Русские писатели

Русские писатели — писатели, литераторы (преимущественно прозаики), пишущие на русском языке русскую литературу. Ранее часто также — русский поэт в широком смысле.

XIX век

Напрасно также у нас и громкое название народных писателей: народу, к сожалению, вовсе нет дела до художественности, <…> до высоких парений, <…> даже юмор Гоголя и лукавая простота Крылова вовсе не дошли до народа. Ему не до того, чтобы наши книжки разбирать, если даже он и грамоте выучится: он должен заботиться о том, как бы дать средства полмиллиону читающего люду прокормить себя и ещё тысячу людей, которые пишут для удовольствия читающих. Забота немалая! Она-то и служит причиною того, что литература доселе имеет такой ограниченный круг действия. Не навязывай мы народу заботы о нашем прокормлении и о всяком нашем удовольствии, так, конечно, мы же были бы в выигрыше: наши просвещённые идеи быстро распространились бы в массах, и мы стали бы иметь больше значения, наши труды стали бы ценить выше. Но, к сожалению, литература, т. е. её восхвалители и многие деятели находятся в горьком самообольщении, из которого трудно извлечь их. <…> Массе народа чужды наши интересы, непонятны страдания, забавны наши восторги. Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка, более или менее незначительного; оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности. Если и трактуются предметы, прямо касающиеся народа и для него интересные, то трактуются опять не с общесправедливой, а с человеческой, не с народной точки зрения, а непременно видах частных интересов той или другой партии, того или другого класса.

— Николай Добролюбов, «О степени участия народности в развитии русской литературы», 1858

	… в каком райском положении невинности и незлобия была наша словесность [до 1820]. Неправильная редакция одного стишка волновала и раздражала писателей. И всё это делалось из чистой, бескорыстной любви к словесности; правда, по внушению самолюбия и пристрастия к своей партии, но без всякого расчёта на какую-либо выгоду.
	— Николай Греч, «Записки о моей жизни» (гл. 12), 1860-е

Вечер у Тютчева. Тут нашёл я много так называемых знаменитостей, среди которых я казался себе таким маленьким, таким маленьким! Забавно, что все эти господа осматривали друг друга, как собаки, готовые к схватке и к взаимному кусанию. Все это громадные самолюбия с претензиями на абсолютную непогрешимость и с стремлением нагадить всякому чем Бог послал, лишь только этот всякий осмелится обнаружить мнение, не согласное с их мнением. Вот наши учёные и литературные общества! В них уже никак нельзя явиться, не нося камня за пазухой.

— Александр Никитенко, дневник, 1 октября 1864

	Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости.
	— Антон Чехов, письмо А. С. Суворину 7 января 1889

1820-е

… бросим взор на степь русской прозы. <…> невольно останавливаешься, дивясь безлюдью сей стороны, — что доказывает младенчество просвещения. Гремушка занимает детей прежде циркуля: стихи, как лесть слуху, сносны даже самые посредственные; но слог прозы требует не только знания грамматики языка, но и грамматики разума <…>. От сего-то у нас такое множество стихотворцев (не говорю — поэтов) и почти вовсе нет прозаиков, и как первых можно укорить бледностию мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась ещё односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с сего языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на блестящие заморские безделки. <…> в каком бедном отношении находится число оригинальных писателей к числу пишущих, а число дельных произведений к количеству оных. Рассмотрим тому причины. Во-первых: необъятность империи, препятствуя сосредоточению мнений, замедляет образование вкуса публики. Университеты, гимназии, лицеи, институты и училища <…> составляют самую малую часть в отношении к многолюдству России. <…> В столицах рассеяние и страсть к мелочам занимают юношей; никто не посвящает себя безвыгодному и бессребреному ремеслу писателя, и если пишут, то пишут не по занятию, а шутя <…>. В отношении к писателям я замечу, что многие из них сотворили себе школы, коих упрямство препятствует усовершенствованию слова; другие не дорожат общим мнением и на похвалах своих приятелей засыпают беспробудным сном золотой посредственности. Человек есть существо более тщеславное, чем славолюбивое. Поэт, романтик, учёный работает в тиши кабинета, чтобы собрать дань похвалы в людях; но когда он видит труды свои гибнущими в книжной лавке и безмолвие, встречающее его в обществе, где даже никто не подозревает в нём таланта, когда, вместо наград, он слышит одни насмешки, — променяет ли он маки настоящего на неверный лавр отдалённого будущего? <…> Наконец главнейшая причина есть изгнание родного языка из общества и равнодушие прекрасного пола ко всему, на оном писанному! Чего нельзя совершить, дабы заслужить благосклонный взор красавицы? В какое прозаическое сердце не вдохнёт он поэзии? <…> У нас почти не существует сего очарования, и вам, прелестные мои соотечественницы, жалуются музы на вас самих! Но утешимся! Вкус публики, как подземный ключ, стремится к вышине. Новое поколение людей начинает чувствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его. Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но даёт большую твёрдость колосьям и обещает богатую жатву.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

