Алый знак доблести

«Алый знак доблести» (англ. The Red Badge of Courage) — дебютный роман Стивена Крейна гражданской войне в США, принесший ему мировую известность. Впервые издан в 1894 году. Дважды экранизирован.

Цитаты

В поисках глухого, затерянного уголка он шёл всё дальше и дальше. Ружейные выстрелы уже еле долетали до него, отдалилась и пушечная канонада. <…> Насекомые издавали странно ритмичные звуки. Они словно скрежетали в унисон зубами. Из-за дерева высунулась нахальная физиономия дятла. Беспечно взмахивая крыльями, пролетела какая-то птица. Грохочущая смерть осталась позади. Теперь юноше казалось, что у Природы нет ушей. — глава VII

After a time the sound of musketry grew faint and the cannon boomed in the distance. <…> The insects were making rhythmical noises. They seemed to be grinding their teeth in unison. A woodpecker stuck his impudent head around the side of a tree. A bird flew on lighthearted wing. Off was the rumble of death. It seemed now that Nature had no ears.

	Бесхитростная настойчивость спутника показала юноше, что ему не удастся скрыть своё преступление у себя в груди. Его вырвет оттуда одна из бесчисленных стрел, которые носятся в воздухе, неустанно пронзая, вскрывая, разглашая то, что люди жаждут навеки спрятать. — глава X
	His late companion's chance persistency made him feel that he could not keep his crime concealed in his bosom. It was sure to be brought plain by one of those arrows which cloud the air and are constantly pricking, discovering, proclaiming those things which are willed to be forever hidden.

	… из лесу на поля выкатились тёмные волны людей. Юноша сразу понял, что в их сердцах не осталось и намека на твердость. Солдаты рвались из мундиров и снаряжения, как из терновых зарослей. И бежали на юношу, точно стадо перепуганных буйволов. — глава XII
	… dark waves of men come sweeping out of the woods and down through the fields. He knew at once that the steel fibers had been washed from their hearts. They were bursting from their coats and their equipments as from entanglements. They charged down upon him like terrified buffaloes.

	Пусть знают, что и он стяжал лавровый венок. Не очень пышный, но в краю, где лавры редкость, сойдёт и такой. — глава XV
	He could exhibit laurels. They were insignificant; still, in a district where laurels were infrequent, they might shine.

	Наконец орудия смолкли, и от ячейки к ячейке снова начали, подобно птицам, перелетать слухи, только теперь это были чёрные твари, которые почти задевали землю угрюмо хлопающими крыльями, наотрез отказываясь от крыльев надежды, которые вознесли бы их ввысь. — глава XVI
	But at last the guns stopped, and among the men in the rifle pits rumors again flew, like birds, but they were now for the most part black creatures who flapped their wings drearily near to the ground and refused to rise on any wings of hope.

— … триста четвёртый [полк]. Вот уж форменное стадо баранов. <…> Козырнув, офицер уже повернул коня, и тут генерал негромко сказал ему вдогонку: — Не многие из ваших баранов вернутся назад. Тот что-то крикнул в ответ. Он улыбался. Юноша и его друг рысью побежали к своим — на их лицах застыл испуг. <…> Особенно больно было узнать, что его просто не принимают в расчёт. В глазах офицера весь их полк значил не больше, чем какая-нибудь метла. Нужно было подмести участок в лесу, вот он и выбрал подходящую метлу, нимало не заботясь о дальнейшей её судьбе. — глава XVIII

"… th' 304th. They fight like a lot 'a mule drivers." <…> The youth and his friend exchanged glances of astonishment. The general spoke sharply. "Get 'em ready, then. I'll watch developments from here, an' send you word when t' start them. It'll happen in five minutes." As the other officer tossed his fingers toward his cap and wheeling his horse, started away, the general called out to him in a sober voice: "I don't believe many of your mule drivers will get back." The other shouted something in reply. He smiled. With scared faces, the youth and his companion hurried back to the line. <…> And the most startling thing was to learn suddenly that he was very insignificant. The officer spoke of the regiment as if he referred to a broom. Some part of the woods needed sweeping, perhaps, and he merely indicated a broom in a tone properly indifferent to its fate.

Дойдя до прежней своей позиции, они повернулись и увидели то место, где кончилось их наступление. Юноша был совершенно потрясён тем, что открылось его глазам. Он обнаружил, что путь, рисовавшийся его воображению столь блистательно длинным, на самом деле был до смешного короток. Бесстрастные деревья, среди которых разыгралось так много событий, — вот они, рукой подать. Думая об этом, он понял, что и времени прошло немного. И поразился — сколько чувств и происшествий может уместиться в таком ограниченном пространстве. Волшебство мысли все преувеличивает, доводит до гигантских размеров, — подумал он в заключение. — глава XXI

They turned when they arrived at their old position to regard the ground over which they had charged. The youth in this contemplation was smitten with a large astonishment. He discovered that the distances, as compared with the brilliant measurings of his mind, were trivial and ridiculous. The stolid trees, where much had taken place, seemed incredibly near. The time, too, now that he reflected, he saw to have been short. He wondered at the number of emotions and events that had been crowded into such little spaces. Elfin thoughts must have exaggerated and enlarged everything, he said.

	… полки <…> наносили и принимали удары, как борцы, побившиеся об заклад, кто кого. Ружья стреляли с неимоверной быстротой и злобой. Противники вряд ли помнили сейчас, во имя чего воюют, они самозабвенно тузили друг друга, словно на цирковой арене. — глава XXII
	… regiments <…> were blazing as if upon a wager, giving and taking tremendous blows. The firings were incredibly fierce and rapid. These intent regiments apparently were oblivious of all larger purposes of war, and were slugging each other as if at a matched game.

Между [ползущих] ковылял вражеский знаменосец, тяжелораненый, как успел заметить юноша <…>. Этот человек вёл свою последнюю битву — битву с демонами, вцепившимися ему в ноги. Страшное это было сражение. По лицу солдата уже разлилась смертная бледность, но каждая черта мрачного и сурового лица говорила о непреклонной воле. С грозной гримасой решимости прижимал он к себе драгоценное знамя и, спотыкаясь, пошатываясь, продолжал путь, ведущий туда, где оно будет в безопасности. Но израненные ноги всё время отставали, тянули его назад, и он продолжал жестокую борьбу с невидимыми вампирами, пытаясь освободиться от их мерзкой хватки. Несколько синих, опередившие товарищей, с радостным воем бросились к изгороди. Знаменосец оглянулся на них; в глазах его застыло отчаянье побеждённого. — глава XXIII

Tottering among them was the rival color bearer, whom the youth saw had been bitten vitally <…>. This man fighting a last struggle, the struggle of one whose legs are grasped by demons. It was a ghastly battle. Over his face was the bleach of death, but set upon it was the dark and hard lines of desperate purpose. With this terrible grin of resolution he hugged his precious flag to him and was stumbling and staggering in his design to go the way that led to safety for it. But his wounds always made it seem that his feet were retarded, held, and he fought a grim fight, as with invisible ghouls fastened greedily upon his limbs. Those in advance of the scampering blue men, howling cheers, leaped at the fence. The despair of the lost was in his eyes as he glanced back at them.

