Теодор Драйзер

Теодо́р Герман Альберт Дра́йзер (нем. Theodore Herman Albert Dreiser; 27 августа 1871 — 28 декабря 1945) — американский прозаик, журналист и общественный деятель.

Теодор Драйзер

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	До чего же бездарны люди, когда дело касается искусства жить. Как может утверждать, что постиг божество, тот, кто и о жизни-то ничего не знает? — книга III, глава XXVI; перевод: М. Г. Волосов, [1952]
	People were such hacks when it came to the art of living. How could they pretend to a sense of Divinity who knew nothing of life?
	— «Гений» (The "Genius"), 1915

	Мы трудимся так тяжело и упорно, мы предаёмся мечтам так увлечённо, мы спешим так безоглядно — и вдруг зелёные двери распахиваются перед нами. Мы проходим в них, и травяной покров навеки отделяет нас от всего, чего мы так страстно желали, к чему так жадно стремились, — а мы, бездыханные, всё ещё продолжаем бежать. — сборник «Двенадцать мужчин» (Twelve Men); перевод: С. А. Антонов, 2018
	We toil so much, we dream so richly, we hasten so fast, and, lo! the green door is opened. We are through it, and its grassy surface has sealed us forever from all which apparently we so much crave—even as, breathlessly, we are still running.
	— «У. Л. С.» (W.L.S.)

Интервью

	… я не проповедую никакой морали! <…> если нельзя увидеть мораль в том, что человечество должно сплотиться и бороться и преодолевать силы природы.
	— The New York Times 15 января 1901

	Меня не раз спрашивали, что такое, по моему мнению, реализм, я на это отвечу, что во многом это зависит от вашего темперамента. Никто не в силах разрешить моральные проблемы в каком-то одном литературном произведении. <…> В одном и том же горшке произрастают цветы и сорняки, и от садовника зависит, что выбрать. — перевод: Б. А. Гиленсон (Беседа с Теодором Драйзером)
	— 1912

Рядом с русским средний американец похож на худое и поджарое животное рядом со слоном. У нас всегда берутся за мизерную, тоненькую темку, и всегда-то мы что-то проповедуем, и всегда мы за чем-то гонимся, а ничего у нас не выходит. Русская масса — это вроде золотой руды. Американцу не хватает универсальности, которой так богаты русские, даже простые крестьяне. <…> Поэтому-то я и предсказываю огромное будущее новой русской литературе на новой социальной базе.

— «О писателях и литературе» (нью-йоркскому корреспонденту «Правды»), 1934

Кино ослабило и испортило литературную форму в Соединённых Штатах. Заранее известно, что любой роман, если он будет пользоваться успехом, немедленно купит кинематографическая фирма. Мне кажется, что постановщик фильма, режиссёр приобретает большее значение, нежели автор печатного произведения. Если он истинный художник, то драма жизни интересует его так же, как писателя. Скоро наступит такое время, когда новый Шекспир кинематографии сможет взять плохую драму и превратить её в «Макбета».

— французскому журналисту, 1936

У нас подлинный реализм в большинстве случаев не имел успеха, его просто отвергали. Писателей в некотором роде терроризировали. Некоторые из них начинали свою деятельность прекрасными реалистическими книгами, а кончали участием в «Saturday Evening Post». Я веду борьбу постоянно <…>. Я писал, произносил речи; во время стачки углекопов отправился в Кентукки, и, когда я задал самый простой вопрос одному из свидетелей, наёмный охранник приставил мне винтовку к животу и выгнал. Окажи я малейшее сопротивление — и он выстрелил бы в меня. Кому жаловаться? Смешно. Пресса, суд — все во власти трестов. Я написал книгу «Американская трагедия». И в сущности получилось так, что её как бы запретили или изъяли из продажи. Ужасная страна, где происходят таинственные вещи, где группа дельцов Уолл-стрита контролирует кино, где нет возможности высказаться по радио по вопросам политическим, социальным. Меня однажды попросили выступить перед микрофоном. Я мог бы подготовить ряд докладов на интересующие меня темы. Я спросил, могу ли я свободно высказать всё, что захочу. Мне ответили, что мои доклады будут предварительно просмотрены. Вот как! — ответил я. — В таком случае прощайте. <…> Американские финансисты быстро воспринимают повадки фашистов. Им хотелось бы заменить либеральную олигархию олигархией тиранической.