	… гораздо легче прослыть великим писателем в кругу друзей и родных, под покровом журнальных примечаний, нежели на литературном поприще в лавках хладнокровных книгопродавцев и в публике.
	— Фаддей Булгарин

1830-е

	… о современных двум поколениям писателях — несогласиям конца нет! Говорим не о великих и вековых, но о писателях хотя и не великих, но достойных памяти и уважения. <…> По нашему мнению, весь спор именно состоит в том, что обе стороны впадают в крайности.
	— Николай Полевой, «Песни и романсы А. Мерзлякова», февраль 1831

	Много ли в Петербурге образованных людей, которые не заняты службою, светом или промышленностью во всех видах? Кто же будет писателем? <…> Концерты аматёров давно вошли в пословицу; но русские литераторы почти все аматёры, а не артисты по призванию внутреннему или по силе обстоятельств. <…> не художники, а любители, для которых литература есть мимолётное, приятное и довольно весёлое занятие.
	— Николай Полевой, рецензия на «Новоселье», март 1833

	От неестественного хода нашего образования мы в одном ушли, в другом отстали; частию оттого, что наши писатели теперь подобны новопоселенцам, которые, основав местопребывание своё на пустых необозримых равнинах, не заботятся о том, чтоб, выбрав лучший клочок земли, возделать оный с возможным тщанием, но стараются захватить как можно более полей.
	— Василий Плаксин, «Замечания на сочинение А. С. Пушкина „Борис Годунов“», июнь 1831

… горсть людей, у нас читающих, <…> так ещё малочисленна, так маловнимательна к авторам, ею читаемым, что у ней не может образоваться различных мнений и, следовательно, суждений о писателе. Нет, она с плеча, одним махом, по двум, трём пиэсам составляет своё мнение об сочинителе; и после что хотите делайте, вы не собьёте её с этого понятия, или, что ещё хуже, если будете усиливаться, сами проиграете непременно…

— возможно, Николай Надеждин

Литераторы наши, кажется, убедились, что и у нас, в нашем обществе, есть жизнь, есть характеры, есть действия, есть особые отпечатки, бесчисленные оттенки; что дело истинно оригинального русского писателя — узнать, изучить эти особые черты, <…> вбросить в них мысль поэтическую, облечь её этими народными красками, уже от времени поблеклыми или и теперь ещё свежеющими, укоренить и, так сказать, возрастить её соками родной почвы, а не рабски следовать за какими-нибудь французскими авторами…

— Андрей Краевский, «Обозрение русских газет и журналов за первую половину 1834 года»

• см. Фаддей Булгарин, «Русский писатель», январь 1836

Следует признать стойкость и бескорыстность русских писателей, примера чему было бы трудно отыскать в странах, более свободных и более цивилизованных, чем их страна. <…> Я думаю, что для того, чтобы у русских, сколько-нибудь значительных, писателей купить хотя бы только одну сочувственную статью, какую-либо ничтожную похвалу, даже одно вежливое слово, не хватило бы всей суммы денег, которую русский кабинет затрачивает, покупая за границей своих официозных защитников.

