все — сплошной анализ и психологическая анатомия. Может быть, это очень хорошо, но боюсь, как бы не оказалось очень фальшиво, да ещё порядком претенциозно и напыщенно.
	Quand on me parle du barreau en me disant ce gaillard plaidera bien, parce que j'ai les épaules larges et la voix vibrante, je vous avoue que je me révolte intérieurement et que je ne me sens pas fait pour toute cette vie matérielle et triviale. Chaque jour au contraire j'admire de plus en plus les poètes, je découvre en eux mille choses que je n'avais pas aperçues autrefois. J'y saisis des rapports et des antithèses dont la précision m'étonne, etc. Voici donc ce que j'ai résolu. J'ai dans la tête trois romans, trois contes de genres tout différents 2 et demandant une manière toute particulière d'être écrits. C'est assez pour pouvoir me prouver à moi-même si j'ai du talent, oui ou non. <…> Au mois d'avril je compte vous montrer quelque chose. C'est cette ratatouille sentimentale et amoureuse <…>. L'action y est nulle. Je ne saurais vous en donner une analyse, puisque ce ne sont qu'analyses et dissections psychologiques 3. C'est peut-être très beau mais j'ai peur que ce ne soit très faux et passablement prétentieux et guindé.
	— Гурго-Дюгазону, 22 января 1842

	… мы всё это прочтём вместе, одни, для себя, у себя, вдали от мира и от буржуа, зарывшись в своей норе, как медведи, и ворча под тройным слоем меха. <…> Видел недавно картину Брейгеля, изображающую искушение святого Антония; она навела меня на мысль переделать «Искушение святого Антония» для театра, но тут потребовался бы кто-нибудь поискуснее меня.
	… nous lirons cela ensemble, seuls, à nous, chez nous, loin du monde et des bourgeois, enfermés comme des ours et grondant sous notre triple fourrure. <…> J'ai vu un tableau de Breughel représentant la tentation de saint Antoine, qui m'a fait penser à arranger pour le théâtre La Tentation de saint Antoine mais cela demanderait un autre gaillard que moi.
	— Альфреду Лепуатвену, 13 мая 1845

	Глупость — нечто несокрушимое. Кто её атакует, сам об неё разбивается. Она из породы гранита, столь же тверда и долговечна. В Александрии некий Томпсон из Сандерленда написал на колонне Помпея своё имя шестифутовыми буквами. Они видны на расстоянии четверти лье. Невозможно осмотреть колонну, не увидев имени Томпсона и, следовательно, не подумав о Томпсоне. Этот кретин включился в монумент и с ним себя увековечил. Да что я говорю? Он подавляет памятник великолепием своих гигантских букв. Ну, не ловко ли придумано — вставить будущих путешественников думать о тебе и номинать тебя! Все остолопы — более или менее Томпсоны из Сандерленда. Сколько встречаешь их в жизни в прекраснейших её местах, в самых чистых её уголках? И ведь они всегда нас одолевают, их так много, они так часто попадаются, у них такое отменное здоровье! В путешествии встречаешь их уйму, в нашей памяти собралась уже недурная коллекция; когда их видишь недолго, они забавны. В отличие от обыденной жизни, где они доводят до бешенства.
	La bêtise est quelque chose d'inébranlable; rien ne l'attaque sans se briser contre elle. Elle est de la nature du granit, dure et résistante. A Alexandrie, un certain Thompson, de Sunderland, a sur la colonne de Pompée écrit son nom en lettres de six pieds de haut. Cela se lit à un quart de lieue de distance. Il n'y a pas moyen de voir la colonne sans voir le nom de Thompson, et par conséquent sans penser à Thompson. Ce crétin s'est incorporé au monument et se perpétue avec lui. Que dis-je ? Il l'écrase par la splendeur de ses lettres gigantesques. N'est-ce pas très fort de forcer les voyageurs futurs à penser à soi et à se souvenir de vous ? Tous les imbéciles sont plus ou moins des Thompson de Sunderland. Combien, dans la vie, n'en rencontre-t-on pas à ses plus belles places et sur ses angles les plus purs ? Et puis, c'est qu'ils nous enfoncent toujours; ils sont si nombreux, ils reviennent si souvent, ils ont si bonne santé ! En voyage on en rencontre beaucoup, et déjà nous en avons dans notre souvenir une jolie collection; mais, comme ils passent vite, ils amusent. Ce n'est pas comme dans la vie ordinaire où ils finissent par vous rendre féroce.
	— Франсуа Парену (François Parain), 6 октября 1850

	Что до Баальбекского храма, я и не подозревал, что можно влюбиться в колоннаду, однако это произошло. Надобно сказать, что колоннада эта словно сделана из резного, позолоченного серебра — так отливают камни на солнце.
	Quant au temple de Baalbek, je ne croyais pas qu'on pût être amoureux d'une colonnade c'est pourtant vrai. Il faut dire que cette colonnade a l'air d'être en vermeil ciselé, à cause de la couleur des pierres et du soleil.
	— матери, 7 октября 1850

	Ты сможешь изображать вино, любовь, женщин, славу, при условии, дорогой мой, что сам не будешь ни пьяницей, ни любовником, ни супругом, ни воякой. Когда вмешиваешься в жизнь, плохо её видишь — либо ты от неё страдаешь, либо чересчур ею наслаждаешься. Художник, на мой взгляд, — некое уродство, нечто противоестественное. Все беды, которыми его осыпает провидение, валятся на него из-за упорного отрицания этой аксиомы. От этого он и сам страдает, и причиняет страдания.
	Tu peindras le vin, l'amour, les femmes, la gloire, à condition, mon bonhomme, que tu ne seras ni ivrogne, ni amant, ni mari, ni tourlourou. Mêlé à la vie, on la voit mal, on en souffre ou [on] en jouit trop. L'artiste, selon moi, est une monstruosité, quelque chose de hors nature. Tous les malheurs dont la Providence l'accable lui viennent de l'entêtement qu'il a à nier cet axiome. Il en souffre et en fait souffrir.
	— матери, 15 декабря 1850

	… сплин бывает не только в Лондоне. Думаю, что он, подобно бирмингемским иголкам, распространился по всему миру.
	… le spleen n'est pas qu'à Londres. Je le crois comme les aiguilles de Birmingham généralement répandu par tout l'univers.
	— Анриетте Колье, 8 декабря 1851

	Я считаю, что в описание буржуазных нравов и в изображение порочного по природе женского характера я вложил столько литературности и столько благопристойности, сколько было возможно, при данном сюжете, разумеется.
	Je crois avoir mis dans la peinture des moeurs bourgeoises et dans l'exposition d'un caractère de femme naturellement corrompu autant de littérature et de convenances que possible, une fois le sujet donné, bien entendu.
	— Луи Бонанфану, декабрь 1856

	Понимаете ли вы, насколько это противно — быть осуждённым за нарушение морали? Особые нарекания вызвала сцена соборования, которая списана со служебника. <…> Мне необходимо, чтобы люди, занимающие высокое положение, подтвердили, что я не промышляю сочинением книг для истеричных кухарок.
	Comprenez-vous l'embêtement d'être condamné pour immoralité ? On me reproche surtout une description de l'extrême-onction qui est la paraphrase du Iütuel. <…> J'ai besoin surtout d'avoir des gens considérables par leur fonction qui affirment que je n'ai pas pour industrie de faire des livres à l'usage des cuisinières hystériques.
	— Эмилю Ожье, 31 декабря 1856

	Успокойтесь насчёт критиков: они меня пощадят — ведь им известно, что я никогда не пойду за ними по пятам, чтобы впоследствии занять их место, напротив, они будут бесконечно милы: ведь так приятно утереть нос старикам!
	Rassurez-vous sur les critiques, ils me ménageront, car ils savent bien que jamais je ne marcherai dans leur ombre pour prendre leur place ils seront, au contraire, charmants; il est si doux de casser les vieux pots avec les nouvelles cruches !
	— Элизе Шлезингер, 14 января 1857

	… хоть я и оправдан, но по-прежнему считаюсь неблагонадёжным писателем. Невелика слава! Я собирался тут же напечатать ещё одну книжку <…>. Но я вынужден отказаться от этого удовольствия — оно привело бы меня прямёхонько в суд присяжных. По тем же причинам придётся повременить с осуществлением двух или трёх других замыслов.
	… malgré l'acquittement, je n'en reste pas moins à l'état d'auteur suspect. Médiocre gloire ! J'avais l'intention de publier immédiatement un autre bouquin qui m'a demandé plusieurs années de travail, un livre <…>. Il faut que je me prive de ce plaisir, car il m'entraînerait en cour d'assises net. Deux ou trois autres plans que j'avais se trouvent ajournés pour les mêmes raisons.
	— Луизе Прадье, февраль 1857

	Горизонт, воспринимаемый человеческими глазами, не может оказаться берегом, ибо за ним открывается новый горизонт, и так без конца! Так, несусветным вздором кажутся мне поиски наилучшей религии или наилучшего правительства. Для меня наилучшее — то, которое уже агонизирует, ибо оно должно уступить место другому. — там же
	L'horizon perçu par les yeux humains n'est jamais le rivage, parce qu'au-delà de cet horizon il y en a un autre, et toujours ! Ainsi chercher la meilleure des religions, ou le meilleur des gouvernements, me semble une folie niaise. Le meilleur, pour moi, c'est celui qui agonise, parce qu'il va faire place à un autre.

	Везде сквозь тело [«Любовниц Людовика XV»] просвечивает душа; обилие деталей не заслоняет психологической стороны повествования. Мораль кроется в самих фактах, а не преподносится в напыщенных словах и отступлениях! Книга полна жизни — заслуга редкая. <…> Г. Флобер, друг Франклина и Марата, первостатейный мятежник и анархист, уже двадцать лет стремящийся разрушить деспотизм в странах обоих полушарий!!!
	On y voit toujours l'âme sous le corps; l'abondance des détails n'étouffe pas le côté psychologique. La morale court sous les faits et sans déclamation, sans digressions ! Cela vit, rare mérite. <…> G. Flaubert, ami de Franklin et de Marat, factieux et anarchiste du premier ordre, et désorganisateur du despotisme dans les deux hémisphères depuis vingt ans !!!
	— братьям Гонкур, май 1860

	… Беранже <…> внушил Франции, будто рифмованное восхваление того, что ей важно и дорого, представляет собой поэзию. Именно любовь к демократии и к народу заставляет меня ненавидеть Беранже. Это конторщик, приказчик, буржуа из буржуа <…>. Но Франция, как видно, неспособна переварить вино покрепче! <…> Ещё в 1840 году <…> меня чуть не вышвырнули за дверь, когда я стал ругать Беранже в доме одного из его друзей. Это было у корсиканского префекта, в присутствии всего генерального совета. <…> теперь я нередко защищаю этого самого Беранже, потому что буржуа стали ещё более низменны, чем их идеал.
	… Béranger <…> a fait accroire à la France que la poésie consistait dans l'exaltation rimée de ce qui lui tenait au cœur. Je fegècre par amour même de la démocratie et du peuple. C'est un garçon de bureau, de boutique, un bourgeois s'il en fut <…>. Mais la France, peut-être, n'est pas capable de boire un vin plus fort ! <…> En 1840 <…> je me suis fait presque mettre à la porte pour l'avoir attaqué chez un de ses amis. C'était chez le préfet de la Corse, devant tout le conseil général. <…> maintenant, assez souvent, je défends ledit Béranger, car on est encore bien plus bas que son idéal.
	— Амели Боске, 9 августа 1864

	Пора бы нам уже договориться, что понимать под стилем.
	Il serait temps de s'entendre sur le style.
	— там же

	… «Жермини» <…> — вещь сильная, резкая, драматическая, трогательная и хватающая за душу. <…> Больше всего восхищает меня в вашей книге постепенное нарастание напряжения, психологическое развитие. <…> Никогда ещё великая проблема реализма не была поставлена с такой прямотой. Ваша книга даёт повод крепко поспорить о цели Искусства.
	… Germinie <…>. Cela est fort, roide, dramatique, pathétique et empoignant. <…> Ce que j'admire le plus dans votre ouvrage, c'est la gradation des effets, la progression psychologique. <…> La grande question du réalisme n'a jamais été si carrément posée. On peut joliment disputer sur le but de l'Art, à propos de votre livre.
	— братьям Гонкур, 16 января 1865