— там же

Статьи

Вот <…> истинно американский романист, сильный, проницательный, остроумный, блистательного интеллекта, обладающий способностью анализировать и оценивать — несмотря на отсутствие необходимого непосредственного опыта, — выражающий чувства, в которых проявляется не что иное, как дыхание некоего сверхсердца. Он никогда не был свидетелем описываемого, а душа его слишком молода, вольна, порывиста и незнакома с безумным страхом и леденящим ужасом, наполняющим душу его героя. <…> Вот приходит человек, исполненный воспоминаний и горечи о прошлом, с сердцем, глубоко и искренне созвучным всем былым радостям и ужасам. <…> Стивен Крейн — первый, но, конечно, не самый великий. За ним последуют другие; ведь мощный отзвук подобного потрясения ещё не воплотился ни в песне, ни в легенде. — перевод: О. Б. Метлина

— рецензия на «Алый знак доблести», 1896

Некоторые журналы стремятся к процветанию, демонстрируя заботу о человеке, хотя на деле их движущим мотивом остаётся алчность. Они играют роль поборников прав человека, ибо знают, что большая часть сражений, в которые они вмешиваются, проиграны народом, в силу чего их вопли не могут причинить никакого вреда. Они создают себе широкую рекламу, когда в судах и других оплотах правосудия выступают в роли защитника несчастных созданий от несправедливости закона, ибо знают, что выбрали себе подзащитных не без хитрости, с тем чтобы завуалировать подлинный характер борьбы и присвоить себе лавры. Они поддерживают интересы церкви не из-за уважения к религии, а для того чтобы заполучить подписчиков из среды людей с ханжеским образом мыслей. Они ратуют за интересы трудящихся отнюдь не ради победы трудящихся, а с целью привлечь и завоевать читателей из рабочей среды. Они выступают поборниками справедливости и несправедливости, правды и лжи, богатых и бедных в зависимости от того, что диктуют им в данный момент их деловые интересы. Их цель — обслужить как можно более широкие слои населения, не позволяя им конфликтовать друг с другом и не причиняя ущерба собственному престижу и прибылям. — перевод: О. Б. Метлина

— «Прегрешения американской прессы», 1896

В проницательных статьях Рэндолфа Борна был слышен живой голос. Он широко смотрел на вещи, его способность проникать в сущность явлений, казалось, была обострена и прояснена жизненным опытом. Это была яркая, оптимистическая, чуткая к прекрасному критика, местами даже поэтическая по своему стилю.

Наша литература дала за последнее время немало интересного: взять хотя бы Норриса с его «Мактигом» или «Вэндовером», Дэвида Грэма Филлипса с его «Сусанной Ленокс» <…> и многих других. И у всех, решительно у всех, отсутствует тот знаменитый «декорум», который «для гуманиста — превыше всего» (слова профессора Ирвинга Бэббита), и нет «воли к припеву» (его же слова). Словом, ни один не вылощен, не изыскан, не напевен и вообще не такой, каким его хотели бы видеть «гуманисты». Наоборот, эти писатели по большей части грубы, не отшлифованы, чересчур прямолинейны и примитивны, то есть очень похожи на самую жизнь. <…> Но если бы даже они оказались людьми сверхталантливыми, все ныне пишущие и выступающие «гуманисты» всё равно предали бы их анафеме, ибо у них всё-таки отсутствовал бы «декорум», столь необходимый для «гуманистов».

