Синклер Льюис

Гарри Си́нклер Льюис (англ. Harry Sinclair Lewis; 7 февраля 1885 — 10 января 1951) — американский писатель; лауреат Нобелевской премии по литературе 1930 года, первый в США.

Синклер Льюис

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	… у меня обнаружилась способность к сочинению книг, которые так больно раздражали американское самодовольство, что у нескольких тысяч моих соотечественников возникло желание познакомиться с этими скандальными документами вне зависимости от того, нравились они им или нет. — перевод: Б. А. Гиленсон
	— автобиография для Нобелевского комитета, 1930

	Деятель науки и искусства обязан сделать всё, что в его силах, для создания более справедливого мира, для того, чтобы людям лучше жилось в целом мире, а не только в одном городе, одном штате или одной стране… — перевод: Б. А. Гиленсон
	— речь «Художник, учёный и мир», 1944

Больше всего человек обижается, если ставят под сомнение его чувство юмора или же его право быть несчастливым.

Главная наша беда в том, что у нас чуть ли не каждый начинает разговор со слов: «Главная наша беда в том…»

Журналисты, которые кусают, не должны позволять, чтобы их кормила чья-либо рука.

Публика ходит на встречи с писателями в надежде на то, что смотреть на них будет приятнее, чем читать.

	Я люблю Америку, но она мне не нравится.
	I love America, but I don't like it.
	— интервью

Художественные произведения

	— … мушкет времён Революции, уж не знаю, чем он его заряжает — булыжниками или подковами… — перевод: Н. В. Высоцкая, 1965 (с уточнением)
	… the Revolutionary musket loaded up with horseshoes and cobblestones…
	— «Призрачный страж» (The Ghost Patrol), 1917

	Уэкамин — городок, у которого есть душа. Некогда это была сентиментальная душа, благоговевшая перед верной дружбой первых поселенцев и «Звёздно-полосатым флагом», но теперь городок растерянно замер между двумя поколениями, чуждый буйным и неразумным помыслам и того и другого. Поколение первых поселенцев постепенно вымерло, а из молодых людей добрая сотня отправилась во Францию в качестве пионеров уже другого рода. Теперь им предстоит увидеть мир, постигнуть его благость и силу, так что вряд ли они захотят вернуться к скаредности кривых улочек Уэкамина. Те, кто остался — властители мёртвой души Уэкамина, — ходят в кино, играют в бридж по маленькой и лелеют только одну заветную мечту: обзавестись автомобилем, ибо собственная машина — это высший признак респектабельности. — перевод: И. Г. Гурова, 1965
	Wakamin is a town with a soul. It used to have a sentimental soul which got thrills out of neighborliness and “The Star–Spangled Banner,” but now it wavers between two generations, with none of the strong, silly ambition of either. The pioneering generation has died out, and of the young men, a hundred have gone to that new pioneering in France. Along the way they will behold the world, see the goodness and eagerness of it, and not greatly desire to come back to the straggly ungenerous streets of Wakamin. Those who are left, lords of the dead soul of Wakamin, go to the movies and play tight little games of bridge and aspire only to own an automobile, because a car is the sign of respectability.
	— «Похищенная процессия» (The Kidnaped Memorial), 1919

	… отношения их были по-детски чисты, но романтичны, как тени средневековых принцесс в островерхих головных уборах… — перевод: А. Ширяева, 1965
	… have with her a relationship as innocent as children, and, withal, romantic as the steeple-hatted princesses…
	— «Поезжай в Европу, сын мой!» (Go East, Young Man), 1930