	Он был измученным животным, выбившимся из сил в пекле и ужасе боя. Ныне он вернулся оттуда, полный страстной любви к безмятежному небу, зеленеющим лугам, прохладным источникам — ко всему, что проникнуто кротким вековечным миром. — глава XXIV; предпоследние предложения
	He had been an animal blistered and sweating in the heat and pain of war. He turned now with a lover's thirst to images of tranquil skies, fresh meadows, cool brooks—an existence of soft and eternal peace.

Глава I

	… по ночам, когда вода в реке становилась траурно-чёрной, багровые огни костров на противоположной стороне враждебно сверкали, точно глаза под насупленными бровями дальних холмов. — конец 1-го абзаца
	… at night, when the stream had become of a sorrowful blackness, one could see across it the red, eyelike gleam of hostile camp-fires set in the low brows of distant hills.

— Завтра выступаем, это точно. <…> Какой-то капрал начал громко чертыхаться. Подумать только, жаловался он стоявшим вокруг, ведь именно сейчас ему приспичило настелить у себя за немалые деньги деревянный пол. Всё начало весны остерегался, ничего всерьёз не улучшал в своём жилье, чуяло сердце, что армия вот-вот выступит. А потом решил, что они простоят здесь до скончания века.

"We're goin' t' move t'morrah—sure." <…> A corporal began to swear before the assemblage. He had just put a costly board floor in his house, he said. During the early spring he had refrained from adding extensively to the comfort of his environment because he had felt that the army might start on the march at any moment. Of late, however, he had been impressed that they were in a sort of eternal camp.

Быть может, уже завтра грянет бой, и он примет в нём участие. Поверить этому было отнюдь не просто. Он не мог вот так сразу привыкнуть к мысли, что очень скоро станет действующим лицом в одном из огромных мировых событий. Ну разумеется, он всю жизнь мечтал о битвах, о каких-то кровавых схватках и, волнуясь, рисовал себе вспышки выстрелов и сумятицу сечи. Мысленно он уже побывал во многих битвах. Народы, думал он, будут благоденствовать, охраняемые его неусыпной отвагой. Но в свои здравые минуты он считал войны багровыми пятнами на страницах былого. Они отошли в прошлое вместе с тяжёлыми коронами и высокими замками, картинно воссозданными его фантазией. Была когда-то в истории человечества эпоха войн, но она давно и безвозвратно скрылась за горизонтом. Глаза юноши недоверчиво смотрели из окна родного дома на войну в его собственной стране. Должно быть, это какая-то детская забава. Он давно потерял надежду сделаться свидетелем сражений, достойных древнегреческих битв. Такое никогда не повторится, раз навсегда пошил он. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты или, возможно, туго набитый кошелёк держит страсти в узде.

On the morrow, perhaps, there would be a battle, and he would be in it. For a time he was obliged to labor to make himself believe. He could not accept with assurance an omen that he was about to mingle in one of those great affairs of the earth. He had, of course, dreamed of battles all his life—of vague and bloody conflicts that had thrilled him with their sweep and fire. In visions he had seen himself in many struggles. He had imagined peoples secure in the shadow of his eagle-eyed prowess. But awake he had regarded battles as crimson blotches on the pages of the past. He had put them as things of the bygone with his thought-images of heavy crowns and high castles. There was a portion of the world's history which he had regarded as the time of wars, but it, he thought, had been long gone over the horizon and had disappeared forever. From his home his youthful eyes had looked upon the war in his own country with distrust. It must be some sort of a play affair. He had long despaired of witnessing a Greeklike struggle. Such would be no more, he had said. Men were better, or more timid. Secular and religious education had effaced the throat-grappling instinct, or else firm finance held in check the passions.

Неприятельские силы представлялись ему только и виде дозорных на том берегу реки. Эти загорелые, умудренные жизнью парни время от времени задумчиво палили по дозорным в синих мундирах. Когда их потом распекали за это, они обычно от души раскаивались и клялись всеми богами, что ружья выстрелили сами собой, не спросясь хозяев. Однажды ночью, стоя в дозоре, юноша завел разговор с одним из них. Тот был довольно обтрепан, так ловко сплевывал, что всякий раз попадал меж носками башмаков, и обладал неограниченным запасом безмятежной, детской самоуверенности. Юноше он понравился. — Янки, ты парень что надо, — сообщил ему дозорный. Эти слова, прозвучавшие в ночной тишине, заставили юношу на минуту пожалеть о том, что идёт война.

The only foes he had seen were some pickets along the river bank. They were a sun-tanned, philosophical lot, who sometimes shot reflectively at the blue pickets. When reproached for this afterward, they usually expressed sorrow, and swore by their gods that the guns had exploded without their permission. The youth, on guard duty one night, conversed across the stream with one of them. He was a slightly ragged man, who spat skillfully between his shoes and possessed a great fund of bland and infantile assurance. The youth liked him personally. "Yank," the other had informed him, "yer a right dum good feller." This sentiment, floating to him upon the still air, had made him temporarily regret war.

Глава II

Он был в таком смятении, что ему становилось не по себе, когда солдаты начинали восторженно говорить при нём о предстоящем бое, как о драматическом спектакле, который будет разыгран у них на глазах. Их лица выражали при этом одно только нетерпеливое любопытство, и он нередко подозревал этих людей в лицемерии. И тут же начинал казнить себя за подобные мысли. Временами он просто поедом ел себя. Осыпал упреками, винил в постыдных преступлениях против освященных традицией кумиров.

His emotions made him feel strange in the presence of men who talked excitedly of a prospective battle as of a drama they were about to witness, with nothing but eagerness and curiosity apparent in their faces. It was often that he suspected them to be liars. He did not pass such thoughts without severe condemnation of himself. He dinned reproaches at times. He was convicted by himself of many shameful crimes against the gods of traditions.

	Занимался день, разливаясь за их спинами жёлтым сиянием. Когда наконец, смягчив все очертания, хлынули первые солнечные лучи, юноша увидел, что зелёную землю прорезают две длинные узкие чёрные колонны войск, чьи головы уже исчезли за ближним холмом, а хвосты ещё скрывались в лесу. Они были как две змеи, выползающие из пещеры ночи.
	The rushing yellow of the developing day went on behind their backs. When the sunrays at last struck full and mellowingly upon the earth, the youth saw that the landscape was streaked with two long, thin, black columns which disappeared on the brow of a hill in front and rearward vanished in a wood. They were like two serpents crawling from the cavern of the night.

