Шервуд Андерсон

Ше́рвуд А́ндерсон (англ. Sherwood Anderson; 13 сентября 1876 — 8 марта 1941) — американский писатель.

Шервуд Андерсон

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	… я наблюдал возникновение целой литературы по вопросу о том, как разбогатеть, разводя кур. Она предназначена для богов, только что вкусивших от древа познания добра и зла. <…> Отправляйтесь с верой в успех искать золото на обледенелых холмах Аляски, доверьтесь честности политиков, <…> но не читайте и не верьте литературе, посвящённой вопросу о курах. <…> Все эти десять лет, проведённые нами на ферме, отец работал батраком по соседству, и большая часть его заработка уходила на лекарства для цыплят, вроде таких, как «чудесный исцелитель холеры» Уилмера Уайта, «производитель яиц» профессора Бидлоу <…>. На голове у отца, над самыми ушами, росло два пучка волос. Я помню, что ребёнком я, бывало, сидел и смотрел на него, когда зимой, в воскресный день, он после обеда засыпал на стуле перед печкой. В те времена я уже начал читать книги и имел свои собственные представления, и лысая полоса, проходившая через макушку отца, казалась мне чем-то вроде широкой дороги, такой дороги, какую, возможно, построил Цезарь, чтобы повести по ней из Рима свои легионы навстречу чудесам неведомого мира. Пучки волос над ушами отца были в моём воображении густыми лесами. Я впадал в полудремотное состояние, и мне чудилось, что я крошечное существо, идущее по этой дороге в далёкое прекрасное селение, где нет куриных ферм и где живут счастливо, не хлопоча о яйцах. — перевод: Ю. Гальперн, 1959
	… I have seen how a literature has been built up on the subject of fortunes to be made out of the raising of chickens. It is intended to be read by the gods who have just eaten of the tree of the knowledge of good and evil. <…> Go hunt for gold on the frozen hills of Alaska, put your faith in the honesty of a politician, <…> but do not read and believe the literature that is written concerning the hen. <…> All during our ten years on the chicken farm he had worked as a laborer on neighboring farms and most of the money he had earned had been spent for remedies to cure chicken diseases, on Wilmer's White Wonder Cholera Cure or Professor Bidlow's Egg Producer <…>. There were two little patches of hair on father's head just above his ears. I remember that as a child I used to sit looking at him when he had gone to sleep in a chair before the stove on Sunday afternoons in the winter. I had at that time already begun to read books and have notions of my own and the bald path that led over the top of his head was, I fancied, something like a broad road, such a road as Caesar might have made on which to lead his legions out of Rome and into the wonders of an unknown world. The tufts of hair that grew above father's ears were, I thought, like forests. I fell into a half-sleeping, half-waking state and dreamed I was a tiny thing going along the road into a far beautiful place where there were no chicken farms and where life was a happy eggless affair.
	— «Яйцо» (The Egg), 1921

	… рассказы, скажем, Брета Гарта или О. Генри. Традиция сюрпризного сочинительства давно зародилась в Америке и произросла как некий странный гриб. Кто не знает, что жизнь не состоит из рассказов с сюжетом, и, однако, традиция американского сочинительства почти целиком базировалась на этой основе. Человеческая природа и её странности, трагизм и комизм живой жизни — всё было принесено в жертву сюжету. Читая в наших журналах эти рассказы с сюжетом, люди вопрошали себя со всё возрастающим изумлением: «Неужели жизнь в недрах своих не содержит трагедии, комедии, иронии? А если это так, отчего наши писатели не видят этого, не показывают настоящую жизнь? К чему эта шкатулка с сюрпризами, эта постоянная фальшь?
	… short stories, say by Bret Harte or O. Henry. The tradition of trick writing began early among us in America and has flowered here like some strange fungus growth. Every one knows there are no plot short stories in life itself and yet the tradition of American short story writing has been built almost entirely upon the plot idea. Human nature, the strange little whims, tragedies and comedies of life itself, have everywhere been sacrificed to the need of plot and one reads the ordinary plot story of the magazines with a kind of growing wonder. "Is there no comedy, no tragedy, no irony in life itself? If it is there why do not our writers find it out and set it forth? Why these everlasting falsehoods, this ever-present bag of tricks?"
	— предисловие к сборнику Т. Драйзера «„Освобождение“ и другие рассказы»

… кое-кто из критиков <…> утверждал, что подтолкнул Хемингуэя к литературной деятельности я. Допускаю, что они поговаривали также, будто он находится под сильным моим влиянием. Подобное случается с каждым писателем в начале его карьеры. <…> сам-то я никогда ничего подобного не говорил. По-моему, талант его <…> самобытен, и к развитию его никакого отношения я никогда не имел. <…> Я считаю, что Хемингуэй и Фолкнер — два крупнейших писателя из тех, кто появился в Америке после первой мировой войны. <…> И тот и другой на войне были тяжело ранены.