	… путешествие, как жанр, само по себе вещь почти невозможная. Для того чтобы в книге не было повторений, вам пришлось бы воздержаться от рассказов об увиденном. Иначе обстоит дело с книгами путешественников-первооткрывателей — там вызывает интерес сама личность автора. Но в данном случае добряк-читатель может счесть, что тут слишком много идей сравнительно с предметами, — или же что предметов слишком много по отношению к идеям.
	… le genre voyage est par soi-même une chose presque impossible. Pour que le volume n'eût aucune répétition, il aurait fallu vous abstenir de dire ce que vous aviez vu. Il n'en est pas de même dans un voyage de découvertes, où l'auteur intéresse par sa propre personne. Mais, dans le cas présent, le bon lecteur peut trouver qu'il y a trop d'idées relativement aux choses ou trop de choses par rapport aux idées.
	— Ипполиту Тэну, конец ноября 1866

	Вымышленные герои преследуют меня, сводят с ума, — или, вернее, я оказываюсь в их шкуре.
	Les personnages imaginaires m'affolent, me poursuivent, ou plutôt c'est moi qui suis dans leur peau.
	— там же

	Восток Декана не более вымышлен, чем Восток лорда Байрона. Ещё никто не превзошёл этих двоих в истинности — ни кистью, ни пером.
	Decamps <…> Orient n'est pas plus imaginaire que celui de lord Byron. Ni par la brosse, ni par la plume, personne encore n'a dépassé ces deux-là comme vérité.
	— Эрнесту Шено, июнь или июль 1868

	Я опять взялся за давнюю свою причуду — за книгу, которая была мною написана уже дважды и которую хочу переделать наново. Это полнейшее сумасбродство, но оно меня забавляет. Так что теперь я ушёл с головой в изучение отцов церкви, как будто собираюсь стать священником!
	J'ai repris une vieille toquade, un livre que j'ai déjà écrit deux fois et que je veux refaire à neuf. C'est une extravagance complète, mais qui m'amuse. Aussi suis-je perdu maintenant dans les Pères de l'Église, comme si. je me destinais à être prêtre !
	— Матильде Бонапарт, 1 июля 1869

	… остаюсь последним романтическим старым хрычом, некогда носившим красный колпак и спавшим в дортуаре с кинжалом под подушкой; ругательски обругавшим при полном театре по поводу «Рюи Блаза» весь цвет руанского общества; <…> и вдобавок ещё лично оскорбившим Казимира Делавиня (чем наделал тогда немало шума).
	… alias la dernière ganache romantique, qui a porté un bonnet rouge et qui couchait au dortoir, un poignard sous son traversin; qui, à propos de Ruy Blas, a engueulé tous les notables de Rouen en plein théâtre; <…> et qui a insulté personnellement Casimir Delavigne (action d'éclat !).
	— Леону Эннику, 3 февраля 1880

1870-е

	Знаете, что больше всего меня пугает в ближайшем будущем Франции? Надвигающаяся реакция. Не важно, под каким именем она выступит, но будет она антилиберальной. Страх перед социальной революцией толкнёт нас ж консервативному режиму, неимоверной глупости.
	Savez-vous ce qui m’effraie pour l’avenir prochain de la France ? C’est la réaction qui va se faire. Peu importe le nom dont elle se couvrira, elle sera anti-libérale. La peur de la Sociale va nous jeter dans un régime conservateur d’une bêtise renforcée.
	— Матильде Бонапарт, 22 мая 1871

	В вашей книге о Гаварни <…> с первых же страниц меня пленил исторический колорит, которым вы сумели окрасить ранние годы его жизни. <…> После «Исповеди» Руссо я не знаю книги, где был бы выведен такой вот сложный и достоверный характер.
	Votre volume sur Gavarni <…> j'ai été séduit dès les premières pages par la couleur historique que vous avez su donner aux premières années de Gavarni. <…> Depuis les Confessians de Rousseau, je ne vois pas qu'il y ait de livre donnant un bonhomme si complexe et si vrai.
	— Эдмону Гонкуру, 25 июня 1873

	Я его прочёл, «Завоевание Плассана», прочёл единым духом, как осушают бокал доброго вина <…>. Не знаю ничего более захватывающего, чем эта развязка. <…> Становится страшно, как при чтении фантастической повести, а достигается этот эффект избытком реального, интенсивностью правды! <…> Есть у меня, впрочем, одна придирка. Читатель (если у него плохая память) не знает, что за чувство побуждает мэтра Ругона и дядюшку Маккара поступать так, как они поступают. Довольно было бы двух абзацев, чтобы всё объяснить.
	Je l'ai lue, La Conquête de Plassans, lue tout d'une haleine, comme on avale un bon verre de vin <…>. Mais ce qui écrase tout, ce qui couronne l'œuvre, c'est la fin. Je ne connais rien de plus empoignant que ce dénouement. <…> La peur vous prend, comme à la lecture d'un conte fantastique, et vous arrivez à cet effet-là par l'excès de la réalité, par l'intensité du vrai ! <…> Une chicane, cependant. Le lecteur (qui n'a pas de mémoire) ne sait pas quel instinct pousse à agir comme ils font Me Rougon et l'oncle Macquart. Deux paragraphes d'explication eussent été suffisants.
	— Эмилю Золя, 3 июня 1874

	… кое-кто (среди них Золя и Доде) уговаривает меня представить свою кандидатуру в Академию! Но у меня есть принципы, и я выставлять себя на подобное посмешище не стану.
	… plusieurs (Zola et Daudet, entre autres) me prêchent pour que je me présente à l'Académie ! mais j'ai des principes, moi, et je ne m'exposerai pas à un pareil ridicule.
	— Леони Бренн, 9 декабря 1875

	Tibissimi.
	— Эдмону Лапорту, 6 апреля 1876

	Мне кажется, Ги де Мопассана ждёт большое будущее в литературе, и поэтому ему необходимы две вещи: средства к существованию и время для работы. Служба в морском министерстве стала невыносимо тяготить его. Во имя литературы, вызволи его оттуда!
	Comme je Guy de Maupassant crois un grand avenir littéraire, il faut qu'il ait deux choses de quoi vivre et le temps de travailler. Sa place au ministère de la Marine n'est plus tenable. Au nom des lettres, tire-le de là !
	— Аженору Барду, 2 мая 1878

	Упрёки по адресу Золя кажутся мне нелепостью. Я не сторонник его теорий. Что до его критических статей, то они были написаны весьма мягко. Вызванный ими скандал — лишнее доказательство современного лицемерия. Помилуйте! Человек уже не имеет права сказать, что Фёйе и Шербюлье — отнюдь не великие мужи?
	Les récriminations à propos de Zola me paraissent stupides. Je ne partage pas ses théories. Quant à ses critiques, elles étaient bien douces. Le scandale qu'elles causent est une preuve de plus de l'hypocrisie contemporaine. Comment ! on n'a plus le droit de dire que Feuillet et Cherbuliez ne sont pas de grands hommes ?
	— Альфонсу Доде, 3 января 1879

	«Бовари» до смерти мне надоела. Меня замучили с этой книгой. Ибо всё, что написано мною с тех пор, словно не в счёт. Уверяю вас, не будь у меня нужды в деньгах, я бы постарался, чтобы она больше не издавалась.
	La Bovary m'embête. On me scie avec ce livre-là. Car tout ce que j'ai fait depuis n'existe pas. Je vous assure que, si je n'étais besoigneux, je m'arrangerais pour qu'on n'en fît plus de tirage.
	— Жоржу Шарпантье, 16 февраля 1879

	Я не разделяю ваших сожалений по поводу смерти Вильмесана. <…> Люди, подобные ему, наделали много зла и были сущим наказанием божьим. Не следует относиться снисходительно к преуспевающим негодяям. Вильмесан, Жирарден, Бюлоз, Марк Фурнье и ещё двое-трое им подобных — вот люди, которые более всего способствовали общему опошлению и доводили до отчаяния художников.
	Je ne partage pas votre pitié pour Villemessant. <…> Des hommes comme lui ont fait beaucoup de mal, ont été de véritables pestes. N'ayons pas d'indulgence pour les coquins heureux Villemessant, Girardin, Buloz, Marc-Fournier et deux ou trois autres, voilà les gens qui ont le plus avili de choses, le plus désespéré les artistes.
	— Матильде Бонапарт, 16 апреля 1879

	«Короли в изгнании» <…> написаны хорошо, но это недостаточно крупно. Слишком отдают Большими бульварами, парижской жизнью — впрочем, это-то и будет способствовать успеху — кратковременному.
	Les Rois en exil <…> c'est bien, mais il y manque de la grandeur, ça sent trop le boulevard, et la vie parisienne, ce qui sera du reste un élément de succès momentané.
	— Леони Бренн, 21 октября 1879

	Нигде ещё, кажется, не проявляли вы большего остроумия. Там, где не хочешь, невольно улыбаешься. И на каждом шагу — жемчужина! Картины, вмещающиеся в четырёх строчках…
	Jamais, je crois, vous n'avez montré plus d'esprit. Quand on ne rit pas, on sourit. A chaque pas on marche sur des pexles ! Et des tableaux en quatre lignes…
	— Альфонсу Доде, тогда же

	Ненависть к руанцам — начало воспитания хорошего вкуса. Прескверные это люди, и притом завистливые…
	La haine des Rouennais est le commencement du goût. Ce sont de mauvaises gens, et envieux…
	— Леони Бренн, 19 ноября 1879

	Первый том своего адского романа я заканчиваю, на второй мне понадобится не более полугода, и тогда я буду считать книгу завершённой. <…> Полагаю, что публика мало что в этой книге поймёт. Те, кто читает книги, чтобы узнать, вышла ли баронесса замуж за виконта, останутся в дураках, но я пишу книгу с расчётом на нескольких утончённых читателей. Если только не окажется чем-то весьма значительным. Сам этого не знаю!
	Le premier volume de mon infernal roman sera fini, le second ne me demandera plus que six mois et je regarderai l'œuvre comme terminée. <…> Je crois que le public n'y comprendra pas grand-chose. Ceux qui lisent un livre pour savoir si la baronne épousera le vicomte seront dupés, mais j'écris à l'intention de quelques raffinés. Peut-être sera-ce une lourde sottise ? A moins que ce ne soit quelque chose de très fort ? Je n'en sais rien !
	— Гертруде Теннан, 16 декабря 1879

Луи Буйе

… нынче утром защищал, как в восемнадцать лет, доктрину искусства для искусства от некоего утилитариста (в остальном человека неглупого): я сопротивляюсь бурному потоку. Повлечёт ли он нас за собой? Нет, лучше уж размозжим себе башку ножкою своего стола. «Будем сильными, будем красивыми, оботрём о траву пыль, пачкающую наши золотые туфли», или даже не будем обтирать; <…> лишь бы внизу было золото, не беда, что сверху пыль. <…> эта старая хрычовка литература, которую приходится пичкать ртутью и пилюлями… — 29 июня 1850

… ce matin j'ai soutenu comme à dix-huit ans la doctrine de l'Art pour l'Art contre un utilitaire (homme fort du reste). Je résiste au torrent; nous entraînera-t-il ? non. Cassonsnous plutôt la gueule avec le pied de nos tables. « Soyons forts, soyons beaux, essuyons sur l'herbe la poussière qui salit nos brodequins d'or », ou ne l'essuyons même pas; <…> pourvu qu'il y ait de l'or en dessous, qu'importe la poussière en dessus. <…> cette vieille bougresse de littérature à laquelle il faut tâcher d'ingurgiter du mercure et des pilules…

Хорошо, что ты думаешь о «Лексиконе прописных истин». Такая книга, если сделать её как следует, с хорошим предисловием, где будет указано, что труд этот имеет целью вернуть публику к традиции, к порядку, к общепринятым условностям, — да ещё написать её так, чтобы читатель не знал, издеваются ли над ним или всерьёз пишут, — возможно, была бы произведением необычным а имела бы успех, ведь в ней всё было бы злободневно. — 4 сентября 1850

Tu fais bien de songer au Dictionnaire des idées reçues. Ce livre complètement fait et précédé d'une bonne préface où l'on indiquerait comme quoi l'ouvrage a été fait dans le but de rattacher le public à la tradition, à l'ordre, à la convention générale, et arrangée de telle manière que le lecteur ne sache pas si on se fout de lui, oui ou non, ce serait peut-être une œuvre étrange, et capable de réussir, car elle serait toute d'actualité.