— «Новый гуманизм» (New Humanism), 1930

Я лично уже несколько устал от штампованного натурализма, ныне ставшего в Америке общепринятым. Теперь всякий считает своим долгом плеваться, ругаться, кощунствовать и откровенно подчёркивать свои вкусы и пристрастия, следуя повадкам шестнадцатилетнего подростка, стоящего на углу улицы в маленьком провинциальном городке. Но слишком уж это плоско, слишком банально. Речь идёт ведь о целой вселенной, а не о лондонской или чикагской грязной улице. И если натурализм является сейчас идеологией секты близоруких фанатиков, настаивающих главным образом на том, чтобы все людские отправления и отношения называть своими именами, то… это уже не натурализм Руссо, Стендаля, Филдинга или Достоевского. Это, так сказать, «натуралисты», думающие превзойти великих мастеров подбором прилагательных, а не подлинным пониманием. В данном случае метод — если здесь можно говорить о методе — попал в руки неумелых и неумных людей.

— там же

	Горький был последним представителем великой мировой плеяды реалистических мыслителей, глядящих на наше настоящее и будущее с тех духовных высот, которых так трудно достигнуть и с которых открываются самые широкие и самые ясные перспективы.
	— «Горький будил мысль» (некролог), 1936

Положение мировой державы, которым пользуется Англия, ничего не дало её народу. <…> сколь ни громадны капиталы, добытые в Индии и других колониях, они не прибавили масла к пайку английских масс. Погоня за мировым господством — своего рода помешательство. Глядя на соседа, стремящегося захватить мир, невольно пускаешься и сам по той же дорожке, совершенно не думая о том, что это принесёт народу. Мировая держава означает подчинение миллионов. Она означает диктатуру в покорённых странах и быстро приводит установлению диктатуры в метрополии. Она означает соперничество в производстве вооружения — а это означает войну. <…> Мы разжигаем военную истерию и действительно готовимся к войне в силу того, что наши экономические затруднения стали при существующей системе неразрешимыми, и единственный путь, остающийся для наших фюреров, — установление диктатуры, а это возможно лишь под дымовой завесой «национальной обороны». — вариант распространённых мыслей

— «Уцелеет ли американская демократия?», 1941

Письма

перевод Б. А. Гиленсона

До 1897—1898 годов у меня не было и мысли о том, что я когда-нибудь стану романистом. Моей склонностью, поверьте, были пьесы, и не окажись никого на моём пути, я продолжал бы работу в этом жанре. Как раз в это время я вторично встретился в Нью-Йорке с молодым человеком, с которым был знаком в Толедо (Огайо) четыре года назад. Его звали Артур Генри. Тогда, в 1894 году он был редактором городской газеты Toledo Blade <…> и пописывал. Почему-то я вызвал в нём симпатию, и он проводил со мной всё время. Он оказался удивительно начитанным, проницательным критиком и способным человеком. <…> Это он уговорил меня написать мою первую новеллу. <…> Позднее он стал надоедать мне, твердя, что я должен приняться за роман.