— «Мемуары» (Sherwood Anderson's Memoirs), [1942]

Драйзер

Dreiser, 1916 — написано в ту пору, когда Драйзер из-за «Гения» подвергался яростным нападкам консервативной критики. Перевод: Л. Г. Беспалова, 1974.

Всё угрюмое, мрачное и тяжкое, что, наверное, извечно существовало в мире, олицетворено в нём. Когда Драйзера не станет, люди будут по-прежнему писать книги, множество книг, и в книгах этих будет множество достоинств, которых нет у Драйзера. У этих вновь пришедших, более молодых писателей будет чувство юмора, а всем известно, что у Драйзера юмора нет. Более того, американским прозаикам будет свойственно изящество, лёгкость стиля, сквозь шелуху жизни в их произведениях будет пробиваться мечта о красоте. Да, у тех, кто придёт на смену Драйзеру, будет множество качеств, которых так не хватает Драйзеру. Но возможно, что обаяние и прелесть Драйзера в том и заключаются, что у пришедших ему на смену все эти качества появятся лишь благодаря ему.

Something gray and bleak and hurtful that has been in the world almost forever is personified in him. When Dreiser is gone we shall write books, many of them. In the books we write there will be all of the qualities Dreiser lacks. We shall have a sense of humor, and everyone knows Dreiser has no sense of humor. More than that we shall have grace, lightness of touch, dreams of beauty bursting through the husks of life. Oh, we who follow him shall have many things that Dreiser does not have. That is a part of the wonder and the beauty of Dreiser, the things that others will have because of Dreiser.

Он упал духом, он не знает, как изменить жизнь, и потому он пишет её так, как видит, — честно и бесхитростно. Слёзы бегут по его щекам, он сворачивает и разворачивает носовой платок и качает головой. Тяжка, тяжка поступь Теодора. И как просто было бы разобрать по косточкам некоторые его книга, посмеяться над тяжеловесностью его прозы. Но тяжкая поступь Теодора, его тяжкая неуклюжая поступь проторила нам тропу. Он идёт по пустыне лжи, он прокладывает тропу. И тропа эта вскоре станет улицей, над ней вознесутся высокие арки и изящные ажурные шпили вонзятся в небо. На улицах будут резвиться: дети. «Смотрите на меня. Смотрите, что сделали я и мои нынешние товарищи», — будут кричать они, забывая о тяжкой поступи Драйзера. Собратьям Драйзера по перу, тем прозаикам Америки, что придут ему на смену, придётся совершить многое из того, что он никогда не делал. Путь их будет долог, но благодаря Драйзеру тем, кто придёт на смену, не придётся идти по пустыне пуританской ограниченности, через которую Драйзер в одиночестве проложил тропу.

He is old and he does not know what to do with life, so he just tells about it as he sees it, simply and honestly. The tears run down his cheeks and he shakes his head. Heavy, heavy, the feet of Theodore. How easy to pick his books to pieces, to laugh at him. Thump, thump, thump, here he comes, Dreiser, heavy and old. The feet of Dreiser are making a path for us, the brutal heavy feet. They are tramping through the wilderness, making a path. Presently the path will be a street, with great arches overhead and delicately carved spires piercing the sky. Along the street will run children, shouting "Look at me"—forgetting the heavy feet of Dreiser. The men who follow Dreiser will have much to do. Their road is long. But because of Dreiser, we, in America, will never have to face the road through the wilderness, the road that Dreiser faced.

Заметка о реализме

A Note on Realism, 1924; перевод: М. Зинде, 1982 («О реализме»)

… воображение должно постоянно питаться действительностью, иначе оно обречено на голодную смерть. Изолируйте себя наглухо от жизни, и вы уже не художник, хотя вас и может хватить на одно-другое лирическое стихотворение. Что-то высыхает в душе, чахнет без пищи. — предложение далее — парафраз первого тут, у Зинде вольный перевод: «Фантазия плодоносит, если её постоянно удобряешь реальной действительностью».

… the imagination must constantly feed upon reality or starve. Separate yourself too much from life and you may at moments be a lyrical poet, but you are not an artist. Something within dries up, starves for the want of food.