Прочитал <…> социалистическую книгу («Опыт позитивной философии» Огюста Конта). <…> Я полистал несколько страниц: глупость несусветная. Впрочем, я не ошибся в своих ожиданиях. Там богатейшие россыпи комического, целые Калифорнии гротескных нелепостей. Есть, возможно, и кое-что другое. Возможно. После возвращения я, конечно, первым делом займусь изучением всех этих жалких утопий, волнующих наше общество и грозящих обратить его в развалины. Почему не удовольствоваться целью нам доступной? <…> Надо же понимать, что существуют и сумерки, а не желать, чтобы был только полдень или только полночь. <…> Когда ещё мещанин был грандиознее, чем ныне? Что против него мольеровский? Г-н Журден и в подмётки не годится первому попавшемуся купчишке. <…> Да, глупость состоит в желании делать выводы. Мы — всего лишь ниточка, а хотим видеть всю ткань. — там же

J'ai lu <…> un livre socialiste (Essai de philosophie positive, par Auguste Comte). <…> J'en ai feuilleté quelques pages c'est assommant de bêtise. Je ne m'étais du reste pas trompé. Il y a làdedans des mines de comique immenses, des Californies de grotesque. Il y a peut-être autre chose aussi. Ça se peut. Une des premières études auxquelles je me livrerai à mon retour sera certainement celle de toutes « ces déplorables utopies qui agitent notre société et menacent de la couvrir de ruines ». Pourquoi ne pas s'arranger de l'objectif qui nous est soumis ? <…> C'est ne pas comprendre le crépuscule, c'est ne vouloir que midi ou minuit. <…> Où le Bourgeois a-t-il été plus gigantesque que maintenant ? Qu'est-ce que celui de Molière à côté ? M. Jourdain ne va pas au talon du premier négocien que tu vas rencontrer dans la rue. <…> Oui, la bêtise consiste à vouloir conclure. Nous sommes un fil et nous voulons savoir la trame.

… я взял в библиотеке «Артура» Эжена Сю. Тошнотворно, этому нет названия. Стоит прочитать эту книгу, чтобы проникнуться презрением к деньгам, успеху и к публике. Литература больна чахоткой. Она харкает, пускает слюни, она покрыта чирьями, которые прячет под надушенными пластырями, она так усердно причёсывалась, что у неё вылезли все волосы. Чтобы исцелить этого прокажённого, потребовался бы не один Христос от Искусства. — 14 ноября 1850

… j’ai pris au cabinet de lecture Arthur, d’Eugène Suë. Il y a de quoi en vomir ; ça n’a pas de nom. Il faut lire ça pour prendre en pitié l’argent, le succès et le public. La littérature a mal à la poitrine. Elle crache, elle bavache, elle a des vésicatoires qu’elle couvre de taffetas pommadés, et elle s’est tant brossé la tête qu’elle en a perdu tous ses cheveux. Il faudrait des Christs de l’Art pour guérir ce lépreux.

	… Бальзак умер, <…> как только женился и когда общество, которое он знал, начало распадаться. С Луи-Филиппом ушло нечто такое, чему нет возврата. Теперь нужны другие песни. — там же
	… Balzac est mort <…> quand la société qu'il savait a commencé son dénouement. Avec Louis-Philippe s'en est allé quelque chose qui ne reviendra pas. Il faut maintenant d'autres musettes.

Я искал Рим Нерона, а нашёл только Рим Сикста Пятого. Поповский дух отравляет миазмами скуки град Цезарей. Сутана иезуита окрашивает всё унылым семинаристским тоном. Напрасно я, подстегивая себя, искал — повсюду церкви, церкви да монастыри, длинные улицы, и недостаточно людные и недостаточно пустые, со сплошными высокими стенами по сторонам, и христианства здесь столько и так оно неодолимо, что сохранившаяся ещё кое-где античность им раздавлена, затоплена. Античность сохранилась ещё в римской Кампанье, невозделанной, печальной, преданной безлюдью и проклятию, как пустыня, с большими руинами акведуков стадами грузнотелых быков. <…> Что ж до самого Рима, тут я ещё не оправился от удара; чтобы вновь в этом смысле заняться им, выжидаю, пока хоть немного изгладится первое впечатление. Что они сотворили с Колизеем, мерзавцы! Посреди цирка поставили крест, а вокруг арены — двенадцать часовен! Но что касается картин, статуй XVI века, Рим — великолепнейший музей в мире. — 9 апреля 1851

Je cherchais la Rome de Néron et je n'ai trouvé que celle de Sixte Quint. L'air-prêtre emmiasme d'ennui la ville des Césars. La robe du jésuite a tout recouvert d'une teinte morne et séminariste. J'avais beau me fouetter et chercher toujours des églises, des églises, et des couvents, de longues rues ni assez peuplées ni assez vides, avec de grands murs unis qui les bordent et le christianisme tellement nombreux et envahissant que l'antique qui subsiste au milieu est écrasé, noyé. L'antique subsiste dans la campagne, inculte, vide, maudite comme le désert, avec ses grands morceaux d'aqueduc et ses troupeaux de bœufs à large envergure. <…> Quant à Rome elle-même, sous ce rapport, je n'en suis pas encore revenu. J'attends pour la reprendre par là que cette première impression ait un peu disparu. Ce qu'ils ont fait du Colisée, les malheureux Ils ont mis une croix au milieu du cirque et tout autour de l'arène douze chapelles ! Mais comme tableaux, comme statues, comme XVIIe siècle, Rome est le plus splendide musée qu'il y ait au monde.

	… минарет, устремлённый ввысь, словно крик. — 4 мая 1851
	… minaret lancé dans l'air comme un grand cri.

	Обливаясь потом и слюной, прочёл «Пирата» Вальтера Скотта. Очень недурно, но затянуто. Всё же он взволновал моё воображение, и я, пуская слюни, долго размышлял о восточной повести. — 10 августа 1854
	J'ai lu dans mes sueurs et salives Le Pirate de Walter Scott. C'est fort joli, mais trop long. Cela néanmoins m'a excité l'imagination, et je pensais énormément au conte oriental tout en bavachant.

	Знаешь, месяца полтора назад мать сказала мне восхитительные слова <…>: «Одержимость фразами иссушила тебе сердце». — 27 июня 1855
	Sais-tu que ma mère, il y a six semaines environ, m'a dit un mot sublime <…> « La rage des phrases t'a desséché le cœur. »

Будь ты посредственностью, все двери открылись бы перед тобой. Вместо пятиактной драмы, полной впечатляющих эффектов и написанной элегантным стилем, предложи комедию «Помпадур, биржевой маклер», и ты увидишь, какие поблажки, какие улыбки, какие любезности достанутся на долю пьесы и автора! Разве ты не знаешь, что в нашей замечательной Франции своеобразие вызывает ненависть? Мы живём в мире, где все носят готовую одежду. Стало быть, если вы слишком велики ростом, тем хуже для вас; мерка-то для всех одна, и вы останетесь голым. <…> Талант признают только тогда, когда он шагает по трупам, и нужны тысячи снарядов, чтобы пробить себе брешь в Фортуне. — 30 сентября 1855

Toutes les portes s'ouvriraient si tu étais un homme médiocre. Au lieu d'un drame en cinq actes, à grands effets et à style corsé, présente une petite comédie « Pompadour, agent de change », et tu verras quelles facilités, quels sourires, quelles complaisances pour l'oeuvre et l'auteur Ne sais-tu donc pas que dans ce charmant pays de France on exècre l'originalité ? Nous vivons dans un monde où l'on s'habille d'habits tout confectionnés. Donc, tant pis pour vous si vous êtes trop grand; il y a une certaine mesure commune, vous resterez nu. <…> On ne reconnaît le talent que quand il vous passe sur le ventre et il faut des milliers d'obus pour faire son trou dans la Fortune.

	Я убрал из «Святого Антония» всё, что показалось мне неуместным <…>: из ста шестидесяти страниц первой части теперь, когда она иореписана набело, осталось только семьдесят четыре. <…> Зачёркиваю чрезмерно пылкие лирические излияния. Уничтожаю инверсии, изгоняю «цветистые обороты», отвлекающие от главной мысли. — 1 июня 1856
	J'ai dans Saint Antoine élagué tout ce qui me semble intempestif, <…> la première partie, qui avait cent soixante pages, n'en a plus maintenant (recopiée) que soixantequatorze. <…> Je biffe les mouvements extra-lyriques. J'efface beaucoup d'inversions et je persécute les tournures, lesquelles vous déroutent de l'idée principale.

	… я, увидев своё произведение напечатанным, окончательно отупел. Оно показалось мне банальнейшим из банальных. — 5 октября 1856
	… la vue de mon œuvre imprimée a achevé de m'abrutir. Elle m'a paru des plus plates.

	Драма молодого Дюма делает сборы, но публика к ней холодна. Ни единого хлопка. В этом произведении слишком много фальши, чтобы оно могло кого-то захватить. — 27 марта 1867
	Celle du jeune Dumas fait de l'argent, mais le public est froid. Pas un applaudissement. Il y a trop de choses fausses dans cette œuvre pour qu'on s'en éprenne.

Максиму Дюкану

	Пусть лучше погибнут Соединённые Штаты, чем принцип! Пусть я издохну как собака, чем потороплю хоть на секунду ещё не созревшую фразу. — 19 июня 1852
	Périssent les États-Unis plutôt qu'un principe ! Que je crève comme un chien, plutôt que de hâter d'une seconde ma phrase qui n'est pas mûre.

Здесь, говоришь ты о Париже, веет «дыхание жизни». По-моему, оно частенько отдаёт запахом гнилых зубов <…>. На том Парнасе, куда ты меня зовёшь, скорее стошнит от миазмов, чем закружится голова от высоты. Срываемые там лавры немного испачканы дерьмом, согласись. <…> Да, конечно, одно в Париже приобретаешь — наглость; но зато теряешь там пёрышки. Человек, который вырос в Париже и тем не менее стал по-настоящему значительным человеком, верно, полубог от рождения. Ведь он рос, стиснутый со всех сторон, с давящим на его голову грузом… — там же

C'est là qu'est le souffle de vie, me dis-tu, en parlant de Paris. Je trouve qu'il sent souvent l'odeur des dents gâtées <…>. Il s'exhale, pour moi, de ce Parnasse où tu me convies, plus de miasmes que de vertiges. Les lauriers qu'on s'y arrache sont un peu couverts de merde, convenons-en. <…> Certes, il y a une chose que l'on gagne à Paris, c'est le toupet; mais l'on y perd un peu de sa crinière. Celui qui, élevé à Paris, est devenu néanmoins un véritable homme fort, celui-là était né demi-dieu. Il a grandi les côtes serrées et avec des fardeaux sur la tête…

Прусская армия — механизм, работающий изумительно точно: но какое-нибудь непредвиденное обстоятельство может вывести из строя любой механизм: достаточно песчинки, чтобы пружина лопнула. Наш враг вооружён наукой, но человеческие чувства, воодушевление, отчаяние — это тоже вид оружия, и с ним нельзя не считаться. <…> мы расплачиваемся нынче за ложь, в которой так долго жили, ибо всё было фальшивым: фальшивая армия, фальшивая политика, фальшивая литература, фальшивый кредит, даже куртизанки — и те фальшивые! Говорить правду — значило быть безнравственным. — 29 сентября 1870

L'armée prussienne est une merveilleuse machine de précision, mais toutes les machines se détraquent par l'imprévu ; un fêtu peut casser un ressort. Notre ennemi a pour lui la science ; mais le sentiment, l'inspiration, le désespoir sont des éléments dont il faut tenir compte. <…> nous payons le long mensonge où nous avons vécu, car tout était faux : fausse armée, fausse politique, fausse littérature, faux crédit et mêmes fausses courtisanes. Dire la vérité c'était être immoral.