— Генри Менкену, 13 мая 1916

Нельзя сказать, что американцы не интеллектуальны, или, скажем, не ловки в деловом, коммерческом смысле. Нет, вы не сумеете «обскакать» их в этом отношении. <…> Но те же самые люди <…> оказываются тупыми как волы во всём, что касается художественной литературы свободомыслящего содержания. <…> все, кто стремился в Америке к созданию истинно художественных произведений свободомыслящего характера, терпели неудачи <…> из-за отсутствия поддержки и признания публики. <…> Благородный Марк Твен, пошедший на компромисс с общепринятыми условностями, всего лишь шутник с художественной точки зрения, если поставить его рядом с По, высокомерно третировался журнально-преподавательской братией Бостона, Нью-Хейвена, Франклина и Юнион-сквера почти до самого конца своей жизни. Помню, как однажды в конторе Скрибнера я обнаружил историю американской литературы (ту самую, что была переиздана мистером Скрибнером), написанную каким-то брамином из колледжа. В ней творчество разнообразных писателей излагалось до 1898—1900 годов, но я не обнаружил даже упоминания о Марке Твене, за исключением <…> последней страницы, где перечислялись наименее значительные авторы и где, с явной неохотой <…> признавалось, что за несколько последних лет произведения некоего Марка Твена приобрели популярность. Это было в том самом томе, в котором длинные и серьёзные критические статьи были посвящены Е. П. Роу, Луизе Олкотт, Айку Марвелу, Нэту Уиллису и многим другим, ныне полностью забытым. <…> с 1885 г. я стал следить за текущей литературой и знакомился со всеми книгами, представляющими художественную ценность, равно как и с их авторами (я имею в виду американцев), которые явно, а в некоторых случаях сознательно игнорировались. <…> Они были и остаются за пределами американской литературы, считающейся добропорядочной. Почти все они имели успех, написав одну книгу, после чего рука условностей схватила их мёртвой хваткой. <…> Совершенно очевидно, что так же поступал и Джек Лондон. Я прочитал несколько его новелл, свидетельствующих о его возможностях. Но чувствовалось, что не желал мириться с бедностью и равнодушием читателей. Отсюда и появление его многочисленных блестящих романтических произведений. <…> Нет, несомненно, что наша американская действительность враждебна литературе <…>. Американец вне сферы своего бизнеса не смеет взглянуть в лицо жизни. В торговле он будет лгать, <…> ставить ловушки, сокрушать и грабить всеми мыслимыми способами, <…> и в то же время казаться себе гораздо лучшим, чем он есть на самом деле. Но когда он читает или пишет (если допустить у него такую способность), он желает и ожидает, чтобы мир изображался в виде царства непревзойдённого совершенства. <…> Что касается критиков, то при подобной ситуации наиболее серьёзные и вдумчивые из их среды не могут преуспеть так же, как и серьёзные и глубокие писатели. Самый талантливый критик, как и писатель, не только должен что-то исследовать, — ему необходимо иметь на это разрешение; иными словами, ему нужно иметь рынок сбыта для своих критических работ. <…> Весьма примечательно, что наши современные критики, как литературные, так и театральные, с горечью и во всеуслышание негодуют не только на нашу ежегодную литературную продукцию, но и на ту огромную массу публики, которая непрерывно поглощает эту продукцию. <…> Америка слишком занята созиданием материальных благ, а искусство — в лучшем случае побочный продукт. <…> Наверно, американец ещё не достиг такого состояния обеспеченности, когда он может передохнуть и отвлечься от бытовых проблем. <…> Несмотря на многие недостатки, художественные фильмы являют собой больший прогресс, чем беллетристика и драматургия. — частично — парафраз статьи «Жизнь, искусство и Америка»

— Э. Х. Смиту, 26 декабря 1920

… Англия в настоящее время если и не готовит тайного заговора против России, озабочена лишь самосохранением и спешит (по крайней мере на словах) помочь России. <…> Я не доверяю Англии так же, как не доверяю Гитлеру. Это отнюдь не демократия, как всем хорошо известно, а самодовольная империя, которая — русские это отлично знают — делала всё что в её силах, чтобы сокрушить Россию после окончания первой мировой войны. И если Россия победит Гитлера — а я молюсь, чтобы так было, — Англия, боюсь, начнёт проводить прежнюю политику.

— О. Д. Филлипсу, 17 июня 1941

… у себя на родине я сделал всё, что в моих силах, для России, тем более, что одна из моих книг «Америку стоит спасать» была полностью запрещена здесь, в Южной Америке и Англии. Точно так же различные заявления, которые я подготовил и с которыми обращался к нашим предательским газетным корпорациям, полностью игнорировались. У меня есть доказательства того, что моё имя занесено в различные чёрные списки. Обо мне, как и о целом ряде других людей в нашей стране, никогда не упоминают. Тем не менее, я непрерывно выступаю, и мне иногда удаётся делать заявления по радио по тому или иному поводу.