Письма

	Я прочитал с неослабевающим интересом ваше «Восстание против деревни», впрочем, как и все статьи этой серии. Мне кажется, что вам стоит собрать эти статьи в отдельную книгу <…>. Именно поэтому я со всей настойчивостью хотел бы просить внести в статью ряд исправлений в оценки, касающиеся меня. <…> Во-первых, я даже в самой малой степени <…> не нахожусь под влиянием мистера Мастерса <…>. Я начал размышлять над «Главной улицей» <…> за 10 лет до появления «Антологии Спун-ривер» <…>. «До того, как мистер Льюис написал «Главную улицу», — пишете вы, — он принадлежал к славной когорте американских романистов, плодовитых поставщиков лёгких, написанных в разговорном стиле пустячков, рассчитанных на любителей проглядывать книги в темпе задорного водевиля». Итак, даже он, этот клоун, под влиянием великого Мастерса сумел обратиться к серьёзной работе! <…> Я действительно писал «забавные пустячки» и в немалом количестве, — точно так же, как Арнольд Беннетт, Г. Дж. Уэллс и даже иногда Эдит Уортон. И всё же в их забавных пустячках <…> были страницы, не менее серьёзно изображавшие человеческие отношения, чем «Главная улица». Тяжеловесность же — далеко не всегда отличительный признак достоверности. Но, кроме того, я написал три романа, которые ни в коей мере не могут быть отнесены к «забавным пустячкам». Все они плохи по разным причинам, но это не водевили. Читали ли вы хоть один из них? <…> «Полёт сокола» — роман очень слабый по причине его крайне поверхностного, неглубокого реализма, но в то же время написанный честно, в полную меру моих тогдашних способностей <…>. Я думаю, что среди пятидесяти напечатанных рассказов <…> наберётся едва ли десяток таких, которые, да и то с большой натяжкой, могут быть названы <…> «пустячками». <…> Теперь, в 36 лет, я только ещё начинаю свой писательский путь. Похвалы в адрес «Главной улицы» дают наконец мне надежду, что моя работа получит справедливую оценку. Никто, кроме вас, не писал о моём творчестве в целом, но именно вы представили меня <…> как никчемного шарлатана, по чистой случайности переменившегося к лучшему. <…> Я сомневаюсь в мудрости наших критиков, которые усвоили привычку заявлять, что Эвелин Скотт нельзя назвать великой писательницей, потому что она не так утонченна, как Эдит Уортон, что Эдит Уортон гроша ломаного не стоит, потому что ей не хватает эрудиции Анатоля Франса, что Анатоль Франс — полное ничтожество, потому что не писал лирики, подобной шекспировской; или — чтобы завершить круг — Шекспира не стоит читать в наше время, потому что он в отличие от Эвелин Скотт не пишет об Америке и о современности. — перевод: Б. А. Гиленсон
	последний абзац: I always wonder whether it is ever very valid, that frequent mode of critics of saying that Evelyn Scott isn't a great writer because she isn't as suave as Edith Wharton; or that Edith Wharton isn't worth a damn because she hasn't the learning of Anatole France; or that Anatole France is altogether hopeless because he has never written Shakespearean lyrics; or, to make the circle complete, that Shakespeare isn't much worth reading nowadays because he doesn't, like Evelyn Scott, write of America and today?
	— Карлу Ван Дорену, октябрь 1921

	Если Пулитцеровская премия уже сейчас начинает приобретать такое значение, есть все основания предполагать, что в следующем поколении, когда будет окончательно забыта её первоначальная формулировка, эта премия превратится в заветную цель каждого честолюбивого романиста, а комитет станет верховным судом, синклитом, столь прочно утвердившимся и наделённым столь священной властью учреждением, что всякое сомнение в его непогрешимости будет расцениваться как святотатство. Таким учреждением уже стала Французская академия <…>. Романисты могут предотвратить своё подчинение подобному всесильному органу, лишь раз за разом отказываясь от Пулитцеровской премии. Уже и сейчас комитет по Пулитцеровским премиям, Американская академия искусств и литературы, <…> советы добровольных цензоров и дотошные окололитературные дамы общими усилиями пытаются прибрать писателей к рукам, сделать из них вежливых, послушных, стерильных пай-мальчиков. — перевод: Р. С. Боброва
	If already the Pulitzer Prize is so important, it is not absurd to suggest that in another generation it may, with the actual terms of the award ignored, become the one thing for which any ambitious novelist will strive; and the administrators of the prize may become a supreme court, a college of cardinals, so rooted and so sacred that to challenge them will be to commit blasphemy. Such is the French Academy <…>. Only by regularly refusing the Pulitzer Prize can novelists keep such a power from being permanently set up over them. Between the Pulitzer Prizes, the American Academy of Arts and Letters, <…> amateur boards of censorship, and the inquisition of earnest literary ladies, every compulsion is put upon writers to become safe, polite, obedient, and sterile.
	— в комитет по Пулитцеровским премиям, 1926