Жюлю Дюплану

	… я не последую вашему совету и не брошу «Карфаген», чтобы вновь приняться за «Святого Антония» <…>. К тому же «Карфаген» будет занятнее, проще для понимания и, надеюсь, создаст мне авторитет, что позволит мне разгуляться в «Святом Антонии». — около 18 или 20 мая 1857
	… malgré votre conseil je ne vais pas abandonner Carthage pour reprendre Saint Antoine <…>. Je suis dans Carthage et je vais tâcher, au contraire, de m'y enfoncer le plus possible et de m'ex-halter.

	В первой главе я добрался до моей бабёнки. Навожу глянец на её костюм, это меня забавляет. Так я чувствую себя немножечко увереннее. Я, словно свинья, вываливаюсь в драгоценных каменьях, которыми окружаю её, думаю, что слова «пурпур» или «алмаз» попадаются в каждой фразе книги. Что за каша! но я из неё выберусь! — сентябрь—октябрь 1857
	J'en suis arrivé, dans mon premier chapitre, à ma petite femme. J'astique son costume, ce qui m'amuse. Cela m'a remis un peu d'aplomb. Je me vautre comme un cochon sur les pierreries dont je l'entoure, je crois que le mot pourpre ou diamant est à chaque phrase de mon livre. Quel galon ! mais j'en retirerai.

	Я нахожу «Легенду веков» Гюго попросту грандиозной. <…> Какой человечище! Никто ещё не писал стихов, подобных его «Львам»! — конец сентября — начало октября 1859
	J'ai trouvé [La Légende des siècles du Hugo] tout bonnement énorme. <…> Quel immense bonhomme ! On n'a jamais fait de vers comme ceux des Lions !

	Отравление Бовари заставило меня блевать в ночной горшок. Штурм Карфагена вызывает ломоту в руках, а это ещё не самое неприятное из всего, что приносит наша профессия! Заранее угнетает мысль обо всех тех глупостях, которые будут говориться по поводу этой книги. — 21 сентября 1861
	L'empoisonnement de la Bovary m'avait fait dégueuler dans mon pot de chambre. L'assaut de Carthage me procure des courbatures dans les bras, et c'est pourtant ce que le métier offre de plus agréable ! Et puis l'idée de toutes les inepties que je vais faire dire sur mon livre m'accable d'avance.

	Боюсь, не слишком ли много в [книге] солдатни, не осточертеют ли французскому читателю вечные батальные сцены, — без конца разъярённые люди! Без конца резня! После такого чтения захочется молочной каши и розовых бантиков. — 1 августа 1861
	J'ai peur qu'il n'y ait trop de troupiers et que ces perpétuelles scènes militaixes n'e. le lecteur françoys. Toujours des gens furieux toujours des charogneries ! On aura besoin de laitages et de rubans roses après cette lecture.

	Пусть меня повесят, если я хоть представляю себе, чего стоит то, что я пишу! В этой книжке ужасно то, что пока она ещё не кончена, нельзя понять, что получилось. Ни самая важная сцена, ни отдельный кусок, ни даже метафоры, ибо самый пустячный узор разрушил бы основу. — 27 января 1867 (в части изданий датировано 24 февраля)
	Mais qu'on me pende si j'ai une idée sur la valeur de la chose ! Voilà ce qu'il y a d'atroce dans ce bouquin, il faut que tout soit fini pour savoir à quoi s'en tenir. Pas de scène capitale, pas de morceau, pas même de métaphores, car la moindre broderie emporterait la trame.

племяннице Каролине

Чтобы найти степень одурения, равную нынешней, надо возвратиться назад, к 1848 году! Я сейчас много читаю о той эпохе: впечатление глупости, которое я выношу из этого чтения, усугубляется моими наблюдениями над современным состоянием умов, так что на плечи мне навалились целые горы кретинизма. Бывали времена, когда Францию охватывала пляска святого Витта. Ныне, полагаю, у неё слегка парализован мозг. — 8 апреля 1867

Pour trouver un tel degré de stupidité, il faut remonter jusqu'en I848 ! Je lis présentement beaucoup de choses sur cette époque l'impression de bêtise que j'en retire s'ajoute à celle que me procure l'état contemporain des esprits, de sorte que j'ai sur les épaules des montagnes de crétinisme. Il y a eu des époques où la France a été prise de la danse de Saint-Guy. Je la crois, maintenant, un peu paralysée du cerveau.

	Я не переставал думать о том, как любил искусство бедный мой Тео, и было такое чувство, будто меня засасывает болото нечистот. Ведь умер он, я уверен в этом, от многолетнего удушья, вызванного современным скудоумием. — 25 октября 1872
	Je pensais continuellement à l’amour que mon vieux Théo avait pour l’art, et je sentais comme une marée d’immondices qui me submergeait. Car il est mort, j’en suis sûr, d’une suffocation trop longue causée par la bêtise moderne.

	В отношении стиля я стремлюсь достичь идеальной естественности разговора, что не так уж просто, когда добиваешься от языка упругости и ритмичности. — 20-21 мая 1873
	Je vise comme style à l'idéal de la conversation naturelle, ce qui n'est pas très commode quand on veut donner au langage de la fermeté et du rythme.

Я прочитал «Письма» Бальзака. <…> Как он страдал и как работал! Какой пример! Не смеешь больше жаловаться, когда вспоминаешь все мучения, через которые он прошёл, — и невольно любишь его. Но как он озабочен денежными делами! И как мало тревожится об Искусстве! Ни разу он об этом не пишет! Он стремился к Славе, но не к Прекрасному. К тому же какая ограниченность! Легитимист, католик, одновременно мечтающий и о звании депутата, и о Французской академии! И при этом невежественный как пень и провинциальных! до мозга костей: роскошь ошеломляет его. — 31 декабря 1876

J’ai lu la Correspondance de Balzac. <…> Comme il a souffert et travaillé ! Quel exemple ! Il n’est plus permis de se plaindre quand on connaît les tortures par où il a passé, — et on l’aime. Mais quelle préoccupation de l’argent ! Et comme il s’inquiète peu de l’Art ! pas une fois il n’en parle ! Il ambitionnait la Gloire, mais non le Beau. D’ailleurs que d’étroitesses ! Légitimiste, catholique, collectivement rêvant la députation et l’Académie française ! Avec tout cela, ignorant comme un pot et provincial jusque dans les moelles : le luxe l’épate.

	Нотариус Бидо полагает, что работаю я от силы час в день! Он высказал это твоему супругу. Поистине, буржуа приписывают нам чрезмерную гениальность! — 29 ноября 1877
	Bidault, notaire, croit que je travaille tout au plus une heure par jour! il a exprimé cette opinion à ton époux. Vraiment, les bourgeois vous supposent trop de génie !

	А чувствуешь ли ты, с каким великолепием хоронят Вильмесана? Бальзамируют, словно фараона, заупокойную мессу служит епископ, железнодорожный вокзал напоминает освещённый катафалк, «прибытие праха» в Париж, а завтра какие будут похороны! И всё это ради одной из самых грязных каналий нашей эпохи! Но ведь он «пользовался такой огромной популярностью»! Снимем же шляпы. — 16 апреля 1879
	Sens-tu la beauté des funérailles de Villemessant ? Embaumement comme celui d'un pharaon, messe dite par un évêque, la gare du chemin de fer transformée en chapelle ardente, « retour des cendres » à Paris, et demain quel enterrement ! Et tout cela pour une des plus sales canailles de notre époque ! Mais il disposait d'une « immense publicité ». Inclinons-nous.

	О Фенелоновом «Воспитании девиц» у меня с прежних времён сохранилось доброе воспоминание, но теперь я изменил своё мнение — это буржуазно до отвращения! — 23-24 января 1880 (вероятно, неоригинально)
	J'avais gardé de L'Éducation der filles de Fénelon un bon souvenir, mais je change d'avis c'est d'un bourgeois à faire vomir !

	Ну и книга! Я уже полностью исчерпал все обороты, все слова, все приёмы. Меня поддерживает только мысль, что близок уже конец, но бывают дни, когда я просто плачу (буквально так!) от усталости, а потом всё же собираюсь с силами, и тут же вновь сваливаюсь, словно старая загнанная кляча. — 23 марта 1880
	Quel livre ! Je suis à sec de tournures, de mots et d'effets L'idée seule de la terminaison du bouquin me soutient, mais il y a des jours où j'en pleure de fatigue (sic), puis je me relève et, trois minutes après, je retombe comme un vieux cheval fourbu.

	… Власть глупа по сути своей. С тех пор как вертится Земля, Добро и Красота всегда были вне её пределов. — 18 апреля 1880
	… le Pouvoir, parce que le Pouvoir est essentiellement stupide. Depuis que la terre tourne, le Bien et le Beau ont été en dehors de lui.

Луизе Коле

• см. отдельную статью

Мари-Софи Леруайе де Шантепи

	Я родился при больнице (руанской — мой отец был гам главным хирургом и оставил по себе славное имя в своём искусстве) и рос среди всевозможных человеческих страданий, от которых меня отделяла лишь стена. Ребёнком я играл в анатомическом театре. Вот отчего быть может, у меня такой мрачный и вместе с тем циничный подход к вещам. Я не люблю жизнь и не боюсь смерти. — 30 марта 1857
	Je suis né à l'hôpital (de Rouen, dont mon père était le chirurgien en chef; il a laissé un nom illustre dans son art) et j'ai grandi au milieu de toutes les misères humaines, dont un mur me séparait. Tout enfant, j'ai joué dans un amphithéâtre. Voilà pourquoi, peut-être, j'ai les allures à la fois funèbres et cyniques. Je n'aime point la vie et je n'ai point peur de la mort.

	… меня больше всего привлекает религия. То есть все религии вообще, одна не больше, чем другая. Каждый догмат в отдельности меня отталкивает, но чувство, их породившее, представляется мне самым естественным и самым поэтичным из всех человеческих чувств. Не люблю тех философов, что видели в религии одно лишь фиглярство и глупость. Я нахожу в ней инстинкт и потребность;.. — там же
	… ce qui m'attire par-dessus tout, c'est la religion. Je veux dire toutes les religions, pas plus l'une que l'autre. Chaque dogme en particulier m'est répulsif, mais je considère le sentiment qui les a inventés comme le plus naturel et le plus poétique de l'humanité. Je n'aime point les philosophes qui n'ont vu là que jonglerie et sottise. J'y découvre, moi, nécessité et instinct;..

Вы спрашиваете меня, как я излечился от нервных галлюцинаций, которым когда-то был подвержен? Двумя средствами: во-первых, изучая их научно, то есть пытаясь отдать себе в них отчёт, во-вторых, усилием воли. Я нередко чувствовал, что на меня находит безумие. В моём несчастном мозгу поднимался такой вихрь мыслей и образов, что мне начинало казаться, будто моё сознание, моё «я» погружается в пучину, словно корабль, застигнутый бурей. И тогда я цеплялся за свой разум. Он всегда главенствовал, пусть даже осаждённый и разбитый. А в иных случаях я пытался искусственно, с помощью воображения, причинить себе самые ужасные муки. Я играл с безумием к фантастикой, как Митридат с ядами. Меня поддерживала моя великая гордыня, и я победил болезнь, схватившись с ней врукопашную. — 18 мая 1857

Vous me demandez comment je me suis guéri des hallucinations nerveuses que je subissais autrefois ? Par deux moyens: 1° en les étudiant scientifiquement, c'est-à-dire en tâchant de m'en rendre compte, et, 2° par la force de la volanté. J'ai souvent senti la folie me venir. C'était dans ma pauvre cervelle un tourbillon d'idées et d'images où il me semblait que ma conscience, que mon moi sombrait comme un vaisseau sous la tempête. Mais je me cramponnais à ma raison. Elle dominait tout, quoique assiégée et battue. En d'autres fois, je tâchais, par l'imagination, de me donner facticement ces horribles souffrances. J'ai joué avec la démence et le fantastique comme Mithridate avec les poisons. Un grand orgueil me soutenait et j'ai vaincu le mal à force de l'étreindre corps à corps.