Глава III

Люди устали, они начали по пальцам отсчитывать пройденные мили. «Стертые ноги да дерьмовый голодный паёк», — сказал горластый. Солдаты потели и ворчали. Потом они начали сбрасывать ранцы. Одни равнодушно оставляли их на дороге, другие старательно припрятывали, твердя, что при первой возможности вернутся за ними. Многие сняли плотные рубашки. Теперь почти все несли только самую необходимую одежду, одеяла, лёгкие вещевые мешки, манерки, ружья и патроны. — Ты можешь есть и можешь стрелять, — сказал юноше долговязый. — А ничего другого тебе и не положено.

The men had begun to count the miles upon their fingers, and they grew tired. "Sore feet an' damned short rations, that's all," said the loud soldier. There was perspiration and grumblings. After a time they began to shed their knapsacks. Some tossed them unconcernedly down; others hid them carefully, asserting their plans to return for them at some convenient time. Men extricated themselves from thick shirts. Presently few carried anything but their necessary clothing, blankets, haversacks, canteens, and arms and ammunition. "You can now eat and shoot," said the tall soldier to the youth. "That's all you want to do."

Солнце разлило свои разоблачительные лучи, и один за другим взгляду явились полки, словно вооружённые воины, рождённые самой землёй. Юноша понял, что настал его час. Час, когда он пройдёт проверку. Близость великого испытания заставила его на миг ощутить себя младенцем, ощутить, как беззащитна плоть, облекающая человеческое сердце. Улучив удобную минуту, он испытующе огляделся. И сразу понял, что улизнуть отсюда не удастся. Полк замыкал его в себе. К тому же со всех сторон обступали непреложные законы общественной морали и закон как таковой. Юноша был заключен в движущийся ящик. Когда он обнаружил это, ему пришло в голову, что он никогда не хотел идти на войну. И завербовался отнюдь не по доброй воле. Его принудило к этому безжалостное правительство. И теперь его волокут на бойню. Полк сбежал с откоса и вброд перешёл через какую-то речушку. Печально и медленно струилась одетая чёрной тенью вода, из неё на людей пристально смотрели белоглазые пузырьки воздуха. <…> Наталкивался на стволы, цеплялся за ветки, юноша забыл о собственных ногах, которые то и дело спотыкались о камни, запутывались в кустах шиповника. Движущиеся батальоны представлялись ему бьющими в глаза алыми нитями, вплетенными в мягкую зеленую и коричневую ткань. Нет, это место не создано для боя. Тем более поражали его воображение идущие впереди пикетчики. Они палили в заросли, в дальние и отчётливо видные деревья, и каждый выстрел говорил ему о новой трагедии — скрытой, таинственной, величиной. По пути они наткнулись на труп солдата. Он лежал навзничь, уставившись в небо. На нём была мешковатая желтовато-коричневая форма. Юноша заметил, что подметки его башмаков совсем прохудились, стали не толще почтовой бумаги, а из большой дыры жалостно выглядывал мертвый палец. И как тут было не подумать, что судьба предала солдата: после его смерти она выставила напоказ врагам бедность, которую при жизни он, быть может, скрывал даже от друзей. Шеренги, незаметно расступаясь, обходили труп. Мертвец стал неуязвим и требовательно заявлял о своих правах. Юноша на ходу впился взглядом в пепельно-серое лицо. Ветер шевелил рыжеватую бороду. Чудилось, её поглаживает чья-то рука. Юноше смутно захотелось ходить и ходить вокруг трупа и все время смотреть на него. Извечная жажда живых попытаться прочесть в мертвых глазах ответ на Вопрос. Душевный подъём, который юноша испытал перед тем, как увидел поле боя, быстро и бесследно испарился во время марша. <…> Он понял, что ландшафт его не радует. Напротив того, угрожает ему. Холодный озноб прошёл у него по спине, и даже показалось, что он вот-вот потеряет штаны.

The sun spread disclosing rays, and, one by one, regiments burst into view like armed men just born of the earth. The youth perceived that the time had come. He was about to be measured. For a moment he felt in the face of his great trial like a babe, and the flesh over his heart seemed very thin. He seized time to look about him calculatingly. But he instantly saw that it would be impossible for him to escape from the regiment. It inclosed him. And there were iron laws of tradition and law on four sides. He was in a moving box. As he perceived this fact it occurred to him that he had never wished to come to the war. He had not enlisted of his free will. He had been dragged by the merciless government. And now they were taking him out to be slaughtered. The regiment slid down a bank and wallowed across a little stream. The mournful current moved slowly on, and from the water, shaded black, some white bubble eyes looked at the men. The youth <…> did not use care to avoid trees and branches, and his forgotten feet were constantly knocking against stones or getting entangled in briers. He was aware that these battalions with their commotions were woven red and startling into the gentle fabric of softened greens and browns. It looked to be a wrong place for a battle field. The skirmishers in advance fascinated him. Their shots into thickets and at distant and prominent trees spoke to him of tragedies—hidden, mysterious, solemn. Once the line encountered the body of a dead soldier. He lay upon his back staring at the sky. He was dressed in an awkward suit of yellowish brown. The youth could see that the soles of his shoes had been worn to the thinness of writing paper, and from a great rent in one the dead foot projected piteously. And it was as if fate had betrayed the soldier. In death it exposed to his enemies that poverty which in life he had perhaps concealed from his friends. The ranks opened covertly to avoid the corpse. The invulnerable dead man forced a way for himself. The youth looked keenly at the ashen face. The wind raised the tawny beard. It moved as if a hand were stroking it. He vaguely desired to walk around and around the body and stare; the impulse of the living to try to read in dead eyes the answer to the Question. During the march the ardor which the youth had acquired when out of view of the field rapidly faded to nothing. <…> He thought that he did not relish the landscape. It threatened him. A coldness swept over his back, and it is true that his trousers felt to him that they were no fit for his legs at all.

Им предстояло увидеть войну, этого алого зверя, этого раздувшегося от крови бога. Их мысли были поглощены целью похода. Обнаружив это, юноша подавил уже готовый сорваться крик. Он понял, что пусть даже люди дрожат от страха, они всё равно высмеют его предостережения. Начнут глумиться над ним, забрасывать чем попало. А если допустить, что опасность — плод его воображения, каким жалким ничтожеством будет он выглядеть после этих исступленных призывов. Тогда он напустил на себя вид человека, который обречен в одиночестве нести ответственность за нечто, всем прочим неведомое. Он волочил ноги, трагически обращал глаза к небу.

