А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений

«А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений» — статья Александра Дружинина 1855 года, написанная в связи с выходом 6 томов, подготовленных П. В. Анненковым. Автор возразил на некоторые положения 1-й и 2-й статей цикла Н. Г. Чернышевского «Сочинения Пушкина», а тот ответил ему тем же в 3-й и 4-й статьях.

Цитаты

… великая часть читателей делила заблуждения критиков, врагов Пушкина. <…> масса нашей публики не всегда понимала Пушкина, но любила его всегда, и размолвки её с музой Пушкина были недоразумением, но не ссорою. Так ребёнок-мужчина, полюбивший высокоразвитую женщину, часто не понимает её лучших сторон и гневается на непонятные для него проявления её высоких душевных качеств! — 1

… пока будет звучать на свете русский язык, будущие поколения наших соотечественников станут помнить имя Пушкина. — 1

Последнее издание «Сочинений Пушкина», составляющее предмет нашего этюда, по справедливости должно назваться первым памятником великому писателю от потомства. — 1

Ни в одном образованном государстве не принято выводить на сцену под предлогом биографии историй о частных интересах и о лицах, ещё живущих в обществе, ни один талантливый изыскатель не имеет права устремлять любопытных взглядов в святилища домашней жизни, хотя бы интерес рассказа стократно возвысился через подобную нескромность. Соображения подобного рода, ставившие в тупик многих биографов, и стремления к занимательности, так часто увлекавшие даровитых людей за пределы литературного приличия, ни мало не повредили труду г. Анненкова, а напротив того, дали ему средства на деле выказать весь тот артистический такт, без которого не создаётся ни одно прочное творение. Между двумя дорогами, из которых одна вела к сухому панигирику, а другая к нарушению скромности, издатель «Материалов» выбрал третью тропу, по которой до него ходили весьма немногие и весьма славные люди. Не поддаваясь колебанию, не спутывая себя хитросплетёнными умствованиями, он поставил перед нами весь вопрос о Пушкине в его настоящем виде. Он разъяснил читателю, что перед духовной жизнью поэта его ежедневная жизнь отходит на второй план… — 2

… до выхода в свет настоящего издания «Сочинений Пушкина» — одни только друзья покойного поэта знали вполне, до какой степени велика, до какой степени исполнена была благотворного поучения литературная жизнь Александра Сергеича. — 2

Здесь нам следует опять сказать несколько слов в опровержение светского предрассудка о том, что Пушкин был литератором-дилетантом, то есть писал без особенной страсти к родному искусству, на литературные круги взирал с улыбкою светского человека и свои общественные успехи ставил выше своих успехов как поэта. К такому обвинению (для многих оно кажется не обвинением, а похвалою) повод подали отчасти мода старого времени, но ещё более возвышенная деликатность души Александра Сергеича. Около двадцатых годов нашего столетия в свете властвовала особенная, если позволено будет так выразиться, разочарованная фривольность, тип которой мы находим в Байроне, властителе дум Пушкина. <…> Пушкин, вступая в свет, застал в полном ходу байронизм <…>. Хотя собственные его убеждения нимало не согласовались с этой последней модою, хотя он видел старших русских писателей ([которые] уже были слишком самостоятельны для того, чтобы увлечься байронизмом), братски протягивающих руки каждому труженику на общем поле, но Александр Сергеич по летам своим не мог идти против моды. — 4

За исключением весьма немногих первоклассных писателей <…> вся литературная братия только могла обманывать надежды Пушкина. <…> он желал, чтоб произведения его разбирались добросовестно, но вместо эстетических заметок видел в разборах одни придирки к словам, иногда даже обидные личности. То, чему он не придавал цены, восхвалялось журналами, труды, на составление которых Пушкин клал свою душу, проходили незаметно. <…> Публика в этом отношении была выше своих руководителей, она награждала поэта как могла; сверх того, нам известно, что Пушкин иногда получал письма от незнакомых лиц, по временам даже побуждавшие его на дружеский ответ. Могло ли при таких обстоятельствах существовать полное сочувствие между Александром Сергеичем и большинством литераторов его времени. И не прав ли был поэт, скрывая свою пламенную любовь к искусству под личиной вежливой холодности. И не был ли он ещё правее, решившись сам сделаться единственным судьёю своих произведений… — 5

