Медный всадник
«Медный всадник» — поэма Александра Пушкина 1833 года, определённая им как повесть. Не была допущена к печати цензурой, впервые опубликована посмертно в 1837 году с цензурными изменениями В. А. Жуковского, полностью — лишь в 1904. Описанный памятник Петру I позже стали называть в её честь.
ЦитатыПравить
ВступлениеПравить
На берегу пустынных волн |
Красуйся, град Петров, и стой |
Часть перваяПравить
Нева всю ночь |
Словно горы, |
Часть втораяПравить
Граф Хвостов, |
Он узнал |
ЧерновикиПравить
«Я устрою |
Он был чиновник небогатый, |
О поэмеПравить
XIX векПравить
Ты спрашиваешь меня о Петре? идёт по маленьку; скопляю матерьялы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого не льзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок. | |
— Александр Пушкин, письмо Н. Н. Пушкиной, около 29 мая 1834 |
В целой поэме не встречается ни одного лишнего, малоговорящего стиха!!![1] | |
— Александр Карамзин, письмо Андрею Карамзину, 13 марта 1837 |
Картина наводнения написана у Пушкина красками, которые ценою жизни готов бы был купить поэт прошлого века, помешавшийся на мысли написать эпическую поэму — «Потоп»… Тут не знаешь, чему больше дивиться — громадной ли грандиозности описания или его почти прозаической простоте, что, вместе взятое, доходит до высочайшей поэзии. <…> | |
— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья одиннадцатая и последняя, 1846 |
Пушкину в «Медном всаднике» Петербург явился только с его грандиозной стороны, <…> хотя временами и он отмечал его эпиграммическим стихом, <…> и по увлечению минуты множество других явлений, в которых до него никто не видел ничего поэтического — <…> изображая бедную судьбу своего героя, — почувствовал первый тот мутный и серый колорит, который лежал на тогдашней петербургской жизни… | |
— Аполлон Григорьев, «Ф. Достоевский и школа сентиментального натурализма», 1862 |
Над сонмом пушкинских героев возвышается один — тот, кто был первообразом самого поэта, — герой русского подвига так же, как Пушкин, был героем русского созерцания. <…> Прежде всего для Пушкина беспощадная воля Петра — явление отнюдь не менее народное, не менее русское, чем для Толстого смиренная покорность Богу в Платоне Каратаеве или для Достоевского христианская кротость в Алёше Карамазове. Потому-то видение Медного Всадника, «чудотворца-исполина», так и преследовало воображение Пушкина, что в Петре он нашел наиболее полное историческое воплощение того героизма, дохристианского могущества русских богатырей, которое поэт носил в своем сердце, выражал в своих песнях. <…> | |
— Дмитрий Мережковский, «Пушкин», 1896 |
XX векПравить
В «Медном Всаднике» множественная воля гибнущих с ропотом на обрекшую их единичную волю людей в союзе со стихиями, восстаёт против одного героя, который торжествует, один против всех, над людьми и стихиями. | |
— Вячеслав Иванов, «О „Цыганах“ Пушкина», 1908 |
- см. Валерий Брюсов, «Медный всадник», 1909
События «Медного всадника» разыгрываются не только в сходной обстановке места действия, не только в той же среде, но и между теми же лицами, как и события «Домика в Коломне» и «Уединённого домика на Васильевском». | |
— Владислав Ходасевич, «Петербургские повести Пушкина», 1915 |
… в «Медном всаднике» рождается тема комедии; «смешение трагического с комическим», в ином смысле, чем о Шекспире: организованное вступление пошлости в символическую поэзию. Можно найти и ряд стилистических переходов к прозе Гоголя: рубленый стих, «клубя капоты дев ночных — и заглушая часовых», мечты Евгения о Параше. Навстречу дереализации царя (превращению его в царствующий памятник) идет реализация комедии и прозаической речи. Соответственно этому, безумие Евгения очень близко к Поприщину: нищета, «мелкий человек», Петербург — ряд тем вводит его (между тем как безумие Лира не должно быть ничем введено). Однако безумие Евгения ещё близко к Лиру и мельнику (<…> между нормальностью и безумием есть центральное событие, центральное несчастье в жизни человека, которое, правда, подготовлено медленным, но верным унижением рода и жизни: нечто среднее между центральной катастрофой — т.е. эстетической категорией — и медленным изгнанием изгоя — категорией социально-исторической), вследствие чего возможна символичность произведения. Но отсюда же страшная двусмысленность «Медного всадника» и трудность для понимания: в формах сюжетного произведения развита повесть ни о чем, без начала и конца, не сюжет, а столкновение; в связи с этим рассказ сжат до исключительно сильной, узкой ситуации, и, вместо события, в центре его мучительная поза преследования. | |