They were going to look at war, the red animal—war, the blood-swollen god. And they were deeply engrossed in this march. As he looked the youth gripped his outcry at his throat. He saw that even if the men were tottering with fear they would laugh at his warning. They would jeer him, and, if practicable, pelt him with missiles. Admitting that he might be wrong, a frenzied declamation of the kind would turn him into a worm. He assumed, then, the demeanor of one who knows that he is doomed alone to unwritten responsibilities. He lagged, with tragic glances at the sky.

Долговязый, побагровев, сунул в рот ещё одну галету с таким видом, словно, выведенный из себя, решил принять яд. Он начал жевать, и постепенно его лицо обрело утраченное было выражение спокойствия и довольства. <…> Во время еды у долговязого был такой вид, точно он наслаждается созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей. <…> И не ворчал на то, что трижды ему пришлось расставаться с маленькими укреплениями из камешков и грязи, хотя сооружал он их с таким тщанием, точно ставил памятник своей бабушке.

The tall one, red-faced, swallowed another sandwich as if taking poison in despair. But gradually, as he chewed, his face became again quiet and contented. <…> During his meals he always wore an air of blissful contemplation of the food he had swallowed. His spirit seemed then to be communing with the viands. <…> And he had not raised his voice when he had been ordered away from three little protective piles of earth and stone, each of which had been an engineering feat worthy of being made sacred to the name of his grandmother.

	… они залегли за какой-то длинной серой преградой — только вглядевшись в неё, можно было разобрать, что это вставший стеною пороховой дым.
	… it lay stretched in the distance behind a long gray wall, that one was obliged to look twice at to make sure that it was smoke.

Глава IV

— Я встретил парня из 148-го Мэнского, и он сказал — их бригада добрых четыре часа сдерживала всю неприятельскую армию у дорожной заставы и уложила не меньше пяти тысяч человек. Сказал, ещё одно такое дело — и войне конец. — Билл тоже не струсил. Не на такого напали. Не так-то легко его напугать. Просто он обозлился, вот и все дело. Когда этот парень наступил ему на руку, он вскочил и заорал, что готов пожертвовать рукой ради отечества, но не такой он дурак, чтобы позволить каждому дурацкому пентюху разгуливать у него по руке. Наплевал на сражение и отправился в госпиталь. У него три пальца размозжены. Доктор, вонючка чертова, хотел их оттяпать, но Билл, говорят, такой поднял гвалт, только держись. Чудачливый он парень.

"I met one of th' 148th Maine boys an' he ses his brigade fit th' hull rebel army fer four hours over on th' turnpike road an' killed about five thousand of 'em. He ses one more sech fight as that an' th' war 'll be over." "Bill wasn't scared either. No, sir! It wasn't that. Bill ain't a-gittin' scared easy. He was jest mad, that's what he was. When that feller trod on his hand, he up an' sed that he was willin' t' give his hand t' his country, but he be dumbed if he was goin' t' have every dumb bushwhacker in th' kentry walkin' 'round on it. So he went t' th' hospital disregardless of th' fight. Three fingers was crunched. Th' dern doctor wanted t' amputate 'm, an' Bill, he raised a heluva row, I hear. He's a funny feller."

	Снаряд, воя как душа грешника в аду, пролетел над ними пригнувшихся солдат резерва. Он разорвался в роще и взметнул алое пламя и бурую землю. Хлынул ливень из сосновой хвои.
	A shell screaming like a storm banshee went over the huddled heads of the reserves. It landed in the grove, and exploding redly flung the brown earth. There was a little shower of pine needles.

	Боевое знамя вдали яростно задёргалось. Оно как будто хотело сбросить с себя какую-то непомерную тяжесть.
	The battle flag in the distance jerked about madly. It seemed to be struggling to free itself from an agony.

	На фланг накатила новая волна бегущих. Как беспомощные щепки, захваченные водоворотом, мелькали фигуры офицеров. Они били шпагами плашмя всех, до кого могли дотянуться, молотили свободными руками по головам и ругались при этом как ломовые извозчики.
	The following throng went whirling around the flank. Here and there were officers carried along on the stream like exasperated chips. They were striking about them with their swords and with their left fists, punching every head they could reach. They cursed like highwaymen.

Глава V

Он взглянул на поле, кишащее врагами, и мгновенно перестал думать о том, зарядил ружьё или не зарядил. Ещё внутренне не приготовившись, ещё не сказав себе, что сейчас вступит в бой, он вскинул послушное, не дрогнувшее в руках ружьё и, не целясь, выстрелил. Потом он уже стрелял как заведенный. Он внезапно забыл о себе, перестал смотреть в лицо грозящей судьбы. Был уже не человеком, а винтиком. Что-то, чему он принадлежал — полк, или армия, или дело, или страна, — оказалось в опасности. Накрепко спаянный с неким сложным организмом, вместе с ним подчинялся он единственному неукротимому желанию. К эти мгновения он так же не мог бы убежать, как не может мизинец поднять бунт против руки. Приди ему в голову мысль, что полк будет разбит, он, возможно, отрезал бы себя от него. Но юноша все время слышал своих однополчан, и это рождало в нём уверенность. Полк напоминал фейерверк, который, однажды пущенный, будет сверкать всему наперекор, пока не истощится его огневая энергия. <…> Им овладела неистовая ярость. Бешенство отчаяния, как у загнанного животного, как у кроткой коровы, которую преследуют псы. Юноша ненавидел своё ружьё за то, что одним выстрелом оно способно убить только одного человека. Он страстно хотел броситься вперёд и стиснуть руками чье-нибудь горло. Жаждал такой мощи, чтобы единым жестом смахнуть, стереть с лица земли все, что видел перед собой. Сознание бессилия ещё больше разъяряло его, он бесновался, как зверь в клетке. Весь окутанный пороховым дымом от множества стреляющих ружей, юноша меньше ненавидел людей, мчавшихся прямо на него, чем эти вихрящиеся фантомы войны, которые не давали ему вздохнуть, засовывая в пересохшую глотку края своего смрадного одеяния. Подобно тому, как слишком туго спелёнутый младенец пытается освободиться от безжалостных пут, так и он исступленно боролся за передышку для своих нервов, за глоток свежего воздуха. Лица людей пылали от бешенства и глубокого внутреннего напряжения. Многие что-то тихонько бормотали, и эти чуть слышные восклицания, ругательства, проклятия, молитвы сливались в неистовую дикарскую песнь, в какой-то небывалый приглушённый и потрясающий хорал, идущий под бравурный аккомпанемент военно-маршевых аккордов. Сосед юноши всё время лепетал нежно и ласково как ребёнок. Долговязый громко ругался. С его губ срывались чёрные стаи причудливых богохульств. Ещё один солдат вдруг начал возмущаться таким сварливым тоном, точно запропастилась его шляпа.

