Проблема Пушкина (Святополк-Мирский)
«Проблема Пушкина» — статья Дмитрия Святополк-Мирского 1934 года[1].
Цитаты
правитьОдна из основных задач советского литературоведения — способствовать критическому освоению массовым читателем всего «что было ценного в более чем двухтысячелетнем развитии человеческой мысли и культуры»[2] <…>. |
Маркс писал, что гораздо легче объяснить происхождение греческого искусства, чем объяснить, почему оно продолжает доставлять нам художественное наслаждение[3]. Современный литературовед, старающийся быть марксистом-ленинистом, мудро ограничивает себя лёгкой задачей, и, совершенно забывая о требованиях практических, занимается виртуозным «уточнением» и «углублением» своих объяснений. |
«Пушкиноведение» не составляет какой-то особой дисциплины со своими специфическими методами и задачами. Самый термин «пушкиноведение» пора бы сдать в архив. Оно унаследовано от времени, когда «пушкинисты», следуя общей тенденции буржуазной культуры к максимальной специализации и максимальному отгораживанию «чистой науки» от масс, стремились замкнуться в особую касту, сделав из Пушкина предмет своей монопольной эксплоатации. Какие бы ни были мотивы этого выделения, оно всячески способствовало той чрезмерной детализации, которая за деревьями забывает о лесе. В то же время отрывая Пушкина от сравнения с другими писателями, оно превращало его из живой личности в безликого божка. <…> Пора включиться в живую работу критического освоения Пушкина, первым шагом к которому должна быть продуманная оценка Пушкина, развёрнутый ответ на вопрос, был ли он великим поэтом и если да, то из чего это видно. |
Одно из условий, задерживающих развитие нашего литературоведения, и в частности понимания Пушкина, — это своеобразная национальная узость историков русской литературы, стоящая в таком разительном контрасте с неограниченным историческим кругозором основоположников марксизма. Тут играет роль традиционное школьное разделение истории литературы на «русскую» и «мировую», которое может быть и имеет некоторое оправдание в практическом удобстве преподавания, но которое могло быть возведено в принцип только с какой-нибудь славянофильской или «евразийской» точки зрения, но никак не с марксистско-ленинской. <…> Работники тех участков литературоведения, которые ближе соприкасаются с современной действительностью, гораздо свободнее от этого недостатка. <…> Что бы мы сказали об историке-марксисте, который не мог бы видеть пугачёвщину в свете немецкой крестьянской войны или украинских казацких восстаний? <…> А где тот пушкинист, который мог бы сказать что-нибудь дельное об отношении, скажем, места Пушкина в русской литературе к месту Гёте в немецкой? |
Вопрос о Данте, Шекспире и Пушкине — по существу один вопрос: откуда растёт великое искусство — из гнили разлагающегося старого или из сил растущего нового, и есть ли связь между высшими достижениями художественного творчества и борьбой за освобождение человечества от рабства человеку и природе? <…> |
То, что Пушкин капитулировал перед самодержавием, само по себе никак не опровергает его роли как пионера буржуазной культурной революции. Если политические вожди буржуазной революции могли нередко проявлять подлинную принципиальность, <…> для буржуазного идеолога и поэта известная подлость, известное лакейство перед существующими господами было явлением нередким. <…> У Пушкина лакейство проникает глубже, в самую сердцевину его творчества, диктует ему стихи, равные по силе лучшим из его достижений (напр. «Полтава»), затемняет его историческое зрение до того, что он одно время видит в Николае носителя исторического прогресса и самый бунт его против собственного лакейства окрашивается в фантастические цвета «шестисотлетнего дворянства». В этой глубине пушкинского сервилизма, так же как и в том непомерном светском снобизме, который в его личной жизни был главной причиной его гибели, нельзя конечно видеть индивидуальную случайность. Корни этих явлений конечно в том, что Пушкин был ещё очень близок к дворянской феодальной, крепостнической почве <…>. Рост буржуазной культуры в России был быстрей, но именно потому, что быстрый рост не давал остаткам старого вовремя исчезать. И в следующем поколении самые передовые представители дворянской интеллигенции, шагнувшие неизмеримо дальше Пушкина и прямо связанные с международным революционным движением, были ещё далеко не свободны от этих родимых пятен, — вспомним хотя бы об «Исповеди» Бакунина. |
Восприимчивость Пушкина к современной ему истории была глубоко субъективна. <…> События воспринимались Пушкиным прежде всего как так или иначе изменяющие его собственную позицию и осмысливались им с этой точки зрения. Исторические теории Пушкина глубоко субъективны и «актуальны»: они всегда призваны ответить на вопрос о месте Пушкина в современном ему обществе. Черта эта опять характерна для дворянина, имеющего что терять и ничего терять не желающего. |