— Лев Пумпянский, «О „Записках сумасшедшего“ Гоголя», 1923 |
Примат, первенство материала над главным героем оттеняется в пушкинском эпосе названиями: «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане» <…>. Эти названия подчёркивают эксцентрическое положение героя. Название «Медного всадника» того же типа. В «Цыганах» было столкновение «героя» с ожившей «страдательной средой», второстепенными героями. В «Борисе Годунове» главные герои отступили, приравнены к второстепенным. <…> В «Медном всаднике» «главный герой» (Пётр) вынесен за скобки: он дан во вступлении, а затем сквозь призму второстепенного. Процесс завершился: второстепенный герой оказался ведущим действие, главным. Этому предшествовала большая работа. Второстепенный герой из современной «страдательной среды» обычен в литературе в виде комически или сатирически окрашенного. Должны измениться условия, построения, чтобы он, потеряв эту окраску, принял ведущую роль. <…> «Главное» положение второстепенного героя, ведущего действие, несущего на себе исторический и описательный материал, резко порывает с жанром комбинированной поэмы. Пушкин даёт в «Медном всаднике» чистый жанр стиховой повести. Фабула низведена до роли эпизода, центр перенесён на повествование, лирическая стиховая речь вынесена во вступление. | |
— Юрий Тынянов, «Пушкин», 1928 |
Никакого эпилога, возвращающего нас к первоначальной теме величественного Петербурга, эпилога, примиряющего нас с исторически оправданной трагедией Евгения, Пушкин не дает. Противоречие между полным признанием правоты Петра I, не могущего считаться в своих государственных «великих думах» и делах с интересами отдельного человека, и полным же признанием правоты маленького человека, требующего, чтобы с его интересами считались, — это противоречие остается неразрешенным в поэме. Пушкин был вполне прав, так как это противоречие заключалось не в его мыслях, а в самой жизни; оно было одним из самых острых в процессе исторического развития. Это противоречие между благом государства и счастием отдельной личности — неизбежно, пока существует классовое общество, и исчезнет оно вместе с окончательным его уничтожением.[2] | |
— Сергей Бонди |
Окраска слова зависит от согласных звуков и ими определяется. Звуковой повтор может быть построен на гласных — это укрепление в памяти формы слова или другое всегда присутствует в стихах большого поэта. Это — элемент творчества. Вершина русской поэзии пушкинский «Медный всадник» — непревзойдённый образец подобного рода. | |
— Варлам Шаламов, «Рифма», 1959-61 |
Открытие звуковых повторов, конфигурация согласных букв в «Медном всаднике», напоминающая химические формулы белка, — поэтическая реальность, которую не объяснишь формулами школьного учебника.[3] — в связи с предыдущим, МВ тут, вероятно, не просто пример | |
— Варлам Шаламов, комментарий к своему стихотворению «Раковина», нач. 1970-х |
Статуи — одна из форм существования пушкинского духа. Вечно простёртая длань Медного Всадника не что иное, как закреплённый, продолженный взгляд Петра, брошенный в начале поэмы: «И вдаль глядел». Многократно воспроизведённый, поддержанный лапами мраморных львов, этот жест породит целую пантомиму, завершившуюся к финалу ответным движением страдальчески и смиренно прижатой к сердцу руки Евгения. <…> | |
— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973] |
Безумие Евгения — это безумие условное, романтическое. Пушкин едва ли не намеренно набросил на душевное состояние героя дымку, туман иносказания. <…> намеренно не дорисовал его душевной жизни. Ибо <…> для замысла поэмы гораздо важнее иной фактор: утрата героем социальных связей. | |
— Павел Антокольский, «Медный всадник» (сб. «О Пушкине», 1969) |