He got the one glance at the foe-swarming field in front of him, and instantly ceased to debate the question of his piece being loaded. Before he was ready to begin—before he had announced to himself that he was about to fight—he threw the obedient well-balanced rifle into position and fired a first wild shot. Directly he was working at his weapon like an automatic affair. He suddenly lost concern for himself, and forgot to look at a menacing fate. He became not a man but a member. He felt that something of which he was a part—a regiment, an army, a cause, or a country—was in crisis. He was welded into a common personality which was dominated by a single desire. For some moments he could not flee no more than a little finger can commit a revolution from a hand. If he had thought the regiment was about to be annihilated perhaps he could have amputated himself from it. But its noise gave him assurance. The regiment was like a firework that, once ignited, proceeds superior to circumstances until its blazing vitality fades. <…> Following this came a red rage. He developed the acute exasperation of a pestered animal, a well-meaning cow worried by dogs. He had a mad feeling against his rifle, which could only be used against one life at a time. He wished to rush forward and strangle with his fingers. He craved a power that would enable him to make a world-sweeping gesture and brush all back. His impotency appeared to him, and made his rage into that of a driven beast. Buried in the smoke of many rifles his anger was directed not so much against the men whom he knew were rushing toward him as against the swirling battle phantoms which were choking him, stuffing their smoke robes down his parched throat. He fought frantically for respite for his senses, for air, as a babe being smothered attacks the deadly blankets. There was a blare of heated rage mingled with a certain expression of intentness on all faces. Many of the men were making low-toned noises with their mouths, and these subdued cheers, snarls, imprecations, prayers, made a wild, barbaric song that went as an undercurrent of sound, strange and chantlike with the resounding chords of the war march. The man at the youth's elbow was babbling. In it there was something soft and tender like the monologue of a babe. The tall soldier was swearing in a loud voice. From his lips came a black procession of curious oaths. Of a sudden another broke out in a querulous way like a man who has mislaid his hat.

	… солдату, стоявшему за деревом, пулей раздробило коленный сустав. Он тут же уронил ружьё и обеими руками обхватил древесный ствол. И всё время стоял, не расцепляя этого объятия, и отчаянным голосом молил помочь ему отойти от дерева.
	… a man, standing behind a tree, had had his knee joint splintered by a ball. Immediately he had dropped his rifle and gripped the tree with both arms. And there he remained, clinging desperately and crying for assistance that he might withdraw his hold upon the tree.

	На земле лежало несколько до жути неподвижных фигур. Они застыли в странных, неестественных позах. Руки судорожно сведены, головы повернуты под немыслимыми углами. Казалось, в таких позах лежат только упавшие с большой высоты и разбившиеся насмерть. Солдат словно швырнули с небес на землю.
	Under foot there were a few ghastly forms motionless. They lay twisted in fantastic contortions. Arms were bent and heads were turned in incredible ways. It seemed that the dead men must have fallen from some great height to get into such positions. They looked to be dumped out upon the ground from the sky.

	Пушки присели на корточки — точь-в-точь сидящие в ряд индейские вожди. Они обменивались короткими, налитыми яростью фразами. Настоящая церемония заклинания. Вокруг деловито сновали их слуги.
	The guns squatted in a row like savage chiefs. They argued with abrupt violence. It was a grim pow-wow. Their busy servants ran hither and thither.

Глава VI

	Болезненно морщась, полк готовился к обороне; его затекшие суставы хрустели. Юноша смотрел во все глаза. «Не может это повториться», — думал он. Он ждал чего-то, будто надеясь, что неприятель остановится, принесёт извинения и с поклоном ретируется. Должно быть, это какое-то недоразумение!
	The sore joints of the regiment creaked as it painfully floundered into position to repulse. The youth stared. Surely, he thought, this impossible thing was not about to happen. He waited as if he expected the enemy to suddenly stop, apologize, and retire bowing. It was all a mistake.

	Он медленно вскинул ружьё и, бросив взгляд на кишащее людьми поле, выстрелил в быстро катящийся живой ком. <…> люди, <…> непрерывно вопя, неслись вперёд и вперёд, точно импы, убегающие от погони. Тогда ему стало мерещиться, что на них наступают безжалостные драконы.
	He slowly lifted his rifle and catching a glimpse of the thickspread field he blazed at a cantering cluster. <…> men <…> all running like pursued imps, and yelling. To the youth it was an onslaught of redoubtable dragons.

Вскоре он увидел то и дело ухающую батарею и был просто потрясен. Орудийная прислуга держалась так спокойно, словно ведать не ведала о грозящей гибели. Ватарея вела огонь по еле различимой неприятельской батарее, и артиллеристы были просто в восторге от меткости своей стрельбы. Они то и дело просительно наклонялись к пушкам. Говорили что-то ободряющее, похлопывали их по спине, — так это выглядело со стороны. Голоса пушек, флегматичных и бесстрашных, были полны упрямой отваги.

He experienced a thrill of amazement when he came within view of a battery in action. The men there seemed to be in conventional moods, altogether unaware of the impending annihilation. The battery was disputing with a distant antagonist and the gunners were wrapped in admiration of their shooting. They were continually bending in coaxing postures over the guns. They seemed to be patting them on the back and encouraging them with words. The guns, stolid and undaunted, spoke with dogged valor.

Неподалёку он увидел дивизионного генерала верхом на коне <…>. Жёлтая лакированная кожа седла и узды ослепительно сверкала. Невидной наружности человек на великолепном боевом скакуне казался серым мышонком. Взад и вперёд, бряцая снаряжением, скакали ординарцы. Порою генерала окружали всадники, порою он оставался в одиночестве. Вид у него был очень озабоченный. Он напоминал биржевика, акции которого то стремительно повышаются в цене, то падают.

Later he came upon a general of division seated upon a horse <…>. There was a great gleaming of yellow and patent leather about the saddle and bridle. The quiet man astride looked mouse-colored upon such a splendid charger. A jingling staff was galloping hither and thither. Sometimes the general was surrounded by horsemen and at other times he was quite alone. He looked to be much harassed. He had the appearance of a business man whose market is swinging up and down.

Глава VIII

	Деревья начали тихонько напевать гимн сумерек. Солнце скатилось к горизонту, и его косые бронзовые лучи озарили лес. Насекомые вдруг перестали скрежетать; казалось, они благоговейно примолкли, опустив хоботки долу. Тишину нарушал только хор мелодично ноющих деревьев.
	The trees began softly to sing a hymn of twilight. The sun sank until slanted bronze rays struck the forest. There was a lull in the noises of insects as if they had bowed their beaks and were making a devotional pause. There was silence save for the chanted chorus of the trees.

	… если станет известно, что с минуты на минуту земля врежется в луну, многие, несомненно, полезут на крыши, дабы воочию увидеть их столкновение.
	… if the earth and the moon were about to clash, many persons would doubtless plan to get upon the roofs to witness the collision.