Оторвав читателя от повседневности, автор может с таким искусством создать свой мир, что вымышленная жизнь на какое-то время станет для читателя вполне реальной. <…> Публика, не умея разглядеть тонкие нюансы, которые и автору не всегда доступны, нарекает его реалистом. Такое мнение возмущает писателя. «Да никакой я, чёрт возьми, не реалист», — говорит он. «Но такое действительно никак не могло произойти в Вермонте». «Почему же не могло? Разве вы ещё не уяснили, что произойти может всё, что угодно. И где угодно. Если что-то могло случиться в моём вымышленном мире, то и в настоящем могло. Не настоящий ли мир питает моё воображение, даёт ему плоть?» Я уверен, что писатель с записной книжкой в руке не может быть хорошим мастером, потому что он не доверяет своему воображению. <…> Подлинная жизнь запутана, беспорядочна, в ней редко просматривается определённая цель. В вымышленном же мире эта цель всегда ясна: художник полон решимости дать своему произведению — будь то рассказ, песня или картина — форму. Он стремится сделать его правдивым и истинным по отношению к своей теме, а не к жизни. И чем лучше его работа, тем больше сложностей. Помню, как я сам был поражён, услышав, будто мой «Уайнсбург, Огайо» является точной копией сельской жизни в штате Огайо. А ведь книга была написана в многолюдном жилом массиве Чикаго. И прототипами почти всех персонажей стали мои соседи по меблированным комнатам, многие из которых и в глаза не видели деревню. <…> Не лучше ли признать, что реализм — в смысле верности жизненной правде — всегда неважное искусство, что не мешает ему тем не менее приносить прекрасные плоды в журналистике. Иначе говоря, так называемые великие реалисты не были, да и не желали быть реалистами.

Having lifted the reader out of the reality of daily life it is entirely possible for the writer to do his job so well that the imaginative life becomes to the reader for the time real life. <…> Being unversed in the matter of making the delicate distinction, that the writer himself sometimes has such a hard time making, they call him a realist. The notion shocks him. "The deuce, I am nothing of the kind," he says. "But such a thing could not have happened in a Vermont town." "Why not? Have you not learned that anything can happen anywhere? If a thing can happen in my imaginative world it can of course happen in the flesh and blood world. Upon what do you fancy my imagination feeds?" My own belief is that the writer with a notebook in his hand is always a bad workman, a man who distrusts his own imagination. <…> The life of reality is confused, disorderly, almost always without apparent purpose, whereas in the artist's imaginative life there is purpose. There is determination to give the tale, the song, the painting, form — to make it true and real to the theme, not to life. Often the better the job is done, the greater the confusion. I myself remember with what a shock I heard people say that one of my own books Winesburg, Ohio was an exact picture of Ohio village life. The book was written in a crowded tenement district of Chicago. The hint for almost every character was taken from my fellow-lodgers in a large rooming house, many of whom had never lived in a village. <…> Would it not be better to have it understood that realism, in so far as the word means reality to life, is always bad art — although it may possibly be very good journalism? Which is but another way of saying that all of the so-called great realists were not realists at all and never intended being.

Об Андерсоне

	… неожиданное явление американской литературы, невозможное десять лет тому назад…
	— Максим Горький, письмо К. А. Федину 28 июля 1924

	Гертруда Стайн и Шервуд Андерсон, когда сойдутся вместе, очень веселятся на счёт Хемингуэя. <…> Хемингуэй появился на свет их общими стараниями и им обоим это совместное духовное детище внушает отчасти гордость, а отчасти стыд. Был такой эпизод, когда Хемингуэй очень старался втоптать в грязь и самого Шервуда Андерсона и его творчество, и написал ему письмо от лица американской литературы, которую он, Хемингуэй, за компанию с молодым поколением, собирался спасать… <…> у Шервуда Андерсона талант прямо передавать чувство через структуру предложения, это костяк великой американской традиции, и никто в Америке, кроме Шервуда, не мог сочинить одновременно ясного и энергичного предложения.
	Gertrude Stein and Sherwood Anderson are very funny on the subject of Hemingway. <…> Hemingway had been formed by the two of them and they were both a little proud and a little ashamed of the work of their minds. Hemingway had at one moment, when he had repudiated Sherwood Anderson and all his works, written him a letter in the name of american literature which he, Hemingway, in company with his contemporaries was about to save… <…> Sherwood Anderson had a genius for using a sentence to convey a direct emotion, this was in the great american tradition, and really except Sherwood there was no one in America who could write a clear and passionate sentence.
	— Гертруда Стайн, «Автобиография Элис Б. Токлас», 1933