Мысли Пушкина об историческом процессе отлились в 1830-е годы в трёхчленную парадигму, первую, вторую и третью позиции которой занимали сложные и многоаспектные символические образы, конкретное содержание которых раскрывалось лишь в их взаимном отношении при реализации парадигмы в том или ином тексте. Первым членом парадигмы могло быть всё, что в сознании поэта в тот или иной момент могло ассоциироваться со стихийным катастрофическим взрывом. Вторая позиция отличается от первой признаками «сделанности», принадлежности к миру цивилизации. От первого члена парадигмы она отделяется как сознательное от бессознательного. Третья позиция, в отличие от первой, выделяет признак личного (в антитезе безличному) и, в отличие от второй, содержит противопоставление живого — неживому, человека — статуе. | |
— Юрий Лотман, «Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи», 1986 |
Совсем уже прямое письмо себе Пушкин читал в «Памятнике Петру Великому», хоть не узнавал себя в экстатическом романтике, которого Мицкевич вспоминает ведущим такие речи: Уже царь, отлитый в образе великана, сел на медный хребет буцефала и ищет места, куда мог бы въехать на коне, но Петр на собственной земле не может стать, в отечестве ему не хватает простора; искать ему пьедестал послано за море, велено вырвать на финском берегу глыбу гранита; она по приказу государыни плывет по морю и бежит по земле и падает навзничь в городе перед царицей. Вот пьедестал готов; летит медный всадник, царь кнутодержец в тоге римлянина; бешеный конь вскакивает на гранитную стену, останавливается на самом краю и поднимается на дыбы, приподняв копыта. Удерживаемый царем, он скрежещет закусив удила, вот-вот полетит и разобьется вдребезги. ― Если такое говорит первый русский поэт, потверждая шатость недавней и недолговечной империи, то Мицкевич вправе продолжить: скоро блеснет солнце свободы и западный ветер согреет эту страну. Третье стихотворение Мицкевича, именно то, которое упомянуто единственным в примечании Пушкина, изображает странного, но благородного чудака, польского художника в петербургскую ночь как раз накануне 7 ноября 1824. Он видит наводнение и видит рядом с ним другое, революцию против тирана. Она сметет царя и встряхнет подданных, потерявших человеческий облик. Жалкие обитатели лачуг, они понесут кару за него, ибо молния, когда она пожирает неживое, начинает сверху, с горы и башни, но когда бьет людей, то начинает снизу и поражает прежде всего наименее виновных. Несчастные заснули в пьянстве, ссорах и мелких радостях, проснутся утром мертвыми черепными чашками. Спите покойно, неразумные животные, пока Божий гнев не спугнет вас словно охотник, ломящий всё что встретит в лесу, добираясь до лежбища дикого кабана. [4] | |
— Владимир Бибихин, «Закон русской истории», 1994 |
В ореоле таких предчувствий Александр Блок шел к перекличке с пушкинским «Медным Всадником» в своей последней поэме «Двенадцать». Задолго до написания революционного эпоса поэма Пушкина и образ «тяжело-звонкого скаканья» воспринимались его чутким ухом не столько в историко-литературном, сколько в актуальном (и пророчески актуальном) контексте ― и социально-политическом, и культурологическом. Прослушав 26 марта 1910 года в Обществе ревнителей художественного слова доклад Вячеслава Иванова «Заветы символизма», он подчеркнул в записной книжке: «Медный Всадник» ― все мы находимся в вибрациях его меди». Запись включена в собственные размышления Блока о символизме, послужившие основой для доклада «О современном состоянии русского символизма», который был прочитан им 8 апреля 1910 года как ответ на выступление Вяч. Иванова. Упоминания о пушкинском «Медном Всаднике» ни в докладе Вяч. Иванова (по крайней мере, в его опубликованном варианте), ни в докладе самого Блока нет. Вероятно, Блок вспомнил о петербургской повести Пушкина ассоциативно, в связи со своими глубинными мыслями о символизме, в котором он находил некие «вибрации» (традиции, отголоски) «Медного Всадника».[5] | |
— Михаил Пьяных, «Медный Всадник» А. С. Пушкина и Александр Блок, 2003 |
Блок сделал в 1910 году загадочную запись: | |
— Омри Ронен, «Змей», 2003 |
ПримечанияПравить
- ↑ Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. — M.; Л., 1960. — С. 192.
- ↑ С. П. Бонди. Примечания // А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 томах. Т. 3. Поэмы, сказки. — М.: гос. изд. художественной литературы, 1960.
- ↑ И. П. Сиротинская. Примечания Шаламов В. Несколько моих жизней. — М.: Республика, 1996. — С. 470.
- ↑ В.В.Бибихин, Сборник статей и выступлений. Другое начало. — СПб: «Наука», 2003 г.
- ↑ Михаил Пьяных, «Медный Всадник» А. С. Пушкина и Александр Блок. — М.: «Звезда», №5, 2003 г.
- ↑ Омри Ронен, «Змей». — М.: «Звезда», №5, 2003 г.