Малкольм Каули

Малкольм Каули (англ. Malcolm Cowley; 24 августа 1898 — 27 марта 1989) — американский прозаик, критик, редактор и поэт.

Малкольм Каули

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Цены в Европе менялись с каждым шагом и, казалось, с часу на час. Во вторник в Гамбурге на 8 центов можно было устроить целый банкет; в четверг в Париже вы покупали десяток папирос за стоимость недельного пансиона в Вене. Играя в Мюнхене, вы своим выигрышем наполовину разоряли чехословацкого миллионера, и если вовремя не успевали потратить выигрыш на шампанское и картины Пикассо, то через день можно было подать весь выигрыш нищему и не удостоиться даже слова благодарности. Некто в Берлине, собираясь заплатить за коробку спичек бумажкой в десять марок, взглянул на билет, на нём было написано: «За эти десять марок я продала свою добродетель». Человек написал об этом длинную добродетельную повесть, получил за неё десять миллионов марок и купил на них своей любовнице шёлковые чулки. <…> я следую за долларом на восток по 48-й параллели северной широты, — где курс доллара выше, там и родина — 1920-е

Драйзер — это «необтёсанный» гений, не облагороженный и не подкреплённый талантом, но — гений. Он — наш великий примитив!

	Фицджеральд ощущал свою кровную связь со временем так остро, как никакой другой писатель его периода. Он всеми силами стремился сохранить дух эпохи, неповторимость каждого её года <…>. С самого начала он ощущал, что в нём аккумулируется всё типичное для его поколения: он мог заглянуть внутрь себя и предсказать, чем вскоре будут заняты умы его современников. <…> Он развил в себе двойное видение. Он не уставал любоваться позолоченной мишурой жизни, <…> он окутывал своих героев дымкой поклонения, но сам же эту дымку и развеивал. <…> Казалось, что все его романы изображают один и тот же бал, на который он пришёл — как писал однажды — с самой хорошенькой девушкой. <…> Фицджеральд был одним из самых безудержных романтиков, и он же был среди тех немногих американцев, которые стремились, подобно Стендалю во Франции, сделать романтическое реальным, вскрыв его причины и следствия. И неважно, что причины оказывались обычно банальными, а следствия трагическими или неприглядными. <…> Список того, что создал он в последний год своей жизни, сделал бы честь и абсолютно здоровому человеку. <…> писал удивительные письма дочери: <…> возможно, по тону они были излишне назидательными, <…> но для Фицджеральда эти письма были его личным и литературным завещанием.
	More than any other writer of these times, Fitzgerald had the sense of living in history. He tried hard to catch the color of every passing year <…>. He felt in the beginning that his own life was not merely typical but representative of a new generation; he could look inside himself and tell quite accurately how others would soon be thinking. <…> He cultivated a sort of double vision. He was continually trying to present the glitter of life; <…> he surrounded his characters with a mist of admiration and simultaneously he drove the mist away. <…> It was as if all his novels described a big dance to which he had taken, as he once wrote, the prettiest girl. <…> Fitzgerald was among the wildest of the romantics, but he was also among the few Americans who tried, like Stendhal in France, to make the romance real by showing its causes and its consequences. It did not matter too much that the causes were trivial and the consequences often tragic or sordid. <…> His record of production for the last year of his life would have been remarkable for a man in perfect health. <…> sent his daughter an extraordinary series of letters: <…> perhaps they were too urgent, <…> but then Fitzgerald was writing them as a sort of personal and literary testament.
	— «Третий акт и эпилог» (Third Act and Epilogue)