Я отталкивал от себя все упоительные радости, как и предлагала мне жизнь. Ожесточась против самого себя, с корнем вырывал из себя человека двумя руками, двум сильными и гордыми руками. Дерево, покрытое зеленеющими листьями, я хотел превратить в обструганный столб, чтобы на самом верху его, словно на алтаре, возжечь никому неведомый небесный огонь… Вот почему в тридцать шесть лет я чувствую себя таким опустошенным, а иной раз — таким усталым! — 4 ноября 1857

J'ai repoussé les ivresses humaines qui s'offraient. Acharné contre moi-même, je déracinais l'homme à deux mains, deux mains pleines de force et d'orgueil. De cet arbre au feuillage verdoyant je voulais faire une colonne toute nue pour y poser tout en haut, comme sur un autel, je ne sais quelle flamme céleste. Voilà pourquoi je me trouve à trente-six ans si vide et parfois si fatigué !

Вся литература в целом была не чем иным, как раскрытием личности автора, <…> за исключением, быть может, двух-трёх писателей. А между тем необходимо, чтобы науки нравственные пошли иным путём и относились бы к своему предмету так же как науки физические, то есть беспристрастно. Современный поэт должен иметь сочувствие ко всему и всем, чтобы всё понять и описать. Прежде всего, нам не хватает научных знаний, мы погрязли в варварстве, как дикари: философия в её нынешнем виде я религия в её нынешнем состоянии — это цветные стёкла, мешающие нам видеть ясно, во-первых, потому, что люди исходят из предвзятого мнения; во-вторых, потому, что они задаются вопросом «для чего», прежде чем уяснят себе «каким образом»; в-третьих, потому, что человек всё относит к себе. — 12 декабря 1857

La littérature en général n'a été que l'exposition de la personnalité de l'auteur, <…> toute, sauf deux ou trois hommes peut-être. Il faut pourtant que les sciences morales prennent une autre route et qu'elles procèdent comme les sciences physiques, par l'impartialité. Le poète est tenu maintenant d'avoir de la sympathie pour tout et pour tous, afin de les comprendre et de les décrire. Nous manquons de science, avant tout; nous pataugeons dans une barbarie de sauvages la philosophie telle qu'on la fait et la religion telle qu'elle subsiste sont des verres de couleurs qui empêchent de voir clair parce que : 1° on a d'avance un parti pris; 2° parce qu'on s'inquiète du pourquoi avant de connaître le comment; et 3° parce que l'homme rapporte tout à soi.

	Книга, которую я пишу в настоящее время, будет так далека от современных нравов, что из-за полного отсутствия сходства между моими героями и читателями не вызовет большого интереса. В ней не найдут ничего подсмотренного, ничего такого, что обычно нравится. Это будет Искусство, чистое Искусство, и ничего другого. — 23 января 1858
	Le livre que j'écris maintenant sera tellement loin des moeurs modernes qu'aucune ressemblance entre mes héros et les lecteurs n'étant possible, il intéressera fort peu. On n'y verra aucune observation, rien de ce qu'on aime généralement. Ce sera de l'Art, de l'Art pur et pas autre chose.

	Наука со временем станет верой <…>. Мы только что появились на свет. Хоть у нас есть воздушные шары, мы ещё ходим на четвереньках и щиплем траву. — 25 декабря 1859
	La science deviendra une foi <…>. Nous ne faisons que de naître. Nous marchons encore à quatre pattes et nous broutons de l'herbe, malgré les ballons.

	Бедная г-жа Санд, <…> сколько женственного было в этом великом человеке, какой огромной нежностью был проникнут этот талант. Она останется гордостью Франции и её непревзойдённой славой. — 17 июня 1876
	La pauvre Mme Sand <…> tout ce qu'il y avait de féminin dans ce grand homme, l'immensité de tendresse qui se trouvait dans ce génie. Elle restera une des illustrations de la France et une gloire unique.

Ги де Мопассану

	Конец моего романа превзойдёт знаменитую статью Золя, во всяком случае, надеюсь на это. За эту книгу мне бы «ордена не дали». Говоря серьёзно, я сожалею, что он у меня есть. Меня спасает лишь то, что я его не ношу. — 15 января 1879
	La fin de mon roman dépassera, comme violence, le fameux article de Zola; du moins je l'espère et on ne me « décorerait pas pour ça ». Sérieusement, je regrette d'avoir l'étoile. Ce qui me sauve c'est que je ne la porte pas.

	… «Пышку» я считаю шедевром! <…> Очень оригинально по замыслу, совершенно по композиции и превосходно по стилю. И пейзаж, и персонажи даны очень зримо, психологический анализ силён. <…> Этот маленький рассказ останется! <…> Какие великолепные рожи — эти ваши буржуа! Удались все как один. — 1 февраля 1880
	… Boule-de-Suif comme un chef-d'œvre. <…> C'est bien original de conception, entièrement bien compris et d'un excellent style. Le paysage et les personnages se voient et la psychologie est forte. <…> Ce petit conte restera! <…> Quelles belles binettes que celles de vos bourgeois Pas un n'est raté.

Они скажут тебе, что в твоём стихотворении имеется тенденция к бесстыдству. Придерживаясь подобной системы доказательств, можно ягнёнка присудить к гильотине, обвинив его в том, что ему приснилось мясо. Надо бы раз и навсегда договориться по этому пресловутому вопросу о нравственности в государстве. То, что Прекрасно, то и нравственно, вот и всё, и ничего более. Поэзия, подобно солнцу, заставляет и навозную кучу отливать золотом. Тем хуже для тех, кто этого не видит. <…> Возносишься к Олимпу с пылающим челом, с сердцем, исполненным надежды, устремляясь к прекрасному, к божественному, ты почти уже у горних высот — и вот лапа острожного надзирателя сталкивает тебя в выгребную яму! Ты говорил с Музой, а тебя принимают за растлителя малолетних девочек! Ты ещё благоухаешь водами Пермесса, а тебя смешивают с теми блудливыми господами, что шатаются по уличным писсуарам! — 16 февраля 1880

Ils vont te répondre que ta poésie a des tendances obscènes Avec la théorie des tendances, on peut faire guillotiner un mouton, pour avoir rêvé de la viande. Il faudrait s'entendre définitivement sur cette question de la moralité dans l'État. Ce qui est Beau est moral, voilà tout, et rien de plus. La poésie, comme le soleil, met l'or sur le fumier. Tant pis pour ceux qui ne le voient pas. <…> On montait vers l'Olympe, la face inondée de rayons, le cœur plein d'espoir, aspirant au beau, au divin, à demi dans le ciel léger et une patte de garde-chiourme vous ravale dans l'égout ! Vous conversiez avec la Muse, on vous prend pour ceux qui corrompent les petites filles Tout embaumé des ondes de Permesse, tu seras confondu avec les messieurs hantant par luxure les pissotières!

Получил письмо от Бодри, в котором он не ответил мне ни на один мой вопрос. <…> Зато он даёт мне советы относительно того, как следует писать: «Зачем вам углубляться в ботанику, которую вы не знаете? Вы обрекаете себя на кучу ошибок, которые не покажутся менее смешными оттого, что вы сделаете их неумышленно». <…> и т. п. <…> Считать меня изначально неспособным использовать сведения, полученные от других, видеть во мне самоуверенного невежду, которому грозит осмеяние, — нет, это всё-таки здорово! Поразмысли-ка над этим, по-моему, здесь уйма психологического материала, и я вновь взбираюсь на своего излюбленного конька: «литературу ненавидят». Вы прочитали тысячу пятьсот книг для того, чтобы написать одну. Это не важно! Раз вы умеете писать, значит, вы несерьёзный человек, и друзья относятся к вам как к мальчишке. — апрель 1880

J'ai reçu la lettre de Baudry, qui ne répond à aucune de mes questions. <…> Mais en revanche, il me donne des conseils sur l'art d'écrire « Pourquoi vous engagez-vous dans la botanique, que vous ne savez pas ? Vous vous exposez à une foule d'erreurs qui n'en seront pas moins drôles pour être involontaires. <…> etc. » <…> Me croire a priori incapable de donner un renseigenement fourni par d'autres, et 2° me juger assez charlatan pour faire rire à mes dépens, c'est vif. Creuse le fait, il me paraît gros de psychologie et j'en reviens à mon dada « la haine de la littérature ». Vous avez lu mille cinq cents volumes pour en écrire un. Ça n'y fait rien ! Du moment que vous savez écrire, vous n'êtes pas sérieux et vos amis vous traitent comme un gamin.

Эдме Роже де Женнет

Зачем же упрямо видеть шута в человеке, который был фанатиком? <…> Вольтер представляется мне пылким, одержимым, убеждённым, превосходнейшим. Его клич «Раздавите гадину» производит на меня впечатление призыва к крестовому походу. Его ум был осадной машиной. И что побуждает меня любить его ещё нежнее, так это отвращение, которое внушают мне вольтерьянцы — люди, смеющиеся над всем великим. А он разве смеялся? Он скрежетал зубами! — 1859—1860 (?)

Pourquoi s'obstiner à voir un farceur dans un homme qui était un fanatique ? <…> [Voltaire] là me semble ardent, acharné, convaincu, superbe. Son « Écrasons l'infâme » me fait l'effet d'un cri de croisade. Toute son intelligence était une machine de guerre. Et ce qui me le fait chérir, c'est le dégoût que m'inspirent les voltairiens, des gens qui rient sur les grandes choses. Est-ce qu'il riait, lui ? Il grinçait !

… я не вижу никого подобного Лукрецию, кроме Байрона, но у Байрона нет ни его серьёзности, ни искренности его печали. Меланхолия древних кажется мне более глубокой, нежели скорбь современных авторов, которые все в большей или меньшей степени подразумевают бессмертие по ту сторону чёрной ямы. А для древних эта чёрная яма и была самой бесконечностью; их мечтания возникают и протекают на недвижном эбеново-чёрном фоне. Ни криков, ни судорог, ничего, кроме напряжённо-задумчивого лица. Богов уже не было, а Христа ещё не было, то было — от Цицерона до Марка Аврелия — неповторимое время, когда существовал только человек. Нигде не нахожу я подобного величия, но что делает Лукреция невыносимым — это его физика, которую он преподносит как нечто научное. Слабость его в том, что он мало сомневался, он хотел объяснять, делать выводы! Если бы он заимствовал у Эпикура только дух, но не систему, все части его творения были бы бессмертны и основательны. Всё равно, наши современные поэты — жалкие мыслители в сравнении с таким человеком. — 1861 (?)

… je ne lui vois de comparable [Lucrèce] que Byron, et Byron n'a pas sa gravité, ni la sincérité de sa tristesse. La mélancolie antique me semble plus profonde que celle des modernes, qui sous-entendent tous plus ou moins l'immortalité au-delà du trou noir. Mais, pour les anciens, ce trou noir était l'infini même; leurs rêves se dessinent et passent sur un fond d'ébène immuable. Pas de cris, pas de convulsions, rien que la fixité d'un visage pensif. Les dieux n'étant plus et le Christ n'étant pas encore, il y a eu, de Cicéron à Marc-Aurèle, un moment unique où l'homme seul a été. Je ne trouve nulle part cette grandeur, mais ce qui rend Lucrèce intolérable, c'est sa physique qu'il donne comme positive. C'est parce qu'il n'a pas assez douté qu'il est faible; il a voulu egpliquex, concluxe ! S'il n'avait eu d'Épicure que l'esprit sans en avoir le système, toutes les parties de son œuvre eussent été immortelles et radicales. N'importe, nos poètes modernes sont de maigres penseurs à côté d'un tel homme.