— Т. А. Рокотову, 20 мая 1942

Недавно меня пригласили в Торонто выступить в Городском лекционном зале. У меня не было ни времени, ни особого желания путешествовать из Лос-Анджелеса в Торонто, чтобы удовлетворить желание этих славных людей. Но после усиленных просьб с их стороны я неохотно принял это предложение и согласился выступить. Я предполагал, что аудитории лекционного зала города Торонто хорошо известны мои взгляды на социальные проблемы вообще и на Россию в частности. <…> Приехав туда, я был проинтервьюирован группой корреспондентов, которые в своих сообщениях приписали мне якобы высказанное мною желание, чтобы Гитлер победил Англию и стал управлять английским народом. На основе этого сообщения так называемый департамент юстиции Канады издал приказ о моей высылке. Это меня нисколько не удивило. Удивил меня тот факт, что Военная комиссия писателей, пользуясь искажёнными сообщениями и даже не потрудившись узнать от меня, что же я на самом деле говорил, поспешила опубликовать заявление, открыто обвиняя меня в том, что я вдруг стал союзником Гитлера. Таким образом, она <…> обрекла меня на газетную травлю, уготованную для антикапиталистического класса. Я бы не обратил на это внимания, зная раболепство этой комиссии перед британским торизмом, если бы не два важных факта: 1) огромная опасность разрыва наших отношений с теми именно людьми, которые разрушили планы нацистов, стремящихся покорить мир, и 2) Ваше обвинение, Перл Бак. Вы также подписали заявление Военной комиссии писателей, после того как изъездили вдоль и поперёк Дальний Восток и наглядно описали результаты нашей политики — политики бизнеса. Я имею в виду бомбы и бензин, которыми мы снабжали японцев свыше четырёх лет, что дало им возможность сжигать китайские города <…>. Вы также видели <…>жестокую эксплуатацию британскими тори колониальных народов Дальнего Востока. <…> Вы присоединились к хору, провозглашающему, что в этой войне нам необходимо единение. Единение вокруг чего? Вокруг «режима кнута»? <…> В чём существенное различие между карательными отрядами Гитлера в завоёванных странах и черчиллевским «режимом кнута» в Индии?

— открытое письмо Военной комиссии писателей в Индианаполисе, сентябрь 1942

Статьи о произведениях

• Cм. в отдельной категории

О Драйзере

	Следующий своим одиноким путём, Драйзер, которого, как правило, не понимают и зачастую ненавидят, больше всех сделал для <…> многих американских писателей, освободив американскую литературу от викторианской и хоуэллсианской робости и претенциозности и направив её по пути честного, смелого и страстного изображения жизни. Сомневаюсь, чтобы без первооткрывателя Драйзера кто-нибудь из нас осмелился писать жизнь такой, какова она есть, всю её красоту и весь ужас, разве что кому захотелось бы очутиться за решёткой. <…> Однако, если бы вы присудили премию мистеру Драйзеру, в Америке раздались бы стоны; вы бы услышали, что его стиль — я не знаю точно, что это за таинственная категория «стиль», но о нём так часто говорится в сочинениях второразрядных критиков, что, по всей вероятности, он существует, — так вот, стиль Драйзера тяжеловесен, что он не обладает чувством слова и его романы невероятно растянуты. И, уж конечно, почтенные учёные мужи негодующе заявили бы, что изображаемые мистером Драйзером мужчины и женщины — часто несчастные, отчаявшиеся грешники, а совсем не жизнерадостные, весёлые и добродетельные праведники, каковыми подобает быть настоящим американцам.
	Now to <…> many American writers, Dreiser more than any other man, marching alone, usually unappreciated, often hated, has cleared the trail from Victorian and Howellsian timidity and gentility in American fiction to honesty and boldness and passion of life. Without his pioneering, I doubt if any of us could, unless we liked to be sent to jail, seek to express life and beauty and terror. <…> Yet had you given the Prize to Mr. Dreiser, you would have heard groans from America; you would have heard that his style — I am not exactly sure what this mystic quality «style» may be, but I find the word so often in the writings of minor critics that I suppose it must exist — you would have heard that his style is cumbersome, that his choice of words is insensitive, that his books are interminable. And certainly respectable scholars would complain that in Mr. Dreiser's world, men and women are often sinful and tragic and despairing, instead of being forever sunny and full of song and virtue, as befits authentic Americans.
	— Синклер Льюис, «Страх американцев перед литературой» (нобелевская речь), конец 1930