— Адам Мицкевич, «Биографическое и литературное известие о Пушкине», 1837

1840-е

Адресуйтесь к кому угодно, спросите о любом литераторе кто это? Это чиновник такого-то министерства, это офицер такого-то полка, <…> дело в том, что <…> литератора нет нигде; его звание есть всегда приставка к другому. <…> я нахожу такое положение дел весьма сообразным настоящему моменту общественной жизни. В ней, как в чернозёмных вотчинах — мало рук, земли и дела много. Специальность, возможная и даже до поры до времени необходимая в остальной Европе, — у нас была бы гибелью, нелепостью. <…> Вообразите себе, когда к кружке плантеров, рассеянных в невообразимых степях, кто-нибудь отказался дрова рубить и воду носить — под тем предлогом, что занимается изящною литературой. Невозможно. Такое положение не есть произвольное, оно выросло из земли, и оно не укор, но честь нашим литераторам. В одной руке шпага, под другой — соха, за плечами портфель с гербовой бумагой, под мышкою книга — вот вам русский литератор.

— Владимир Одоевский, заметка, около 1840

Что же сталось с теми писателями, которые не могут сочувствовать направлению современному? Где они? где наши таланты? Ужели ими оскудела Россия? О, нет! они есть! Но, смотрите, они там, укрылись в тени. Чувствуя своё истинное призвание и питая уважение к делу литературы, они отошли в сторону от торжища, по невольному движению благородного стыда и приличия. Не сознавая в себе достаточных сил, чтобы противодействовать толпе, которая кричит, зажмуря глаза, зная, что наглость деятельна, они не выходят на сцену. Вид прежнего их поприща, занятого теперь рынком, наводит даже какое-то оцепенение на их производительность, которая прежде была живее. <…> Между тем, капиталы русского ума, воображения, сокровища мыслей, знаний, языка находятся в руках талантов по большей части бездейственных. Довольствуясь мирными беседами приятельскими, расточая в них по мелочи игру живых способностей, более и более отвыкая от труда и частыми отказами отучая от себя вдохновение, они почти не пускают капитала своих дарований в оборот всенародный.

— Степан Шевырёв, «Взгляд на современное направление русской литературы. Сторона чёрная», январь 1842

… мы ещё не встречаем в нашей жизни, — серьёзного общественного интереса. Я не умел придумать другого названия тому качеству наших разговоров, мыслей и поступков, которое, не отнимая у них особенностей национальности, придаёт им ценность общую и вводит их в соприкосновение с интересами других народов. <…> Для иностранца, который не в состоянии трепетать от художнического мастерства автора, вся прелесть исчезает за недостатком жизни более ценной и более общепонятной. <…> Как прежняя, так и нынешняя наша общежительность хранит в своей истории любопытные доказательства в оправдание того, что и у всех самых великих писателей русских степень развития интересов всегда была ниже, нежели у писателей других народов.

— Пётр Плетнёв, «Чичиков, или «Мёртвые души» Гоголя», сентябрь 1842

	… название издателя, по принятому обществом литературному чиноположению, несравненно выше звания простого литератора: с тех пор как убедились люди, что умственный труд не даёт работнику права ни на какое особенное уважение, с тех пор и издатели альманахов пользуются теми же преимуществами перед литераторами, как и всякие другие хозяева промыслов перед работниками.
	— Валериан Майков, «Нечто о русской литературе в 1846 году», декабрь

Наши писатели должны бы были помнить миф об Антее. <…> Чтобы обессилить его, Геркулес должен был отвлечь его от земли и задушить на воздухе. Таков и поэт и писатель вообще. Большая же часть наших писателей современных, развивающих свою личность в какой-то отвлечённой сфере, чуждой основным началам народной жизни, похожи на Антея, но в ту самую минуту, когда он поднят был Геркулесом, ногами на воздух, и там в отвлечённой пустоте дрягал ими, отчаявшись в возможности коснуться родной земли, которая даёт силу.