… можно обладать великим чутьём критики и, подобно Дельвигу, парализировать им свои творческие способности. Но критическая зоркость Александра Сергеича только возвышала его талант, подобно тому, как резкий воздух горных стран Европы, гибельный для слабых организаций, ещё более укрепляет человека сильного. — 6

Со времени «Полтавы» и «Бориса Годунова» начинается значительный разлад между Пушкиным и его ценителями <…>. В обоих случаях русские критики того времени не выполнили своего долга: разборы «Полтавы» (даже похвальные) отличались детским незнанием дела; «Годунов» же, произведение важное, требующее разъяснений, пособий от критики публике, не имел даже и детских разборов. Нельзя достаточно надивиться этому обстоятельству. История Карамзина, жадно читавшаяся во всех сословиях, уже породила в то время страсть к родной старине; между литераторами двадцатых годов имелось много людей, способных, по мере своих сил, сказать необходимое слово о новом творении, стать посредниками между автором «Годунова» и нашей неопытною ещё публикой: никто не помог Пушкину, никто не стал в посредники! — 6

Нет сомнения, что Александр Сергеич, получая и журналы и новые книги, не был чужд литературных вопросов, занимавших за двадцать пять лет назад Францию, Англию и Германию, но равнодушие нашего поэта к критике, а может быть и простой случай, сделали то, что мы не имеем почти никаких заметок об этом предмете. Читая великобританские обозрения своего времени, он хорошо знал ход борьбы, тогда кипевшей <…>. Из его записок, мелких статей, заметок по поводу прочитанных сочинений мы изредка почерпаем выражения, явно заимствованные из светлых критических статей Джеффри, шутливых рецензий Смита, полувдохновенных, полувзбалмошных тирад Кольриджа. — 7

В наше время не найдётся человека, который бы осмелился печатно упрекнуть Пушкина за <…> создания, но между запоздалыми любителями ложного реализма, из числа слишком исключительных приверженцев Гоголя, людей, не способных разом глядеть на обе стороны вопроса, нам случалось встречать нескольких скрытых противников «Каменного гостя», «Моцарта и Сальери», «Сцен из рыцарских времён». «Для чего поэт брал предметы не из нашей вседневной жизни, — так мыслят эти лекисты нового времени, — из-за каких причин он облачал свою музу в парчу, сталь и бархат, показавши своими прежними трудами, что она хороша и в скромном платье Татьяны, и в ещё простейшем, современном уборе? Для чего Пушкин черпал зародыши вдохновения из книг, хотя и знаменитых, зачем описывал он чуждые нам нравы, почему не глядел он вокруг себя и, опираясь на дарование своё, не возводил мелочных предметов в перл создания? <…> Отчего он не шёл тем путём, который после него указан был Гоголем — поэтом более сильным и оттого ближайшим нашему сердцу?» Так говорят почтенные лекисты, забывая то обстоятельство, что Пушкин не раз спускался в рудники, из которых добывал золото Гоголь, между тем как муза Гоголя не могла и не смела никогда заноситься на ту мировую высоту, куда был, во всякое время, свободный доступ музе Пушкина. — 7

Нам нужна поэзия. Поэзии мало в последователях Гоголя, поэзии нет в излишне реальном направлении многих новейших деятелей. Самое это направление не может назваться натуральным, ибо изучение одной стороны жизни не есть ещё натура. Скажем нашу мысль без обиняков: наша текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением. Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю, поэзия Пушкина может служить лучшим орудием. — 8