	«Старик и море» просто чудо, <…> пишу о книге в «Геральд трибюн». <…> твоя проза <…> поражает своей совершенной свежестью, каждое слово на странице стоит отдельно, как будто никто никогда раньше не пользовался простыми словами английского языка. Пытаясь определить то, что ты делаешь в повести, я бы остановился на нынешней страсти к символам и мифам, которых требует молодёжь <…>. Но при этом часто забывается, что, если герой повествования не оживает, он не станет символом, а если книга лишена сюжета, она не будет мифом. Так вот, ты дал нам живого героя и сюжет, и читатель получил право отыскивать в них любые символические или мифические качества, какие только сможет, но вне зависимости от этого герой и сюжет живут своей собственной жизнью. И в этом — удивительное различие с «Моби Диком», где кит появляется на сцене как воплощение безликого могущества и яростных сил природы. Твоя рыба и твой рыбак составляют равноправные части природы, они — братья, как говорит старик; каждый из них играет отведённую ему роль, как в ритуальной драме. Старик относится к рыбе с любовью и уважением, и складывается впечатление, что рыба отвечает ему тем же, и в конце концов, рыба и человек делают одно дело (как бык и матадор), с тем чтобы жизнь на этой планете стала чуть-чуть более драматичной, чем была до начала их поединка.
	The Old Man and the Sea is pretty marvelous. <…> I am reviewing the book for the Herald Tribune. <…> your prose <…> being absolutely fresh with the words standing out separately on the pages, as if nobody before had ever used the simple words of the English language. And to point up what you do in that story, I can talk about the present rage for symbols and myths, and the kids saying, <…> and all of them forgetting that if a character doesn't live it, it can t be a myth. So you give us a character and a story, and the reader is privileged to read them whatever symbolic or mythical qualities they suggest to him, but meanwhile the character and the story have their own life. There is a curious contrast with Moby Dick, when the whole comes to stand for the impersonal power and malignity of Nature. Your fish and your fisherman are equally parts of Nature. "Brothers" as the old man says. Each of them plays his assigned role as in a ritual drama. The old man loves and honors the fish and one suspects that the fish loves and honors the old man. And in the end, the fish and man have collaborated (like bull and matador) to make life on this planet seem more dramatic than it was before their battle started.
	— письмо Эрнесту Хемингуэю 3 августа 1952

	Длина повести «Старик и море» <…> ставит её в один ряд с более ранними его длинными рассказами, <…> и на первый взгляд она кажется проще любого из них. <…> однако обладает силой внушения, которая придаёт ей больший вес и размах, чем у любого из тех рассказов. <…> На коктейльных вечеринках вы уже слышите, как книгу называют «Моби Диком» бедняка. <…> это оправдано поверхностным сходством сюжета, но абсолютно ничем в сути двух книг. <…> Рыба, клюнувшая на наживку [старика], — не великий ускользающий демон, олицетворение природной силы, а просто самый крупный и благородный из марлинов. <…> проза Хемингуэя <…> не стремится выразить невыразимое, прибегая к изобретению новых слов, неожиданных конструкций; напротив, Хемингуэй использует старые, всем привычные слова, но наполняет их новым значением; кажется, что английский язык был ему незнаком, он его изучал и придумал для себя и стремится в своём слоге донести до нас его первозданную свежесть.
	The Old Man and the Sea’s length <…> would seem to place it with earlier long stories <…> and at first glance it seems to be simpler than either of these. <…> however, it proves to have a power of suggestion that gives it more weight and scope than any of the early stories. <…> At cocktail parties you already hear the book described as the poor man's "Moby Dick." <…> it is justified by a surface resemblance in plot, but by absolutely nothing in the essence of the two books. <…> The fish that takes his bait is not a great gliding demon, a natural force personified, but simply the largest and noblest of the marlin. <…> Hemingway's prose <…> is no attempt in it to express the inexpressible by inventing new words and turns of phrase; instead Hemingway uses the oldest and shortest words, the simplest constructions, but gives them a new value—as if English were a strange language that he had studied or invented for himself and was trying to write in its original purity.
	— «Роман Хемингуэя обладает богатой простотой классики»

	… в большинстве своём действительно новые явления [в литературе США] появившиеся после 1940 года, относятся к сфере критики. <…> Критика стала занимать столь видное место в литературном мире, что в историческом прошлом подобное трудно найти.
	— «Литературная ситуация»

«Притча» Фолкнера — книга несовершенная и незаконченная, но высящаяся над всеми другими романами, опубликованными тогда в США, точно собор над кучкой маленьких домишек.

Талант — это то, чем вы обладаете; гений — то, что владеет вами.

Торнтон Уайлдер — великий внесоциальный романист, мастер анахронизма.

Хемингуэй всегда был бо́льшим интеллектуалом, нежели притворялся.