— Степан Шевырёв, «Очерки современной русской литературы», январь 1848

Виссарион Белинский

Сколько молодых людей, которые могли б быть честными и добросовестными действователями для блага отечества на разных ступенях общественной жизни, предаются этой жалкой мании авторства, которая делает их предметом всеобщего посмеяния!.. <…> Для пустого призрака мгновенной известности они безрассудно расточают свои юношеские силы, истощают свою деятельность, становятся неспособными ни к чему дельному и полезному; и что же изо всего этого выходит? Завеса спадает с глаз, похмелье проходит, остаётся головная боль, сердце пусто, самолюбие глубоко уязвлено и горько страждет… А потом? Потом, как водится, жалобы, проклятие на жизнь, на судьбу, элегии о развалинах разрушенного счастия <…> и пр. <…> Эти плаксивые элегии, над которыми у нас столько смеются, иногда заключают в себе глубокий смысл: сердце обливается кровью, когда подумаешь об них с этой стороны! Да — горе тому отцу, который не высечет больно своего недоучившегося сына за его первые стихи, а всего пуще — за его первую повесть!..

— рецензия на «Повести Безумного», декабрь 1834

Из числа великих действователей [нашей литературы] нет почти ни одного, свободно и до конца развившего свои творческие силы… Но сколько было у нас талантов, так много обещавших и так мало выполнивших, так великими казавшихся ещё недавно и так незначительных теперь!.. <…> Маленькое дарование теперь не попадет в гении. Посредственность и бездарность может теперь сколько ей угодно петь стихами и скрипеть прозою, не подвергаясь опасности быть замеченною со стороны публики: она теперь обращает на себя внимание только журналов, и только в тех, которые сродни ей, встречает себе похвалы. <…> В прозе ещё до сих пор и маленькое дарование может быть замечено; но стихами, которые не то чтоб худы, да и не то чтоб очень хороши, уж невозможно приобрести ни малейшей известности.

— «Стихотворения Аполлона Майкова», февраль 1842

	Судьба же давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе: она лишает ума Батюшков, жизни Грибоед., Пушк. и Лерм. — и оставляет в добром здоровье Булгарина, Греча и других подобных им негодяев…
	— письмо Н. В. Гоголю 20 апреля 1842

В России женщины мало пишут. Впрочем, этому нечего удивляться: в России и мужчины почти совсем не пишут. Смотря с этой точки зрения, вы увидите, что у нас женщины пишут именно не больше и не меньше того, сколько могут они писать. Звание писательницы пока ещё контрабанда не у одних нас. <…> У нас литература — приятное и полезное, невинное и благородное препровождение времени и для писателя и для читателя. Исключения из этого правила так редки, что не стоит упоминать о них. Наши писатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше обыкновенных изобретателей и приобретателей; наши читатели (и то далеко не все) только одною ступенью выше людей, которые в преферансе и сплетнях видят самое естественное препровождение времени. Оттого у нас все писатели, и хорошие и худые, равно читаются и почитаются, равно имеют ограниченный круг нравственного влияния и равно скоро забываются. Исключение остаётся только за писателями, которые уж слишком по плечу обществу и слишком хорошо угодили его вкусу, удовлетворили его потребностям; таковы, например, гг. Марлинский и Бенедиктов, которых и теперь ещё очень любят даже в столицах, а в провинции знают наизуст. Поэтому женщина у нас смело может пускаться в писательство: если она не всегда может надеяться стать слишком высоко, зато никогда не должна бояться затеряться в задних рядах писак. Это тем вернее, что женщины, которые когда-либо пускались на Руси в авторство, всегда обладали известною степенью образованности, знанием хоть французского языка; при этом им немало служит и врождённый женской натуре такт приличия и здравого смысла; тогда как несравненно большая часть пишущих в России мужчин попали в писатели нечаянно и без всякого приготовления, а потому и не знают даже первых оснований грамматики своего родного языка, да и принадлежат к такому кругу понятий, из которого совсем не следовало бы показываться в печати.

— «Сочинения Зенеиды Р-вой», октябрь 1843

Литераторство у нас — дело между другими важнейшими делами, отдых от служебных занятий, а чаще всего оно имеет простое значение лишних полутора или двух тысяч рублей в год, вдобавок к жалованью. Много ли у нас литераторов, которые посвятили себя одной литературе, по призванию, по страсти к ней? У нас уже понимают, что занятие литературою между прочим — дело очень почтенное, особенно, если оно прибыльно… <…> Наши литераторы большею частию не артисты, а дилетанты <…>. Они убеждены, что если кто написал в жизнь свою три порядочные романа, то уже великий писатель; а кто настрочил десяток фёльетонов — тот уже знаменитый литератор. Два-три стихотворения дают у нас право на известность; водевиль отворяет ворота в храм славы. Оттого, при всей бедности нашей литературы, у нас литераторов бездна. Особенно богат ими Петербург.