	Он был великий художник, ни один другой американец его поколения не оставил такого прочного и прекрасного следа в нашей национальной словесности. Американская литература до и после его времени отличается почти так же, как биология до и после Дарвина.
	— Генри Менкен, 1945

	Его успех в битве против самозваных хранителей общественной морали — которые, могу заметить, обычно являются хранителями невежества и предрассудков, — означал окончательную победу в длительной борьбе за самовыражение в литературе Соединённых Штатов.
	— Максвелл Гайсмар

	Драйзер — это «необтёсанный» гений, не облагороженный и не подкреплённый талантом, но — гений. Он — наш великий примитив!
	— Малкольм Каули

Младшими современниками Марка Твена были Джек Лондон и Теодор Драйзер. Хотя каждый из трёх писателей боролся в одиночку и между ними не было личной связи, они вместе составляли глазную опору прогрессивной американской литературы. <…> Есть незримая, но крепкая преемственная связь между Марком Твеном и Драйзером. Оба пишут об одном и том же. Но прошедшие десятилетия внесли существенную разницу в литературную окраску однородного материала: то, что Марком Твеном описывалось в комических тонах, у Драйзера дано как социальная трагедия.

— Мария Боброва, «Марк Твен», 1961

Там, где Твену достаточно было бы несколько штрихов, Драйзер делает множество мазков, из которых вырастает портрет, характеристика, образ. В результате и Драйзеру и Твену удаётся выявить существо явлений действительности, показать ее типические стороны. Причём если Твен делает это острее, Драйзер — полнее и всестороннее. <…> Воздействие буржуазной идеологии, в частности влияние идеалистической философии Спенсера, помешало писателю до конца осознать те социальные проблемы, которые он так глубоко видел, чувствовал и изображал. Всё более очевидным становился контраст между безжалостной критикой устоев капиталистической Америки и ограниченностью философской концепции Драйзера, между критикой и его выводами.

— Ясен Засурский, «Теодор Драйзер», 1964, 1977

	С тех самых пор, как монументальные посредственности вроде Драйзера <…> стали восприниматься как гении, меня изумляют и смешат сфабрикованные понятия о так называемых «великих книгах».
	Ever since the days when such formidable mediocrities as Dreiser <…> used to be accepted as geniuses, I have been perplexed and amused by fabricated notions about so-called "great books".
	— Владимир Набоков, интервью TV-13 NY сентября 1965

• см. Юрий Ковалёв, «Теодор Драйзер открывает Америку», 1987

1910-е

	Он обнажил перед нами реальность в пяти романах <…>. Впечатляющее единство эффекта, произведённого пятью романами мистера Драйзера, объясняется тем фактом, что все они являются иллюстрациями грубой и наивно упрощённой натуралистической философии, которую мы находим в устах представителей новой Realpolitik. <…> Упрямая настойчивость в отношении мотива джунглей приводит к унылому однообразию формы и содержания его романов. Интересуясь только описанием поведения животных, он строит свой сюжет таким образом, чтобы продемонстрировать постоянство двух или трёх элементарных инстинктов в любой ситуации.
	He has laid reality bare for us in five novels <…>. I do not find any moral value in them, nor any memorable beauty <…>. The impressive unity of effect produced by Mr. Dreiser’s five novels is due to the fact that they are all illustrations of a crude and naively simple naturalistic philosophy, such as we find in the mouths of exponents of the new Real-Politik. <…> Mr. Dreiser’s stubborn insistence upon the jungle-motive results in a dreary monotony in the form and substance of his novels. Interested only in the description of animal behavior, he constructs his plot in such a way as to exhibit the persistence of two or three elementary instincts through every kind of situation.
	— Стюарт Шерман, «[Варварский] натурализм г-на Драйзера» (The [Barbaric] Naturalism of Mr. Dreiser)