Наш бог тускнеет. «Отверженные» вызывают у меня дикое раздражение, а говорить о них плохо нельзя — будешь выглядеть доносчиком. Положение автора незыблемо, неприступно. <…> Я не нахожу в этой книге ни правды, ни блеска. Что до стиля, то он мне кажется нарочито небрежным и низменным. Это способ подольститься к широкой публике. Гюго кланяется и расшаркивается перед всеми: он плоско льстит сенсимонистам, филиппистам — кому угодно, вплоть до трактирщиков. Персонажи написаны одной краской, как в трагедиях! Где вы видели таких проституток, как Фантина, таких каторжников, как Вальжан, и таких политиков, как безмозглые чудаки из общества Друзей азбуки? Ни разу мы не видим, чтобы они страдали до глубины души. Это какие-то манекены, сахарные куколки <…>. В своём социалистическом энтузиазме Гюго оклеветал церковь так же, как он оклеветал нищету. <…> А отступления? Сколько их! <…> Эта книга создана для социал-католического сброда, для всей философско-евангелическои нечисти. <…> Что касается их речи, то говорят они очень хорошо, но все одинаково. <…> Громоздкие рассуждения по поводу вещей, лежащих вне сюжета, и ничего о вещах, для сюжета необходимых. <…> непозволительно так фальшиво описывать общество, будучи современником Бальзака и Диккенса. А ведь сюжет сам по себе превосходный, но какого он требовал хладнокровия и какого научного кругозора! Верно, что папаша Гюго презирает науку, он это доказал. — июль 1862

Notre dieu baisse. Les Misérables m'exaspèrent et il n'est pas permis d'en dire du mal on a l'air d'un mouchard. La position de l'auteur est inexpugnable, inattaquable. <…> Je ne trouve dans ce livre ni vérité, ni grandeur. Quant au style, il me semble intentionnellement incorrect et bas. C'est une façon de flatter le populaire. Hugo a des attentions et des prévenances pour tout le monde; saintsimoniens, philippistes et jusqu'aux aubergistes 3, tous sont platement adulés. Et des types tout d'une pièce, comme dans les tragédies ! Où y a-t-il des prostituées comme Fantine, des forçats comme Valjean, et des hommes politiques comme les stupides cocos de l'A B C ? Pas une fois on ne les voit souffrir dans le fond de leur âme. Ce sont des mannequins, des bonshommes en sucre <…>. Par rage socialiste, Hugo a calomnié l'Église comme il a calomnié la misère. <…> Et les digressions ? Y en a-t-il ! <…> Ce livre est fait pour la crapule catholico-socialiste, pour toute la vermine philosophico-évangélique. <…> Quant à leurs discours, ils parlent très bien, mais tous de même. <…> Des explications énormes données sur des choses en dehors du sujet et rien sur les choses qui sont indispensables au sujet. <…> il n'est pas permis de peindre si faussement la société quand on est le contemporain de Balzac et de Dickens. C'était un bien beau sujet pourtant, mais quel calme il aurait fallu et quelle envergure scientifique ! Il est vrai que le père Hugo méprise la science et il le prouve.

	Думая о своём одиночестве и своих душевных муках, я спрашиваю себя: кто я, идиот или святой? Быть может, бешеная сила воли, которой я горжусь, есть признак глупости. Великие произведения не требовали стольких усилий. — лето 1864
	Quand je vois ma solitude et mes angoisses, je me demande si je suis un idiot ou un saint. Cette volonté enragée qui m'honore est peut-être un signe de bêtise. Les grandes œuvres n'ont pas exigé tant de peine.

	… г-жа Санд <…> немного чересчур благодушна и восторженна, но в её суждениях бывает тончайший здравый смысл, — если только она не садится на своего социалистического конька. — 12 ноября 1866
	… Mme Sand <…> quoiqu soit un peu trop bienveillante et bénisseuse, elle a des aperçus de très fin bon sens, pourvu qu'elle n'enfourche pas son dada socialiste.

	Какая досада, что Ренан в молодости начитался Фенелона! Квиетизм примешался к кельтицизму, и всё оказалось сглаженным. — сентябрь 1873
	Quel dommage que Renan, dans sa jeunesse, ait tant lu Fénelon ! Le quiétisme s'est ajouté au celticisme et les arêtes vives manquent.

	Бувар и Пекюше переполнили меня до такой степени, что я уже превратился в них! Их глупость — это моя глупость. От этого я и пропадаю. <…> Нужно быть сумасшедшим, чтобы задумать подобную книгу! — апрель 1875
	Bouvard et Pécuchet m'emplissent à un tel point que je suis devenu eux ! Leur bêtise est mienne et j'en crève. <…> Il faut être maudit pour avoir l'idée de pareils bouquins !

	Беда Золя в том, что у него система и он хочет создать школу. <…> Он упрям как мул! Ему не хватает двух вещей: во-первых, он не поэт, во-вторых, недостаточно начитан, точнее говоря, невежествен, как, впрочем, все нынешние писатели. — 3 марта 1877
	Le tort de Zola, c'est d'avoir un système, de vouloir faire une école. <…> Mais rien n'y fait, il est entêté comme un mulet ! Deux choses lui manquent 1° il n'est pas poète, et 2° il n'a pas de lectures, ou plutôt il est ignorant, comme tour les gens de lettres d'aujourd'hui, d'ailleurs.

	… «Девка Элиза» <…> написана сухо и бледно. Рядом с ней «Западня» кажется шедевром; ибо есть всё-таки в этих затянутых и грязных страницах подлинная сила и несомненный темперамент. После этих двух книг я, того и гляди, прослыву автором для пансионерок. — 2 апреля 1877
	… la Fille Élisa <…> est sommaire et anémique, et l’Assommoir, à côté, paraît un chef-d’oeuvre ; car enfin, il y a dans ces longues pages malpropres une puissance réelle et un tempérament incontestable. Venant après ces deux livres, je vais avoir l’air d’écrire pour les pensionnats de jeunes filles.

	Как человек Бальзак в «Письмах» выигрывает, но не как художник. Он слишком много занимался своими денежными делами. Никогда не найдёте вы здесь ни обобщающей мысли, ни каких-либо соображений, выходящих за пределы его житейских интересов. <…> Он озабочен собой, только собой, своими долгами, своей мебелью и своей типографией! — 3 августа 1877
	… Correspondance de Balzac. <…> L’homme y gagne, mais non l’artiste. Il s’occupait trop de ses affaires. Jamais on n’y voit une idée générale, une préoccupation en dehors de ses intérêts. <…> Lui et toujours lui, ses dettes, ses meubles, son imprimerie !

	Я читал только пять или шесть номеров газеты с «Набобом» <…>. Боюсь только, что вещь написана слишком поспешно, но сюжет очень богатый. — 10 ноября 1877
	Je ne connais que les cinq ou six premiers feuilletons du Nabab <…>. J’ai peur que ce ne soit fait trop vite, mais le sujet est bien fertile.

	Ах, бедная литература, где же твои жрецы? Кто нынче любит Искусство? Да никто. <…> Самые талантливые думают только о себе, о своём успехе, о своих изданиях, о своей популярности! Если бы вы только знали, как часто меня тошнит от моих собратьев! — 9 июля 1878
	Ah ! pauvre littérature, où sont tes desservants ? Qui aime l'Art, aujourd'hui ? Personne. <…> Les plus habiles ne songent qu'à eux, qu'à leur succès, qu'à leurs éditions, qu'à leurs réclames ! Si vous saviez combien je suis écœuré souvent par mes confrères !

	Каждый день всё послеобеденное время я провожу в Национальной библиотеке, где читаю совершенно идиотские вещи, теперь это — сплошь апологеты христианства. Всё это до того глупо, что может обратить в безбожие самые благочестивые души. О, уж как берутся они доказывать бытие божье, вот тут-то и начинается глупость. — 13 июня 1879 (вероятно, неоригинально)
	Tous les jours je passe mon après-midi à la Bibliothèque nationale où je lis des choses stupides, rien que de l'apologétique chrétienne, maintenant. C'est tellement bête qu'il y a de quoi rendre impies les âmes les plus croyantes. Oh ! quand on veut prouver Dieu, c'est alors que la bêtise commence.

	Знаете, сколько томов мне пришлось поглотить для двух моих чудаков? Более тысячи пятисот! Моя папка с записями имеет уже восемь футов вышины. И всё это мало чего стоит. Но такое изобилие материалов позволит мне избежать педантизма, уж в этом я уверен. — 25 января 1880
	Savez-vous à combien se montent les volumes qu'il m'a fallu absorber pour mes deux bonshommes ? A plus de mille cinq cents ! Mon dossier de notes a huit pouces de hauteur. Et tout cela ou rien, c'est la même chose. Mais cette surabondance de documents m'a permis de n'être pas pédant; de cela, j'en suis sûr.

Жорж Санд

• см. отдельную статью

Шарлю Огюстену Сент-Бёву

Предмет моего изображения, весь этот варварский мир, <…> не нравится вам сам по себе! Сначала вы сомневаетесь, верно ли я его воспроизвёл, <…> а в заключение: «Тем хуже, если верно». Вы поминутно удивляетесь и поминутно сердитесь на меня за это. А ведь я тут ни при чём! Неужели я должен был приукрашать, смягчать, фальсифицировать, офранцуживать. Да ведь вы сами упрекаете меня в том, что я-де создал поэму, что я классичен в худшем смысле этого слова, и побиваете меня «Мучениками». Нет, метод Шатобриана представляется мне диаметрально противоположным моему собственному. Он исходил из чистого идеала — ему виделись типичные мученики. Я же хотел запечатлеть некий мираж, применив к древнему миру приёмы современного романа, и стремился к простоте. <…> Что касается привкуса «оперы, помпезности и напыщенности», почему вы хотите, чтобы всего этого не было, если оно существует и поныне? Я полагаю, что пышные церемонии, приёмы, низкие поклоны, моления, курение фимиама и всё такое прочее было придумано не Магометом. То же относится и к Ганнибалу. Почему вы считаете, что его детство получилось у меня неправдоподобным? Потому что он убивает орла? Диво дивное в стране, где полно орлов! Если бы действие происходило в Галлии, я взял бы сову, волка или лисицу. Но вы, как француз, привыкли, сами того не замечая, считать орла благородной птицей и скорее символом, нежели живым существом. Орлы тем не менее действительно существуют. <…> В эпизоде с питоном у меня нет ни «изощрённого порока», ни «баловства». Эта глава — своего рода ораторский приём для смягчения следующей сцены, в шатре, которая никого не оскорбила, а не будь питона, вызвала бы вопли возмущения. Я предпочёл, чтобы в бесстыдной сцене (если в ней вообще есть бесстыдство) фигурировал питон, а не мужчина. Саламбо, прежде чем покинуть дом, соединяется с божеством своего рода, с религией своей родины, выраженной в древнейшем её символе. Вот и всё. <…> Слегка меня поцарапав, вы очень нежно пожали мне руку и, хотя немного поглумились надо мной, тем не менее трижды воздали мне честь тремя большими и очень обстоятельными статьями, которые вам, должно быть, было неприятнее написагь, нежели мне прочесть. — декабрь 1862

L'objet de mon livre, tout ce monde barbare, <…> vous déplaît en soi ! Vous commencez par douter de la réalité de ma reproduction, <…> et comme conclusion : «Tant pis si elle est vraie ! » A chaque minute vous vous étonnez ; et vous m'en voulez d'être étonné. Je n'y peux rien, cependant ! Fallait-il embellir, atténuer, fausser, franciser ! Mais vous me reprochez vous-même d'avoir fait un poème, d'avoir été classique dans le mauvais sens du mot, et vous me battez avec les Martyrs ! Or le système de Chateaubriand me semble diamétralement opposé au mien. Il partait d'un point de vue tout idéal ; il rêvait des martyrs typiques. Moi, j'ai voulu fixer en mirage en appliquant à l'Antiquité les procédés du roman moderne, et j'ai tâché d'être simple. <…> Quant à ce goût «d'opéra, de pompe et d'emphase», pourquoi donc voulez-vous que les choses n'aient pas été ainsi, puisqu'elles sont telles maintenant ! Les cérémonies des visites, les prosternations, les invocations, les encensements et tout le reste, n'ont pas été inventés par Mahomet, je suppose. Il en est de même d'Hannibal. Pourquoi trouvez-vous que j'ai fait son enfance fabuleuse ? est-ce parce qu'il tue un aigle ? beau miracle dans un pays où les aigles abondent ! Si la scène eût été placée dans les Gaules, j'aurais mis un hibou, un loup ou un renard. Mais, Français que vous êtes, vous êtes habitué, malgré vous, à considérer l'aigle comme un oiseau noble, et plutôt comme un symbole que comme un être animé. Les aigles existent cependant. <…> l n'y a ni vice malicieux ni bagatelle dans mon serpent. Ce chapitre est une espèce de précaution oratoire pour atténuer celui de la tente qui n'a choqué personne et qui, sans le serpent, eût fait pousser des cris. J'ai mieux aimé un effet impudique (si impudeur il y a) avec un serpent qu'avec un homme. Salammbô, avant de quitter sa maison, s'enlace au génie de sa famille, à la religion même de sa patrie en son symbole le plus antique. Voilà tout. <…> En me donnant des égratignures, vous m'avez très tendrement serré les mains, et bien que vous m'ayez quelque peu ri au nez, vous ne m'en avez pas moins fait trois grands saluts, trois grands articles très détaillés, très considérables et qui ont dû vous être plus pénibles qu'à moi.