Он понял, что и его товарищи, и он сам довольно нелепо судили об этой стычке с противником. Они так серьёзно отнеслись и к своим, и к вражеским отрядам, вообразили, будто им дано решить исход войны. Маленькие человечки, уверившие себя, что вырезают свои имена на нетленных бронзовых табличках, а память о свершенных подвигах запечатлевают в сердцах сограждан, меж тем как в действительности газеты сообщат об этом деле петитом под невыразительным заголовком. Но понял он и то, что только такое отношение правильно, иначе все солдаты, кроме самых отпетых и отчаянных, превратились бы в дезертиров.

Reflecting, he saw a sort of a humor in the point of view of himself and his fellows during the late encounter. They had taken themselves and the enemy very seriously and had imagined that they were deciding the war. Individuals must have supposed that they were cutting the letters of their names deep into everlasting tablets of brass, or enshrining their reputations forever in the hearts of their countrymen, while, as to fact, the affair would appear in printed reports under a meek and immaterial title. But he saw that it was good, else, he said, in battle every one would surely run save forlorn hopes and their ilk.

	Битва представлялась ему огромной безжалостной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Её сложность и мощь, черное дело, которое она творила, гипнотизировали его. Он должен подойти как можно ближе и посмотреть на это производство трупов.
	The battle was like the grinding of an immense and terrible machine to him. Its complexities and powers, its grim processes, fascinated him. He must go close and see it produce corpses.

Дорогу запрудила окровавленная толпа раненых, бредущих в тыл. <…> У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как расшалившийся школьник. И при этом истерически смеялся. <…> Другой шагал, самодовольно выпятив грудь — точная копия тамбурмажора. На лице застыла жуткая гримаса приправленной весельем боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты: Эх, заводи победную, Пуль у нас полно! Два десятка мертвяков Запекли в… пирог! Многие ковыляли и подпрыгивали в такт мотиву. Шел в этой толпе раненый солдат, чьё лицо отметила серая печать смерти. Рот у него был крепко сжат, зубы стиснуты. Скрещенные на груди руки обагряла кровь. Он как будто ожидал удобной минуты, чтобы грохнуться наземь. Двигался солдат так, словно при жизни превратился в призрак; горящий его взор был устремлён в неведомое.

In the lane was a blood-stained crowd streaming to the rear. <…> One of the wounded men had a shoeful of blood. He hopped like a schoolboy in a game. He was laughing hysterically. <…> One was marching with an air imitative of some sublime drum major. Upon his features was an unholy mixture of merriment and agony. As he marched he sang a bit of doggerel in a high and quavering voice: "Sing a song 'a vic'try, A pocketful 'a bullets, Five an' twenty dead men Baked in a—pie." Parts of the procession limped and staggered to this tune. Another had the gray seal of death already upon his face. His lips were curled in hard lines and his teeth were clinched. His hands were bloody from where he had pressed them upon his wound. He seemed to be awaiting the moment when he should pitch headlong. He stalked like the specter of a soldier, his eyes burning with the power of a stare into the unknown.

Глава IX

	Порою он начинал завидовать раненым. Думал, что этим солдатам с изуродованными телами выпала особая удача. Жаждал получить рану — алый знак доблести.
	At times he regarded the wounded soldiers in an envious way. He conceived persons with torn bodies to be peculiarly happy. He wished that he, too, had a wound, a red badge of courage.

Обернувшись, он увидел оборванного солдата. — Лучше бы ты, парень, свёл его с дороги на обочину. Вон там, посмотри, батарея несётся будто шальная. Как бы не задавила его. Он вот-вот кончится, по лицу видно. И откуда у него ещё силы берутся? <…> Юноша подскочил к долговязому и схватил его за локоть. — Джим, Джим! — уговаривал он. — Пойдём со мной! Долговязый сделал слабую попытку освободиться. — Ох, — произнёс он без всякого выражения. Несколько секунд в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то наконец смутно дошло до его сознания: — Ага! В поле, значит? Ага! Он брёл по траве как слепой. Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, на подпрыгивающие пушки. И в тот же миг раздался пронзительный крик оборванного: — Господи помилуй! Он убегает! Мгновенно обернувшись, юноша увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. <…> Затем вместе с оборванным солдатом бросился вдогонку. Странное то было состязание в беге. Догнав долговязого, юноша начал упрашивать его, стараясь найти слова поубедительнее. — Джим, Джим, ну зачем ты так? К чему это? Ты же только повредишь себе! Лицо долговязого хранило всё то же выражение. Он глухо повторял, не отрывая глаз от таинственного места, куда так стремился. — Нет, нет… Не держи… Оставь меня, дай мне… Оставь, дай мне… <…> Долговязый посмотрел на обоих так, словно видел в них не ведающих жалости преследователей. Его глаза умоляли. — Послушай, не держи меня… Оставь хоть на одну минуточку. Юноша отступил. — Джим, объясни, что с тобой творится? — растерянно сказал он. Тот отвернулся и, пошатнувшись, едва устояв на ногах, пошёл прочь. Юноша и оборванный солдат поплелись за ним, опустив головы, как побитые псы, чувствуя, что, если он снова посмотрит на них, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что присутствуют при некой торжественной церемонии. Этот обречённый человек точно свершал молитвенный обряд. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговения и ужаса, они держались на расстоянии. Как будто у него в руках было смертоносное оружие. И вдруг он остановился и застыл на месте. Они быстро подошли к нему и увидели по его лицу, что наконец он добрался до места, к которому так стремился. Худое тело выпрямилось, окровавленные руки лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришёл сюда. Он явился на свидание. Остановились и они, настороженно глядя на него. Все безмолвствовали. Грудь обречённого человека начала тяжело вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким мучительным, всё возрастающим напряжением, как будто в ней металось и билось животное, яростно рвущееся на свободу. <…> Внезапно он откинул голову назад и напрягся. По телу пробежала дрожь. Глаза были устремлены в пространство. Двое, глядевшие на него, видели печать непостижимо глубокого достоинства на этом страшном лице с заострившимися чертами. Что-то непонятное, медленно наползая, обвивало его. Дрожащие ноги как бы отплясывали чудовищный танец. Руки дико рассекали воздух в приступе бесовского ликования. Он выпрямился во весь рост. Раздался звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало крениться вперёд, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым. Ударившись о землю, труп слегка подпрыгнул. <…> Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: её точно изгрызли волки.