Драйзер — очень человечный критик очень обычной человеческой жизни, романтически чувствительный и поэтически реалистический, с художественным видением и прочным тёплым чувством к американской жизни. <…> «Гений» — отнюдь не средоточие порнографических ужасов, каким его считают общества борьбы с пороком, а история ищущего художника. <…> Герои Драйзера — это желания, которые по-разному в каждом из нас колотятся в железные стены жизни. — ответ Шерману

— Рэндолф Борн, начало 1916

• см. Шервуд Андерсон, «Драйзер», 1916

1920-е

	… американских писателей неизменно одолевает вопрос о материале. На одного Драйзера, сделавшего решительный и безупречный выбор, приходится по десятку Генри Джеймсов, которые устраивали вокруг этого предмета идиотскую возню…
	… the question of material has hampered the American writer. For one Dreiser who made a single minded and irreproachable choice there have been a dozen like Henry James who have stupid-got with worry over the matter…
	— Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Как разбазаривать материал», 1926

Это самый бесстрастный и самый наблюдательный из всех наших писателей, гигант нескладных пропорций, крестьянин с тяжёлой походкой, неутомимой любознательностью и безмерной жалостью, полный решимости критическим оком взглянуть на «животное, называемое человеком», и нарисовать его правдивый портрет. Он идёт, тяжело ступая по полям, прямиком к своей цели, вытаптывая по пути аккуратные грядки американских условностей, заглядывая в тайники, на которых висит объявление: «Закрыто для широкой публики», ничего не пряча, ничего не стыдясь и ни за что не извиняясь.

— Вернон Паррингтон, «Основные течения американской мысли» (Main Currents in American Thought), 1927

	Когда поднялся Драйзер, казалось, что это монолит Стоунхенджа обращается к нам с речью.
	— Джон Поуис, слова на обеде в свою честь в начале 1929

1950-е

Мне часто приходило в голову, что Тедди подобен незыблемой скале. Ничто не могло поколебать его по-настоящему. Он высился словно сфинкс, и человеческие эмоции разбивались о него, как волны о скалистый берег. Это был, однако, добрый, благожелательный и всё понимающий сфинкс, но как бы слепленный из противоположных элементов: доброты и жестокости, теплоты и холодности, вежливости и грубости, щедрости и бережливости, стремления к созиданию и стремления к разрушению, наивности и хитрости, целомудрия и развращённости. Я начинала понимать, что гений подобен солнцу. Оно может согревать человека, питать его <…> или, наоборот, причинять ему страшные ожоги и даже убить его, ибо оно не сознаёт, как действует на людей. Оно просто существует. <…> Зная, что его писательской манере свойственны многословность, растянутость и склонность к повторению, Драйзер был убеждён в необходимости сокращений, и хотя сам обладал большим редакторским опытом, но часто говорил о том, как полезно и важно для него, когда кто-нибудь свежим глазом прочтёт рукопись, над которой он работал много времени. Однако он давал читать свои новые произведения только тем людям, характеры и литературные вкусы которых были ему хорошо известны…

— Хелен Драйзер, «Моя жизнь с Драйзером» (My Life with Dreiser), 1951

	Американский английский — это язык Джефферсона и Линкольна, Марка Твена и Теодора Драйзера.
	— Стефан Гейм, речь на Втором съезде советских писателей, 1954