По некоторым качествам повествователя, как то: по способности замысла, по обилию поэтического чутья, облагороживающего каждый предмет, взятый истинным повествователем, — Александр Сергеич не имел поэтов себе равных между величайшими поэтами нашего столетия. <…> Смеем спросить, в какой литературе за последние годы можем мы найти план поэмы, подобный плану «Цыган», по своей простоте, замысловатости и возвышенной мысли так тесно слившейся со всею её постройкою? — 9

В дидактическом своём влиянии на русскую публику он соединял в себе Карамзина с Жуковским, подобно второму действуя через прямое влияние примера и, по методе Карамзина, входя в более прямое соотношение с своим читателем. Лирик и историк, переводчик и романист, эпический поэт и повествователь, Пушкин представил России драгоценные образцы деятельности во всех родах, даже ему не симпатических. — 10

… пересматривая посмертные вещи великого поэта нашего, нельзя не подивиться правильной последовательности пушкинского развития; нельзя не сознать всей душою той неоспоримой истины, что в Александре Сергеиче готовился миру поэт высочайшего разбора, родной брат Байрону, Гёте и, может быть, Шекспиру. Деятельность последних лет его жизни, не есть деятельность певца местного, просто талантливого, предназначенного на славу в одном только крае и в одном только столетии. Под «Медным всадником» и одновременными с ним произведениями — величайший поэт всех времён и народов, без стыда, может подписать своё имя. — 11

О «Русалке» мы умолчать не можем, хотя все её достоинства давно уже нашли себе восторженных пояснителей. Тут мы видим Пушкина на одной дороге с Шекспиром, за готовым, вычитанным планом, за простой легендою, за сказочкою, многими поколениями слушанной до нашего поэта, за одною из тех простых тем, о которых сотнями сокрушают себе крылья художники не первоклассные. И несмотря на неимоверную трудность задачи, всё произведение дивит нас как замыслом и сочинением, так и высокой гармонией подробностей. Поэзия, которой проникнута вся «Русалка», от первой строки до последней, — беспредельна, как горизонт небесный; читая всю поэму, человек испытывает нечто подобное тому чувству, с каким мы смотрим на небо в ясную ночь, когда звезда за звездой открывается внимательному глазу и бесконечные, поражающие пространства с каждой минутой открываются перед созерцателем. <…> если мы захотим анализировать эти красоты, определить их сущность, — слова покажутся слабыми. Анализировать поэзию «Русалки» нам кажется труднее, нежели давать отчёт о прелести удачнейших музыкальных произведений Мендельсона. В этом посмертном творении Пушкина находим мы всё, что составляет прелесть поэм бессмертных и первоклассных — величественную стройность целого, безукоризненную прелесть в малейших подробностях, силу замысла, роскошь фантазии, простоту и общедоступность плана, а наконец стих, действующий на нас, подобно великолепной музыке, уносящей душу читателя в тот заповедный мир, где самые звуки простых слов рождают собой и мысль и рой поэтических образов. <…> Стихи, которыми написана «Русалка», по совершенству своему до такой степени превышают всё писанное мастерами дела у нас, что мы, поневоле, должны будем их сравнивать с белыми стихами тех иностранных поэтов, которые сделали из такого стиха лучший орган для передачи многих из своих вдохновений. <…> Кроме Гёте и Мильтона с Шекспиром мы не знаем поэтов, которых белый стих мог бы идти рядом с бесподобным стихом, которому мы не можем достаточно надивиться, читая «Русалку» Пушкина. — 11

О статье

	Благородно, тепло, дельно и верно. Это лучшая вещь, написанная Дружининым. Но опять-таки в отношении к Гоголю он не прав… То есть — в том, что он говорит, он совершенно прав — но так как он всего сказать не может — то и правда выходит кривдой.
	— Иван Тургенев, письмо В. П. Боткину 17 июня 1855