	… нарочитая инфантильность, беспомощность и хаотичность Андерсона, его постоянные многозначительные намёки на содержание выеденного яйца…
	— Иван Кашкин, «Эрнест Хемингуэй», 1939

• см. Уильям Фолкнер, «О Шервуде Андерсоне», 1953 (ещё там передан их разговор в 1925)

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Руководствуясь «Многожёнством», вы сами можете решить, является ли Андерсон душевнобольным, или же это вы принадлежите к их числу, а Андерсон — человек, абсолютно свободный от всех запретов. Излюбленному трагическому персонажу, Благородному Дураку, <…> нет места на страницах «Многожёнства». Если в книге есть благородство, то это благородство, которое Андерсон породил точно так же, как Руссо сотворил своего «естественного человека». Гений создаёт новую вселенную с такой трансцендентной силой, что в определённых чувствительных умах она подменяет собой космос, о котором они уже знали. <…> Стиль [Андерсона] часто извилист. Но только вы хотите возмутиться отрывистостью его фраз (проза его ходит с верёвкой вокруг лодыжки, а другой конец верёвки держит юный озорник), как перед вами открывается панорама волшебной красоты. Разглядеть её, однако же, можно лишь сквозь трещину в стене, мимо которой торопливый читатель размашисто прошагает. Кроме того, Андерсон — писатель слишком глубоко чувствующий, чтобы ещё быть и начитанным. То, что он представляет как консервную банку из-под томатов, красоту которой он сам же и открыл, в следующий миг может оказаться греческой вазой <…>. «Многожёнство» — не аморальная книга, но яростно антисоциальная. <…> Она начинается там, где остановился «Новый Макиавелли». Автор не столько оправдывает позицию своего главного героя, сколько проливает любопытный и поразительный свет на отношения между мужчиной и женщиной. Это реакция чувствительного, высоко цивилизованного мужчины на феномен похоти, но <…> она отличается полнейшим отсутствием как концепции общества в целом, так и необходимости ниспровергать или отрицать эту концепцию. <…> Я считаю это колоссальным достижением.

— «Шервуд Андерсон о проблемах брака», март 1923

	… среди тех, кто не привык думать, <…> распространено мнение, что Шервуд Андерсон — человек, у которого много глубоких идей, но который «страдает от неспособности их выразить». На самом же деле у Андерсона, в сущности, нет вообще никаких идей, однако это сейчас один из самых тонких и совершенных литераторов, пишущих на английском языке. <…> Меня смешат суждения критиков: ведь стиль Андерсона прост — примерно так же, как машинное отделение, где стоят динамо.
	… there is an impression among the thoughtless <…> that Sherwood Anderson is a man of profound ideas who is ‘handicapped by his inarticulateness.’ As a matter of fact Anderson is a man of practically no ideas — but he is one of the very best and finest writers in the English language today. <…> The words on the lips of critics make me hilarious: Anderson’s style is about as simple as an engine room full of dynamos.
	— письмо М. Перкинсу 1 июня 1925

	… при всех наших хвалёных искренности и изощрённости материал продолжает поступать к потребителю в необработанном, неосмысленном виде. <…> Часть вины за этот жизнерадостный марш по тупиковому переулку в полной тьме случайным образом пала на Шервуда Андерсона — по причине странного недопонимания его творчества. По сей день критики выспренне рассуждают о нём как о писателе невнятном, разбрасывающемся, фонтанирующем идеями <…>. Как проза Джойса в руках, скажем, Уолдо Фрэнка становится ничтожной и идиотической, <…> так и поклонники Андерсона отвели Джозефу Хергсхаймеру роль антихриста, а потом бросились имитировать отступления Андерсона от его сложной простоты, понять которую они не в состоянии. И в этом тоже их поддержали критики… <…> сентиментальные «истории про лошадей» четыре года назад положили начало его маститости, равно как и его закату.
	… for all our boasted sincerity and sophistication, the material is being turned out raw and undigested in much the same way. <…> And through a curious misconception of his work, Sherwood Anderson must take part of the blame for this enthusiastic march up a blind alley in the dark. To this day reviewers solemnly speak of him as an inarticulate, fumbling man, bursting with ideas <…>. Just as the prose of Joyce in the hands of, say, Waldo Frank becomes insignificant and idiotic, <…> so the Anderson admirers set up Hergesheimer as an anti-Christ and then proceed to imitate Anderson’s lapses from that difficult simplicity they are unable to understand. And here again critics support them… <…> sentimental “horse stories” inaugurated his respectability and also his decline four years ago.
	— «Как разбазаривать материал», 1926