Turning he saw that it belonged to the tattered soldier. "Ye'd better take 'im outa th' road, pardner. There's a batt'ry comin' helitywhoop down th' road an' he 'll git runned over. He 's a goner anyhow in about five minutes—yeh kin see that. Ye 'd better take 'im outa th' road. Where th' blazes does hi git his stren'th from?" <…> The youth was shaking his hands helplessly. He ran forward presently and grasped the tall soldier by the arm. "Jim! Jim!" he coaxed, "come with me." The tall soldier weakly tried to wrench himself free. "Huh," he said vacantly. He stared at the youth for a moment. At last he spoke as if dimly comprehending. "Oh! Inteh th' fields? Oh!" He started blindly through the grass. The youth turned once to look at the lashing riders and jouncing guns of the battery. He was startled from this view by a shrill outcry from the tattered man. "Gawd! He's runnin'!" Turning his head swiftly, the youth saw his friend running in a staggering and stumbling way toward a little clump of bushes. <…> He and the tattered man began a pursuit. There was a singular race. When he overtook the tall soldier he began to plead with all the words he could find. "Jim—Jim—what are you doing—what makes you do this way—you'll hurt yerself." The same purpose was in the tall soldier's face. He protested in a dulled way, keeping his eyes fastened on the mystic place of his intentions. "No—no—don't tech me—leave me be—leave me be—" <…> The tall soldier faced about as upon relentless pursuers. In his eyes there was a great appeal. "Leave me be, can't yeh? Leave me be for a minnit." The youth recoiled. "Why, Jim," he said, in a dazed way, "what 's the matter with you?" The tall soldier turned and, lurching dangerously, went on. The youth and the tattered soldier followed, sneaking as if whipped, feeling unable to face the stricken man if he should again confront them. They began to have thoughts of a solemn ceremony. There was something rite-like in these movements of the doomed soldier. And there was a resemblance in him to a devotee of a mad religion, blood-sucking, muscle-wrenching, bone-crushing. They were awed and afraid. They hung back lest he have at command a dreadful weapon. At last, they saw him stop and stand motionless. Hastening up, they perceived that his face wore an expression telling that he had at last found the place for which he had struggled. His spare figure was erect; his bloody hands were quietly at his side. He was waiting with patience for something that he had come to meet. He was at the rendezvous. They paused and stood, expectant. There was a silence. Finally, the chest of the doomed soldier began to heave with a strained motion. It increased in violence until it was as if an animal was within and was kicking and tumbling furiously to be free. <…> Suddenly his form stiffened and straightened. Then it was shaken by a prolonged ague. He stared into space. To the two watchers there was a curious and profound dignity in the firm lines of his awful face. He was invaded by a creeping strangeness that slowly enveloped him. For a moment the tremor of his legs caused him to dance a sort of hideous hornpipe. His arms beat wildly about his head in expression of implike enthusiasm. His tall figure stretched itself to its full height. There was a slight rending sound. Then it began to swing forward, slow and straight, in the manner of a falling tree. A swift muscular contortion made the left shoulder strike the ground first. The body seemed to bounce a little way from the earth. <…> As the flap of the blue jacket fell away from the body, he could see that the side looked as if it had been chewed by wolves.

	Алое солнце, как сургучная печать, приклеилось к небу.
	The red sun was pasted in the sky like a wafer.

Глава XI

	Он изощрялся в проклятиях той неведомой, той непонятной силе, которая кажется людям конечной причиной всех их бед. И твердил себе, что именно она — как бы её ни именовали, — в ответе за его проступок.
	He searched about in his mind for an adequate malediction for the indefinite cause, the thing upon which men turn the words of final blame. It—whatever it was—was responsible for him, he said.

	Он решил, что пора ему вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, весь в пыли, изможденный, едва переводящий дух, прибегает на поле битвы как раз вовремя, чтобы схватить за глотку и придушить чёрную злобную ведьму военной неудачи. Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, которые ждут его на этом пути.
	He thought that he was about to start for the front. Indeed, he saw a picture of himself, dust-stained, haggard, panting, flying to the front at the proper moment to seize and throttle the dark, leering witch of calamity. Then the difficulties of the thing began to drag at him.

	Пророк, предсказывающий наводнение, должен первый вскарабкаться на дерево. Только так он докажет людям, что поистине наделён ясновидением.
	A serious prophet upon predicting a flood should be the first man to climb a tree. This would demonstrate that he was indeed a seer.

Глава XIX

Он помчался вперёд, всё время оглядываясь на солдат. И всё время кричал «Вперёд!» А те смотрели на него тупыми бычьими глазами. Лейтенанту пришлось вернуться. Стоя спиной к неприятелю, он осыпал своих подчинённых чудовищной бранью. И дергался всем телом от сокрушительной силы этих проклятий. Он нанизывал ругательства одно на другое с такой же легкостью, с какой девушка нанизывает бусинки. <…> Они, уподобившись животным, не способны были в эту решающую минуту вспомнить серьёзные и несерьёзные побуждения, которые руководили их поступками. Большинство вообще перестало что-либо понимать.

He started rapidly forward, with his head turned toward the men, "Come on," he was shouting. The men stared with blank and yokel-like eyes at him. He was obliged to halt and retrace his steps. He stood then with his back to the enemy and delivered gigantic curses into the faces of the men. His body vibrated from the weight and force of his imprecations. And he could string oaths with the facility of a maiden who strings beads. <…> It was the dominant animal failing to remember in the supreme moments the forceful causes of various superficial qualities. The whole affair seemed incomprehensible to many of them.

Юноша мчался как одержимый, надеясь нырнуть в лес раньше, чем его найдёт пуля. <…> Неустанно подгоняя себя, он в то же время чувствовал, как растет в нём любовь, безмерная нежность к знамени, которое было вот тут, совсем рядом. Прекрасное и неуязвимое. Воплощение лучезарной богини, которая, чуть склонясь, делает ему повелительные знаки. Воплощение женщины в белых и алых одеждах, ненавидящей и любящей, в чьем зове слились голоса всех его чаяний. И потому что оно не знало погибели, юноша наделял его особым могуществом. Старался держаться поближе к нему, как к якорю спасения, беззвучно молил уберечь от смерти. Захваченный безумием этого бега, он все же заметил, что сержант-знаменосец вдруг отпрянул назад, словно его стукнули дубиной. Он пошатнулся, потом застыл на месте, только колени мелко дрожали. Юноша, подскочив к нему, ухватился за древко. Одновременно в древко с другой стороны вцепился друг юноши. Оба упрямо и яростно тянули его к себе, но сержант был мертв, и труп не желал отдавать вверенной ему эмблемы. Жуткая схватка длилась несколько мгновений. Мертвец, весь скорчившись, покачивался и с нелепым, чудовищным упорством боролся за обладание знаменем. Ещё две-три секунды — и живые, остервенясь, вырвали знамя у мертвого. Не успели они сделать и шагу, как труп, склонив голову, начал падать вперёд. Костенеющая рука взлетела, потом, негодуя, тяжело опустилась на плечо не успевшего увернуться друга юноши.