Три главные задачи стояли перед Пушкиным как перед поэтом раннебуржуазной русской культуры, которой надо было догнать Запад: поднять поэзию до степени совершенного искусства, располагающего достойным его оружием; дать субъективное выражение буржуазной личности, стремящейся вырваться из феодальной тюрьмы и утвердить своё право на личную жизнь как один из элементов буржуазной свободы; создать способы объективного изображения конкретного — конкретной живой индивидуальности и конкретной исторической действительности. |
… стилистическая свежесть. У Пушкина нет тех «лишних подробностей», которые нагромождает позднейший реализм. Известная скупость средств, дающая мало деталей, но дающая их с максимальной художественной выразительностью, связывает реалистический стиль Пушкина с его ролью как «поэта-художника». <…> проза Пушкина, если ограничиваться короткими отрезками, несомненно доставляет советскому читателю большее художественное наслаждение, чем проза советских писателей. |
Есть одна черта пушкинского стиля, резко отличающая его от большинства современных ему западных поэтов, также как и от большинства поэтов Возрождения. Это то, что можно назвать рационализмом и трезвостью его стиля. В стихах Пушкина поэтический смысл не искажает прозаического. Становясь орудием эстетического воздействия, слово ни в малейшей мере не перестаёт быть точным выразителем смысла. В этом Пушкин был прямой наследник классицизма, особенно в его позднейшей буржуазно-вольтеровской стадии. Едва ли не изо всех поэтов Пушкин менее всего пользовался метафорой. Его метафоры всегда такого рода, что могли бы быть употреблены и не в художественном изложении. Вместе с тем, в отличие от классицизма, он умеет достигать величайшей конкретности, <…> когда Пушкин сближает предметы, он сближает их не посредством метафоры, а посредством сравнения, не сливая их, а чётко различая их в самом сближении. В стилистическом рационализме Пушкина есть и слабая сторона: он чужд той буйной энергии чувства и воображения, которую мы находили, в нормальной форме, у поэтов Ренессанса (особенно у Шекспира) и в менее нормальной у Гёте и у некоторых романтиков. |
Смерть Пушкина от рук руководимой Николаем светской черни в глазах прогрессивной части русского общества смыла с него позор его измен и колебаний. <…> Историческая оценка, сделанная Белинским, выдержала испытание истории <…>. Эстетическая <…> во многих деталях устарела, но в основном и она оказывается созвучной оценке эпохи, строящей социализм. Пушкин нужен нам прежде всего как «поэт-художник», широкое критическое использование которого нужно нам для стройки нашей художественной культуры. — конец |
О статье
правитьСтатья имела своей целью вывести Пушкина из заколдованного круга «социологических» характеристик и поставить вопрос о том, почему он продолжает доставлять художественное наслаждение классово столь далёкому от него советскому читателю. В то время в критике никто этого вопроса не ставил, литературоведение считало неприличным заниматься такой «вкусовщиной». С тех пор очень много переменилось. «Вкус», «красота», «художественное наслаждение», «эстетическая оценка» перестали быть страшными словами для наших критиков и перестают быть страшными словами даже для литературоведов. По своей основной установке моя статья соответствовала направлению, в котором росла наша критика. Если я не ошибаюсь, она была одной из первых — после Луначарского — подошедших к Пушкину с этой точки зрения.[4] | |
— Святополк-Мирский, «Моим критикам» |
… в ту пору, когда он ещё только старался акклиматизироваться в советской печати, Святополк-Мирский <…> не предусмотрел, какой оборот вскоре примут дела, и разразился <…> довольно гнусной статьёй, в которой трактовал Пушкина лакеем и подхалимом. Это не прошло ему даром. Ему объяснили вполне отчётливо, что теперь на Пушкина надо смотреть, как на великого национального поэта и стойкого борца с самодержавием. Святополк-Мирский тотчас извинился, с грациозным простодушием объяснил свой поступок именно тем, что он не знал, в какую сторону дует ветер. | |
— Владислав Ходасевич, «Звезда и Литературный современник», март 1937 |
Примечания
править- ↑ Александр Пушкин. — М.: Журнально-газетное объединение, 1934. — С. 91-112. — (Литературное наследство; Т. 16/18).
- ↑ Ленин, Сочинения, 2-е изд., т. XXV, стр. 409—410.
- ↑ Маркс, К критике политической экономии. Соцэкгиз. 1931, стр. 81.
- ↑ Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — [Вып.] 1. — С. 262.