	Вам надо как можно скорее освободиться от того, чем вы сейчас заняты, и написать <…> книгу, в которой бы вы раз и навсегда покончили с этими двумя навязшими в зубах материями: уважением к религии и нравственностью в искусстве. Заметьте себе: вы единственный обладаете достаточным авторитетом, чтобы к вам прислушались. — 1 июля 1867
	Vous devriez vous débarrasser le plus promptement possible de ce que vous faites et écrire <…> un livre où vous en finiriez avec ces deux rengaines: 1° le respect de la religion et 2° la moralité dans l'art. Notez que vous seul avez assez d'autorité pour être écouté.

Ивану Тургеневу

	От ваших произведений веет едким и нежным ароматом, чарующей грустью, которая проникает до глубины души. — 16 марта 1863
	Il s'exhale de vos œuvres un parfum acre et doux, une tristesse charmante, qui me pénètre jusqu'au fond de l'âme.

	Вы находите средство быть правдивым без банальности, чувствительным без жеманства, комичным без всякой пошлости. Не гонясь за театральными эффектами, вы достигаете трагического эффекта законченностью композиции. Вы кажетесь мягкосердечным, но вы очень сильный человек. — 24 или 31 марта 1863
	Vous trouvez moyen de faire vrai sans banalité, d'être sentimental sans mièvrerie, et comique sans la moindre bassesse. Sans chercher les coups de théâtre, vous obtenez par le seul fini de la composition des effets tragiques. Vous avez l'air d'être bonhomme et vous êtes très fort.

	Во всём, что пишут мои друзья, Сент-Бёв и Тэн, меня коробит то, что они недостаточно принимают в расчёт Искусство, само произведение, композицию, стиль, короче, то, что составляет Прекрасное. Во времена Лагарпа критик был грамматистом, ныне он историк, вот и вся разница. — 2 февраля 1869
	Ce qui me choque dans mes amis Sainte-Beuve et Taine, c'est qu'ils ne tiennent pas suffisamment compte de l'Art, de l'œuvre en soi, de la composition, du style, bref de ce qui fait le Beau. On était grammairien du temps de La Harpe, on est maintenant historien, voilà toute la différence.

Буржуазия ошалела до того, что утратила даже инстинкт самозащиты; а те, что придут ей на смену, будут ещё хуже. Меня одолевает та же печаль, что испытывали римские патриции в IV веке. Я чувствую, как поднимается откуда-то снизу неодолимое Варварство. Надеюсь помереть раньше, чем оно подчинит себе всё. <…> Никогда ещё так мало не считались с интересами духа. Никогда ещё так открыто не проявлялась ненависть ко всему высокому, презрение к Прекрасному, словом, никогда не осквернялась до такой степени литература. Я всегда пытался жить в башне из слоновой кости; но окружающее её море дерьма поднимается всё выше, волны бьют об её стены с такой силой, что она вот-вот рухнет. Речь идёт не о политике, а об умственном состоянии Франции. <…> Не будь у меня работы, мне бы только и оставалось, что прыгнуть вниз головой в реку с камнем на шее; многие после 1870 года стали либо сумасшедшими, либо слабоумными, либо бешеными. Я принадлежу к последней категории. — 13 ноября 1872

La Bourgeoisie est tellement ahurie qu'elle n'a plus même l'instinct de se défendre; et ce qui lui succédera sera pire. J'ai la tristesse qu'avaient les patriciens romains au ive siècle. Je sens monter du fond du sol une irrémédiable Barbarie. J'espère être crevé avant qu'elle n'ait tout emporté. <…> Jamais les intérêts de l'esprit n'ont moins compté. Jamais la haine de toute grandeur, le dédain du Beau, l'exécration de la littérature enfin n'a été si manifeste. J'ai toujours tâché de vivre dans une tour d'ivoire; mais une marée de m. en bat les murs, à la faire crouler. Il ne s'agit pas de politique, mais de l'état mental de la France. <…> Si je ne travaillais pas, je n’aurais plus qu’à piquer une tête dans la rivière, avec une pierre au cou. 1870 a rendu beaucoup de gens fous, ou imbéciles, ou enragés. Je suis dans cette dernière catégorie.

	… писать коротко для меня дело невозможное. Я не могу изложить какую-нибудь идею, не дойдя до самого конца. — 29 июля 1874
	… il m'est impossible de faire une chose courte. Je ne puis exposer une idée sans aller jusqu'au bout.

Что до писательского успеха, то, я думаю, своей «Западнёй» [Золя] испортит себе репутацию. Публика, которая благоволила к нему, теперь от него отхлынет и больше к нему не возвратится. Вот куда приводят предвзятые теории и яростное следование системам. Пусть проходимцы говорят на своём языке, сделайте милость, но зачем перенимать этот язык автору? А он считает это своей силой и не замечает, что, щеголяя этим, ослабляет впечатление, которое хочет произвести. — 28 октября 1876

Quant au succès, je crois qu'il se coule avec L'Assommoir. Le public, qui venait à lui, s'en écartera et n'y reviendra plus. Voilà où mène la rage des partis pris, des systèmes. Qu'on fasse parler les voyous en voyous, très bien, mais pourquoi l'auteur prendrait-il leur langage ? Et il croit ça fort, sans s'apercevoir qu'il atténue, par ce chic, l'effet même qu'il veut produire.

Я <…> прочитал несколько выпусков «Западни». <…> Золя становится смешной жеманницей навыворот. Ему кажется, будто есть крепкие слова, подобно тому, как Като и Мадлон полагали, будто есть слова благородные. Его вводит в заблуждение Система. Его принципы суживают и обедняют ум художника. Почитайте-ка еженедельные обозрения Золя, и вы увидите: он воображает, будто открыл «Натурализм»! А что касается поэзии и стиля, этих двух постоянных элементов искусства, о них он не говорит никогда! Спросите также нашего друга Гонкура. Если он будет откровенен, то признается вам, что до Бальзака французской литературы не существовало. Вот куда приводят излишние умствования и боязнь впасть в шаблон. — 14 декабря 1876

J’ai lu <…> quelques fragments de l’Assommoir. <…> Zola devient une précieuse, à l’inverse. Il croit qu’il y a des mots énergiques, comme Cathos et Madelon croyaient qu’il en existait de nobles. Le Système l’égare. Il a des Principes qui lui rétrécissent la cervelle. Lisez ses feuilletons du lundi, vous verrez comme il croit avoir découvert "le Naturalisme !" quant à la poésie et au style, qui sont les deux éléments éternels, jamais il n’en parle ! De même, interrogez notre ami Goncourt. S’il est franc, il vous avouera que la littérature française n’existait pas avant Balzac. Voilà où mènent l’abus de l’esprit et la peur de tomber dans les poncifs.

	Хотел бы я знать, возможно ли будет когда-нибудь жить, не думая о деньгах, не будучи при этом банкиром, ничего не продавая и не покупая. Хорошенькая перспектива у человечества: все сплошь лавочники! Греки не создали бы того, что они создали, без рудников Лавриона, которые давали им возможность не заниматься делами. — 16 января 1877
	Je me demande si dans quelque temps il sera possible de vivre sans s'occuper d'argent, sans être banquier, sans vendre ou acheter n'importe quoi. Jolie perspective pour l'humanité tous épiciers Les Grecs n'auraient pas fait ce qu'ils ont fait sans les mines du Laurium, qui leur procuraient le moyen de n'avoir pas de métier.

	… прочёл «Новь». Да, вот это книга — она очищает мозги после всего прочитанного ранее. — 10 мая 1877
	Je <…> finir Les Terres vierges. Ça, c'est un bouquin, et ça vous décrasse la cervelle des lectures précédentes.

	Читаю <…> «Набоба». Мне показалось, что это несколько небрежно по стилю. Есть в нём что-то мальчишеское. — 27 июля 1877
	Je lis <…> Le Nabab. Ça me semble un peu négligé de style, un peu gamin.

	Меня «Бувар и Пекюше» измучил вконец. <…> Словом, и через год я всё ещё буду впряжён в эту книгу. Нужно поистине обладать даром аскетизма, чтобы добровольно взять на себя такую муку. Мне кажется в иные дни, будто мне пустили кровь одновременно из рук и ног, и она медленно вытекает из меня, и я сейчас вот-вот сдохну. А затем снова вскакиваю и продолжаю, несмотря ни на что. — 9 августа 1879
	Quant à moi, Bouvard et Pécuchet m'épuisent. <…> Bref, dans un an j'y serai encore attelé. Il faut avoir le génie de l'ascétisme pour s'infliger de pareilles besognes. En de certains jours, il me semble que je suis saigné aux quatre membres et que ma crevaison est imminente. Puis je rebondis, et je vais quand même.

Эрнесту Фейдо

	В моём романе труден психологический элемент, а именно — анализ чувств. Что же касается колорита, никто не сможет мне доказать, что он неверен. — конец июня — начало июля 1857
	Ce qui m'embête à trouver dans mon roman, c'est l'élément psychologique, à savoir la façon de sentir. Quant à la couleur, personne ne pourra me prouver qu'elle est fausse.

	… поскольку французский читатель <…> имеет уже сложившееся представление об античности, он рассердится на меня за то, что я преподнёс ему нечто, этому представлению вовсе не соответствующее. Ибо моё варево не будет ни римским, ни латинским, ни иудейским. Каким же оно будет? Не знаю. — конец ноября или начало декабря 1857
	… comme le bon lecteur « Françoys » <…> a une idée toute faite sur l'antiquité, il m'en voudra de lui donner quelque chose qui ne lui ressemblera pas, selon lui. Car ma drogue ne sera ni romaine, ni latine, ni juive. Que sera-ce ? Je l'ignore.

	С тех пор как существует литература, никто ещё не предпринимал такой безумной попытки. Эта работа утыкана со всех сторон трудностями, словно шипами. <…> О Карфагене у нас ничего не знают. (Мои догадки, как я полагаю, основательны, я даже уверен в этом после того, как кое-что увидел своими глазами.) — около 24 октября 1858
	Depuis que la littérature existe, on n'a pas entrepris quelque chose d'aussi insensé. C'est une oeuvre hérissée de difficultés. <…> On ne sait rien de Carthage. (Mes conjectures sont je crois sensées, et j'en suis même sûr d'après deux ou trois choses que j'ai vues.)

Я пребываю в жесточайшей тревоге, так как собираюсь намеренно повторить в главе III то, что уже было сказано в главе II. Люди хитрые сплутовали бы, чтобы избежать этой трудности. Я же буду топтаться в самой гуще, как бык. Таков мой метод. Ну и придётся же мне попотеть! <…> В каждой строке, в каждом выражении я ощущаю скудость языка, слов не хватает до такой степени, что зачастую приходится менять некоторые детали. Подохну я от этого, старина, подохну, и всё. Ну да ладно, всё это уже начинает чертовски меня забавлять. — 19 декабря 1858

Je suis dans une venette atroce parce que je vais répéter comme effet, dans le chapitre III, ce qui a été dit dans le chapitre II. Des malins emploieraient des ficelles pour escamoter la difficulté. Je vais lourdement m'épater tout au milieu, comme un bœuf. Tel est mon système. Mais je vais suer par exemple ! <…> A chaque ligne, à chaque mot, la langue me manque et l'insuffisance du vocabulaire est telle que je suis forcé à changer les détails très souvent. J'y crèverai, mon vieux, j'y crèverai. N'importe, ça commence à m'amuser bougrement.

	Порода гладиаторов не вымерла, каждый художник — гладиатор. Он развлекает публику своими предсмертными муками. — 1-я половина октября 1859
	La race des gladiateurs n'est pas morte, tout artiste en est un. Il amuse le public avec ses agonies.

	Мюссе <…> разрабатывал и возвёл в высший принцип «поэзию сердца» (двойной фарс на потребу импотентов и шарлатанов). Вот уж кто мало был склонен к критическим суждениям! — ноябрь 1859
	Musset <…> avoir mis en axiomes et pratiqué la « poésie du coeur » (double farce à l'usage des impuissants et des charlatans). En voilà un qui a été peu critique !