The youth ran like a madman to reach the woods before a bullet could discover him. <…> Within him, as he hurled himself forward, was born a love, a despairing fondness for this flag which was near him. It was a creation of beauty and invulnerability. It was a goddess, radiant, that bended its form with an imperious gesture to him. It was a woman, red and white, hating and loving, that called him with the voice of his hopes. Because no harm could come to it he endowed it with power. He kept near, as if it could be a saver of lives, and an imploring cry went from his mind. In the mad scramble he was aware that the color sergeant flinched suddenly, as if struck by a bludgeon. He faltered, and then became motionless, save for his quivering knees. He made a spring and a clutch at the pole. At the same instant his friend grabbed it from the other side. They jerked at it, stout and furious, but the color sergeant was dead, and the corpse would not relinquish its trust. For a moment there was a grim encounter. The dead man, swinging with bended back, seemed to be obstinately tugging, in ludicrous and awful ways, for the possession of the flag. It was past in an instant of time. They wrenched the flag furiously from the dead man, and, as they turned again, the corpse swayed forward with bowed head. One arm swung high, and the curved hand fell with heavy protest on the friend's unheeding shoulder.

Перевод

Э. Л. Линецкая, 1962, 1989

О романе

	В «Алом знаке доблести», по-моему, немало путаницы. В повествовании есть повторы; попытка вообразить, угадать и затем выразить часто кончается чем-то скомканным и смутным; нет тех моментов покоя, которые в великих произведениях искусства наступают даже на высочайших вершинах страдания; но нет и движения вперёд. Между тем в других его книгах движение неуклонно, атмосфера прозрачна и все факты вплетены в ткань повествования с безошибочным мастерством, какое даётся подлинным постижением своего дела.
	In "The Red Badge of Courage" there is a good deal of floundering, it seems to me. The narration repeats itself; the effort to imagine, to divine, and then to express ends often in a huddled and confused effect; there is no repose, such as agony itself assumes in the finest art, and there is no forward movement. But in these other books the advance is relentless; the atmosphere is transparent; the texture is a continuous web where all the facts are wrought with the unerring mastery of absolute knowledge.
	— Уильям Хоуэллс, «Нью-йоркское дно в художественной литературе», июль 1896

Вот <…> истинно американский романист, сильный, проницательный, остроумный, блистательного интеллекта, обладающий способностью анализировать и оценивать — несмотря на отсутствие необходимого непосредственного опыта, — выражающий чувства, в которых проявляется не что иное, как дыхание некоего сверхсердца. Он никогда не был свидетелем описываемого, а душа его слишком молода, вольна, порывиста и незнакома с безумным страхом и леденящим ужасом, наполняющим душу его героя. <…> Вот приходит человек, исполненный воспоминаний и горечи о прошлом, с сердцем, глубоко и искренне созвучным всем былым радостям и ужасам. <…> Стивен Крейн — первый, но, конечно, не самый великий. За ним последуют другие; ведь мощный отзвук подобного потрясения ещё не воплотился ни в песне, ни в легенде.

— Теодор Драйзер, рецензия, 1896

	… сенсация, вызванная появлением «Алого знака доблести» в томике серии «Пионер современной художественной прозы» мистера Хайнемана. <…> эта серия должна была шокировать нас <…>. Но работа Крейна взорвалась в негромком шуме этой атаки на наши литературные чувства с силой двенадцатидюймового снаряда, заряженного очень мощной взрывчаткой.
	… the sensation produced by the appearance <…> of Red Badge of Courage in a small volume belonging to Mr. Heinemann's Pioneer Series of Modern Fiction. <…> the series was meant to give us shocks <…>. But Crane's work detonated on the mild din of that attack on our literary sensibilities with the impact and force of a twelve-inch shell charged with a very high explosive.
	— Джозеф Конрад, «Его книга о войне» (His War Book), 1925

	… смесь романтизма с реализмом.
	… combinations of romance and realism.
	— Теодор Драйзер, «Великий американский роман», 1932

О нашей Гражданской войне ничего стоящего не было написано, если не считать забытую вещь Де Фореста «Мисс Равенел уходит к северянам», до тех пор, пока Стивен Крейн не выпустил «Алый знак доблести». <…> Крейн написал книгу прежде, чем увидел какую бы то ни было войну. Но он прочёл все воспоминания современников тех событий, прослушал множество историй от старых солдат (а они тогда были не так уж и стары), но главное — он внимательно изучил великолепные фотографии Мэтью Брэйди. Создавая на основе этих материалов свою книгу, он описал представление взрослых мальчишек о войне, которое ближе к истинной войне, чем всё, что пришлось увидеть позднее на полях сражений самому автору. Это одна из лучших книг в нашей литературе, <…> по цельности она не уступает великим поэмам.

— Эрнест Хемингуэй, предисловие к антологии «Люди на войне», 1942

	По сравнению с Толстым то, как описывал гражданскую войну Стивен Крейн, кажется блестящими фантазиями больного мальчика…
	Tolstoi made the writing of Stephen Crane on the Civil War seem like the brilliant imagining of a sick boy who had never seen war…
	— Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой», 1961

Это произведение, по мысли автора, должно было быть ударом по реакционному «историческому» роману 90-х годов, прославляющему агрессии США в прошлом. Крейн восстал против «героики» захватов чужих земель, но сам при этом занял неверные позиции. Он изображал войну как стихийное, стадно-биологическое проявление трусости или храбрости, вызванное случайными причинами (впечатлениями, настроениями, ощущениями); зачеркнул роль сознательного в поведении человека на поле сражения. Изощрённый психологизм, импрессионистский анализ душевных переживаний героя романа, примат субъективного над объективным в оценке действительности — такова манера Крейна в «Алом знаке доблести». <…> Ни в одном американском романе того времени нет такого нагромождения ужасов войны, как у Крейна.

— Мария Боброва, «Марк Твен», 1961

Выбрав военный материал, Крейн не мог пройти мимо толстовских открытий. <…> Восхищаясь Толстым, Крейн его и оспаривал. <…> Очерчивалась поэтика доминанты, выделенной за счёт того, что убрано всё менее существенное. Этой доминантой оказался страх <…>. Толстовский космос утратил в повести Крейна свою многомерность, но тем не менее токи, от него исходящие, различимы тут постоянно. <…> Никаких мифов и иллюзий, никакой патетики и декламаций <…>. Природа у Крейна почти синоним «машинерии вселенной». И война — тоже «машинерия», а люди на войне лишь с особой отчётливостью постигают принципы этой «машинерии», которой они должны безропотно подчиниться, потому что таков порядок вещей на земле.

— Алексей Зверев, «Художники перехода», 1989

	Сказанная Крейном горькая правда о войне оказалась целительным лекарством для нации, изнурённой сладенькой водичкой шаблонных романтических бредней. Звериный оскал войны не только пугает, но и заставляет задуматься — не есть ли война явление, чуждое цивилизованному миру?
	— Анатолий Кудрявицкий, «Плавание за горизонт»