— «Русская литература в 1843 году», декабрь

Теперь каждый талант, и великий и малый, хочет быть не классиком, не романтиком, а поэтом, следовательно, хочет ровно брать дань со всего человеческого, — и благо ему, если он, не чуждаясь ни древнего, ни старого, ни нового, во всём этом умеет быть современным!.. Эту многосторонность, эту свободу наша литература приобрела всё-таки через борьбу мнимого романтизма с мнимым классицизмом! <…> Вообще, доходить до конца как-то не в судьбе русских писателей, особенно с некоторого времени. <…> Только и слышишь, что о падении прежних бойцов, сражённых то смертию, то — что ещё хуже — жизнию… Ужасно умереть прежде времени, но ещё ужаснее пережить свою деятельность и только изредка новыми, но уже слабыми произведениями напоминать о прекрасной поре своей прежней деятельности. Эта нравственная смерть производит в нашей литературе ещё больше опустошений, чем физическая.

— «Сочинения князя В. Ф. Одоевского», сентябрь 1844

Русскому литератору никогда не понять досужести французских писателей, которые успевают бывать на балах, на гуляньях, в театрах, в заседаниях учёных обществ, присутствовать в заседаниях палаты депутатов и при этом иногда управлять министерством, — и в то же время издавать многотомные истории. <…> Говорят, будто бы это происходит оттого, что труд и занятие составляют для европейца такое же необходимое условие жизни, как воздух, — нет, больше, чем воздух, — как лень и бездействие для русского человека.

— рецензия на «Физиологию Петербурга», июль 1845

Каждый, чтоб ему было широко и просторно жить, готов, если б мог, запретить другим жить… Писаки во фризовых шинелях, с небритыми подбородками, пишут на заказ мелким книгопродавцам плохие книжонки: что ж тут худого? Почему писаке не находить свой кусок хлеба, как он может и умеет? — Но эти писаки портят вкус публики, унижают литературу и звание литератора? — Положим так; но чтобы они не вредили вкусу публики и успехам литературы, для. этого есть журналы, есть критика.— Нет, нам этого мало: будь наша воля — мы запретили бы писакам писать вздоры, а книгопродавцам издавать их… И откуда, от кого выходят подобные мысли? — из журналов, от литераторов!.. Между ними есть ужасные запретители: кроме своих сочинений, так бы всё и запретили гуртом… Некоторые и на этом не остановились бы, но желали бы запретить продажу всяких других товаров, — даже хлеба и соли, кроме своих сочинений, <…> чтобы публика, не имея ничего хорошего, поневоле принялась за чтение их сочинений…<…> Иной разразится повестью в год — и смотрит Наполеоном после Аустерлицкой битвы. Удастся написать в год две повести: это уже равняется завоеванию всего мира. Оттого у нас нет беллетристики, и публике нечего читать.

— «Мысли и заметки о русской литературе», январь 1846

… эти писатели были не стары, когда так называемый романтизм вторгся вдруг и в нашу литературу <…> и знакомство с драмами Шекспира показало, что всякий человек, на какой бы низкой ступени общества и даже человеческого достоинства ни стоял он, имеет полное право на внимание искусства потому только, что он человек. И многие из писателей неестественной риторической школы горячо стали за романтизм, но это произвело в них только какую-то странную смесь старых установившихся понятий с новыми неустановившимися. <…> Это отразилось в их сочинениях тем, что они стали заботиться о местном колорите и позволяли себе рисовать и людей низших сословий. Это называлось у них народностию. Но в чём состояла эта народность? В том, что своим сколкам с чужеземных образцов они давали русские имена, да ещё иногда и исторические, отчего их лица нисколько не делались русскими, потому что прежде всего не были созданиями искусства, а были только бледными копиями. Вообще их романы походили на нынешние русские водевили, переделываемые из французских посредством переложения чуждых нам французских нравов на чуждые им русские нравы. Риторика всегда оставалась риторикою, даже и подрумяненная плохо понятым романтизмом.