	Прочёл <…> «Женщину» папаши Мишле. Вот старый болтун! Право, он злоупотребляет многословием. Не кажется ли тебе, что, в сущности, он завидует Бальзаку? — 29-30 ноября 1859
	Je viens de lire <…> La Femme du père Michelet. Quel vieux radoteur Il abuse du bavardage, franchement. Ne te semble-t-il pas, au fond, jaloux de Balzac ?

	Да, меня смешают с грязью, можешь не сомневаться. «Саламбо», во-первых, разозлит буржуа, другими словами, всех; во-вторых, людям чувствительным взбудоражит нервы и сердце; в-третьих, вызовет раздражение у археологов; в-четвёртых, покажется непонятной дамам; в-пятых, создаст мне славу педераста и антропофага. Будем надеяться! — 31 августа 1861
	Oui, on m'engueulera, tu peux y compter. Salammbô : 1° embêtera les bourgeois, c'est-à-dire tout le monde; 2° révoltera les nerfs et le cœur des personnes sensibles; 3° irritera les archéologues; 4° semblera inintelligible aux dames; 5° me fera passer pour pédéraste et anthropophage. Espérons-le !

	Когда какое-либо сочинение закончено, следует подумать о том, чтобы взяться за новое. Что касается вещи уже сделанной, она становится мне совершенно безразличной, и если я показываю её публике, то делаю это по глупости и в силу общепринятого мнения, что надо печататься, в чём сам я отнюдь не испытываю потребности. — начало января 1862
	Lorsqu'une œuvre est finie, il faut songer à en faire une autre. Quant à celle qui vient d'être faite, elle me devient absolument indifférente et, si je la fais voir au public, c'est par bêtise et en vertu d'une idée reçue qu'il faut publier, chose dont je ne sens pas pour moi le besoin.

Эрнесту Шевалье

Я возмущён тем, что намерены восстановить театральную цензуру и уничтожить свободу печати! О да, этот закон пройдёт, ибо представители народа — всего лишь гнусная кучка продавшихся людей. <…> но придёт день, и он придёт вскоре, когда народ начнёт третью революцию; да, уж полетят головы королей, польются потоки крови. А пока у писателя отнимают совесть, его совесть художника. Да, век наш чреват кровавыми событиями. — 14 августа 1835

Je vois avec indignation que la censure dramatique va être rétablie et la liberté de la presse abolie ! Oui, cette loi passera, car les représentants du peuple ne sont autres qu'un tas immonde de vendus. <…> mais un jour, jour qui arrivera avant peu, le peuple recommencera la troisième révolution gare aux têtes de rois, gare aux ruisseaux de sang. Maintenant on retire à l'homme de lettres sa conscience, sa conscience d'artiste. Oui, notre siècle est fécond en sanglantes péripéties.

В любом случае закончу курс юриспруденции, получу диплом адвоката, даже доктора права, чтобы лишний год побездельничать. Очень возможно, что в суде я никогда и не выступлю, разве что представится случай защищать знаменитого преступника или разбираться в ужасном злодеянии. Что до сочинительства, готов держать пари, что никогда не буду ни печататься, ни ставить свои пьесы на сцене. И вовсе не из боязни провала, а из-за дрязг с издателем и с театром, что было бы мне противно; а если когда-нибудь я и приму деятельное участие в жизни мира, то как мыслитель и развратитель. Я всего лишь буду говорить правду, но она будет ужасной, жестокой, обнажённой. Да почём я знаю, бог мой! Ведь я из тех, кому завтрашний день противен уже сегодня, кому будущее кажется бесцельным; из тех, кто грезит, а вернее, бредит наяву, ворча и проклиная и не зная при этом, чего им надо, — надоевших и самим себе и другим. <…> Наверно, поэзия меня со скуки покинула, улетела прочь. <…> И, однако, я чувствую, хоть и смутно, что во мне что-то волнуется, что я в переходном периоде, и мне любопытно посмотреть, что получится, как я из этого выйду. У меня линяет шерсть (в интеллектуальном смысле), так останусь ли я плешивым или стану пышноволосым? — 24 февраля 1839

En tout cas je ferai mon droit, je me ferai recevoir avocat, même docteur, pour fainéantiser un an de plus. Il est fort probable que je ne plaiderai jamais, à moins qu'il ne s'agisse de défendre quelque criminel fameux, à moins que ce ne soit dans une cause horrible. Quant à écrire ? je parierais bien que je ne me ferai jamais imprimer ni représenter. Ce n'est point la crainte d'une chute, mais les tracasseries du libraire et du théâtre qui me dégoûteraient; cependant, si jamais je prends une part active au monde, ce sera comme penseur et comme démoralisateur. Je ne ferai que dire la vérité, mais elle sera horrible, cruelle et nue. Mais qu'en sais-je, mon Dieu car je suis de ceux qui sont toujours dégoûtés le jour du lendemain, auxquels l'avenir se présente sans cesse, de ceux qui rêvent ou plutôt rêvassent, hargneux et pestiférés, sans savoir ce qu'ils veulent, ennuyés d'eux-mêmes et ennuyants. <…> La poésie s'est peut-être retirée d'ennui et m'a quitté. <…> Et je sens pourtant, mais confusément, quelque chose s'agiter en moi, je suis maintenant dans une époque transitoire et je suis curieux de voir ce qui en résultera, comment j'en sortirai. Mon poil mue (au sens intellectuel) resterai-je pelé ou superbe ?

… нынешнее молодое поколение школяров отчаянно глупо? В прежние времена у них было ума поболе, они были заняты женщинами, поединками, пирушками; ныне они драпируются под Байрона, предаются разочарованию и умышленно замыкают своё сердце. Один перед другим выхваляются, у кого бледнее лицо и кто с большим чувством скажет: я пресыщен. Пресыщен! Какая чепуха! Пресыщен в восемнадцать лет! — 15 апреля 1839

… la jeune génération des écoles est furieusement bête ? Autrefois elle avait plus d'esprit; elle s'occupait de femmes, de coups d'épée, d'orgies maintenant elle se drape sur Byron, rêve de désespoir et se cadenasse le coeur à plaisir. C'est à qui aura le visage le plus pâle et dira le mieux: je suis blasé. Blasé ! quelle pitié ! blasé à dix-huit ans !

… Ласенер занимался философией на свой лад, странной, глубокой, горькой философией! Как обличал он нашу мораль! Как её всенародно сек, эту жалкую, иссохшую недотрогу! Какие меткие наносил ей удары! Как волочил её по грязи, по крови! Мне по душе такие люди, как Нерон, маркиз де Сад. Когда читаешь историю, когда видишь, как всё те же колеса катятся по тем же дорогам, посреди развалин и в пыли большой дороги рода человеческого, такие вот фигуры напоминают египетских приапов, поставленных рядом со статуями бессмертных, рядом с Мемноном, рядом со Сфинксом. Эти чудовища проясняют для меня историю, они её дополнение, апогей, мораль, десерт; поверь мне, это люди великие и тоже бессмертные. Нерон будет жить столько же, сколько Веспасиан, Сатана — сколько Иисус Христос. — 15 июля 1839

… Lacenaire faisait de la philosophie aussi à sa manière, et une drôle, une profonde, une amère de philosophie ! Quelle leçon il donnait à la morale ! comme il la fessait en public, cette pauvre prude séchée ! Comme il lui a porté de bons coups ! Comme il l'a traînée dans la boue, dans le sang ! J'aime bien à voir des hommes comme ça, comme Néron, comme le marquis de Sade. Quand on lit l'histoire, quand on voit les mêmes roues tourner toujours sur les mêmes chemins, au milieu des ruines, et sur la poussière de la route du genre humain, ces figures-là ressemblent aux priapes égyptiens mis à côté des statues des immortels, à côté de Memnon, à côté du Sphinx. Ces montres-là expliquent pour moi l'histoire, ils en sont le complément, l'apogée, la morale, le dessert; crois-moi, ce sont les grands hommes, des immortels aussi. Néron vivra aussi longtemps que Vespasien, Satan que Jésus-Christ.

Прошли те времена, когда небеса и земля сочетались в величественном соитии. Солнце бледнеет и луна блекнет рядом с газовыми рожками. Всякий день какое-нибудь светило уходит: вчера это был бог, ныне любовь, завтра Искусство. Через сто лет, а может, через год всему великому, всему прекрасному, словом, всему, что есть поэт, придётся от безделья перерезать себе горло или отправиться в Турцию и стать вероотступником. — 21 сентября 1841

Le temps n'est plus où les cieux et la terre se mariaient dans un immense hymen. Le soleil pâlit, et la lune devient blême à côté des becs de gaz. Chaque jour quelque astre s'en va; hier c'était Dieu, aujourd'hui l'amour, demain l'Art. Dans cent ans, dans un an peut-être, il faudra que tout ce qui est grand, que tout ce qui est beau, que tout ce qui est poète enfin, se coupe le cou de désœuvrement ou aille se faire renégat en Turquie.

Что до экзамена, я своих книг по юриспруденции ещё не раскрывал. Примусь в апреле или в мае; буду работать по пятнадцать часов, потом срежусь и стану честить экзаменаторов канальями, тупицами, пэрами Франции. Либо выдержу и тогда скажу, что я славно позубрил; буржуа станут глядеть на меня, как на человека недюжинного, коему предназначено украсить собою руанский суд и защищать спорящих из-за межевой стены, а также людей, что вытряхивают ковры через окно, убивают короля или, разрубив своих родственников на кусочки, рассовывают их по карманам, — и чем там ещё развлекаются французы. — 22 января 1842

A propos d'examen, je n'ai point encore ouvert mes livres de droit. Ça viendra vers le mois d'avril ou de mai alors je travaillerai quinze heures, serai refusé et traiterai ensuite mes examinateurs de canailles, de ganaches, de pairs de France. Ou bien je serai reçu et je dirai que j'ai considérablement pioché; les bourgeois me regarderont comme un homme fort et destiné à illustrer le barreau de Rouen, et à devoir défendre les murs mitoyens, les gens qui secouent des tapis par les fenêtres, assassinent le roi ou hachent leurs parents en morceaux et les mettent dans des pouches, toutes choses que se permettent les Français.

	О Аттила, любезный человеколюбец, когда ж ты вернёшься с четырьмястами тысячами всадников, чтобы испепелить эту милую Францию, страну сапожных стелек и подтяжек? — 2 сентября 1843
	Ô Attila ! quand reviendras-tu, aimable humanitaire, avec quatre cent mille cavaliers, pour incendier cette belle France, pays des dessous de pieds et des bretelles ?

	Мне даже захотелось купить себе хорошего медведя (нарисованного), вставить его в рамку и повесить у себя в комнате с подписью: Портрет Гюстава Флобера, дабы тем выразить свои нравственные склонности и отношение к обществу. — 15 июня 1845
	J'ai même envie d'acheter un bel ours (en peinture), de le faire encadrer et suspendre dans ma chambre, après avoir écrit au-dessous Portrait de Gustave Flaubert, pour indiquer mes dispositions morales et mon humeur sociale.

Перевод

Е. М. Лысенко (до 1854), Н. Ф. Кулиш (1854 — 5 мая 57, 64—69), С. Е. Шлапоберская (10 мая 1857 — 63), И. Я. Шафаренко (70—72, 75, 76), А. М. Косс (73, 74), Т. Ю. Хмельницкая (76, 77), А. Л. Андрес (78—80) — с незначительными уточнениями

О письмах

Стиль флоберовских писем раскован, ближе к стилю поэтическому: здесь и прямые оценки, и приподнятость тона, и богатая метафорика, тропика. Если ранние художественныы опыты <…> представляют Флобера, каким он был до «Госпожи Бовари», — юным романтиком, выплёскивавшим на поверхность и мысли свои, и эмоции, — то письма показывают, как он созревал, менялся и при этом сохранял поразительную верность фундаментальным своим, чуть ли не в детстве сложившимся убеждениям. <…> Юный романтик <…> так или иначе продолжает существовать на страницах писем.

— Дмитрий Затонский, «Эстетика и поэтика Гюстава Флобера»

Ссылки

• Оригиналы в 12—16-м томах собрания сочинений 1974—76 годов