— «Ответ „Москвитянину“», октябрь 1847

Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть ещё жизнь и движение вперёд. Вот почему звание писателя у нас так почётно, почему у нас так лёгок литературный успех даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое так называемое либеральное направление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих талантов, отдающих себя искренно или неискренно в услужение православию, самодержавию и народности. Разительный пример — Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви! <…> И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия, православия и народности, и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не простит ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя ещё в зародыше, свежего, здорового чутья, и это же показывает, что у него есть будущность.

— письмо Гоголю 15 июля 1847

Александр Пушкин

	… наши писатели, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами. <…> Точность и краткость — вот первые достоинства прозы.
	— <О русской прозе>, 1822

Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика; <…> Державину покровительствовали три царя <…>. Так мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не носит [она] на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести <…>. Иностранцы нам изумляются — они отдают нам полную справедливость — не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными.

— письмо А. А. Бестужеву конца мая — начала июня 1825

	Ничтожество общее; французская обмельчавшая словесность envahit tout; знаменитые писатели не имеют ни одного последователя в России, но бездарные писаки, — грибы, выросшие у корней дубов: Дорат, Флориан, Мармонтель, Гишар, мадам Жанлис овладевают русской словесностию.
	— «О русской литературе, с очерком французской», 1834

	Что касается до выгод денежных, то <…> Карамзин первый у нас показал пример больших оборотов в торговле литературной.
	— письмо И. И. Дмитриеву 14 февраля 1835

	Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышлёные литературные откупщики. Учёность, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьёт журнализм петербургский.
	— «Путешествие из Москвы в Петербург», 1835

XX век

	Так уж повелось, одного русского писателя [в Западной Европе] хвалят непременно за счёт остальных. Точно люди, поклоняясь литературным кумирам, исповедуют единобожие и не могут снести, чтобы в их присутствии курили фимиам перед изображениями соперничающих божеств.
	— Робер Ленд

Иногда мне кажется, что русская мысль больна страхом пред самою же собой; стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его. <…> Можно набрать у русских писателей несколько десятков <…> афоризмов — все они резко свидетельствуют о недоверии к силе разума. Это крайне характерно для людей страны, жизнь которой построена наименее разумно. — о русской поэзии почти то же сказал Михаил Гершензон в «Терновом венце», 1919

— Максим Горький, «А. А. Блок», 1919-23

Святая ненаблюдательность <…> — свойство, почему-то довольно часто встречающееся у русского литератора-середняка, словно тут действует некий благотворный рок, отказывающий бесталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не изгадил материала. Бывает, конечно, что в таком тёмном человеке играет какой-то собственный фонарик, — не говоря о том, что известны случаи, когда по прихоти находчивой природы <…> такой внутренний свет поразительно ярок — на зависть любому краснощёкому таланту.

— Владимир Набоков, «Дар», 1938

	У сочинителя русского любовь к отчизне, даже когда он её по-настоящему не покидал, всегда бывала ностальгической. Не только Кишинёв или Кавказ, но и Невский проспект казались далёким изгнанием.
	— Владимир Набоков, «Определения», 1940

	Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики — ученики русских гуманистов. Это грех им не замолить. От их наследия новая проза отказывается. На той братской могиле, которая вырыта, забит осиновый кол.
	— Варлам Шаламов, <О «новой прозе»>, 1965

«Для вас, русских, — сказал мне один иностранец, — литература, как баня. Она доставляет вам мучительное наслаждение». Но русский писатель не хочет доставлять своим читателям даже и такого, мучительного, наслаждения. Он хочет их мучить, терзать, тревожить, тыкать мордой в «свинцовые мерзости русской жизни». Хочет, чтобы прочитав его сочинения, они кинули своё спокойное обывательское благополучие и взялись за переустройство этого ненавистного ему мира. Или, на худой конец, — за переустройство собственной своей души. — вариант распространённой мысли

— Бенедикт Сарнов, «Утаённый классик», 2000

См. также

• Русская проза
• Русский роман и романисты
• Советские писатели (СССР)