Статьи

Все эти противопоставления — стиль или содержание, стиль благородный или вульгарный, простой или манерный, — всё это такая же метафизика, как заплесневелые (боюсь, что слово «заплесневелые» — верный признак «дурного стиля») рассуждения о Теле и Душе или Разуме. Этой метафизикой мы сыты по горло. <…> О стиле написано, вероятно, ещё больше чепухи, чем об истине, любви или о том, что такое разумное правительство. Научить стилю (как вообще научить чему бы то ни было) человека, который с самого начала инстинктивно не чувствует, в чём тут дело, невозможно. — перевод: И. Е. Линецкий

— «Письмо о стиле» (A Letter on Style), 1932

	… первокурсники должны быть романтиками, второкурсники — социалистами, третьекурсники — забулдыгами, а что дальше, неважно. — перевод: Р. С. Боброва
	— «Мой первый день в Нью-Йорке» (My First Day in New York), 1937

Когда-то в Америке жил учёный, который задумал совершить свою собственную революцию и совершил её. Он умер семьдесят пять лет тому назад, а нам не сравняться с ним и ещё через семьдесят пять лет. Его звали Генри Торо, и благодаря ему город Конкорд в Массачусетсе известен не меньше Лондона. <…> «Уолден». Это одно из немногих неоспоримо классических произведений американской литературы, <…> звучит и сегодня современнее Дос Пассоса. Наиболее известные из числа его знакомых — Эмерсон, Готорн, <…> папаша Луизы Мэй Олкотт — считали Торо безобидным идиотом, но слава его пережила их всех. <…> Я бы не доверил Дейлу Карнеги <…> (певцу бэббитизма) и Хейвуду Брауну охранять нашу свободу от посягательств Италии, Германии, Японии… и Соединённых Штатов Америки. Но я бы доверил эту миссию Генри Торо и сделал бы его, человека, для которого непостижимо само понятие диктатуры, нашим Дуче, нашим верховным правителем. — перевод: Р. С. Боброва

— «Одинокий революционер» (One-Men Revolution), 1937

	Когда мне ещё не было десяти, я уже регулярно выпускал газету, предназначенную для самого узкого круга читателей, какой только можно вообразить, — для самого себя. <…> мне удалось поступить в Йель, <…> я забрасывал «Йельский литературный журнал» и «Йельские куранты» длинными поэмами на средневековые сюжеты, в которых говорилось <…> о таинственных потрясающих женщинах, одетых в белую парчу, рассказами о шведах из Миннесоты и даже лирическими стихотворениями на немецком языке, должно быть, ужасном. <…> я всё время не прекращал попыток создать настоящий, серьёзный роман. Он должен был называться «Дети детей» и был задуман как повесть о четырёх поколениях, но план его с каждым годом всё разбухал и усложнялся, так как задача была мне явно не по плечу. Я придумал схему, согласно которой каждое поколение восставало против предыдущего, покидало Нью-Хейвен, направлялось в Миннесоту, потом в Калифорнию, а потом (тут я каким-то образом предвосхитил парадоксальную тенденцию к переселению, которая в то время только начала появляться), отскочив, как мячик, от неприступной стены Тихого океана, возвращалось на Восток. Я не написал, вероятно, и десяти страниц этого опуса, но, составляя план и продумывая сложные проблемы, которые вставали передо мной в связи с этим, приобрёл, пожалуй, куда больше литературного мастерства, чем при работе над всеми теми безделками… — перевод: И. Е. Линецкий
	I must have been about ten when I regularly wrote a newspaper with the most strictly limited clientele in the world—myself. <…> I had wriggled doubtfully into Yale, <…> on the Yale Literary Magazine and the Yale Courant I showered long medieval poems, with <…> ladys clad in white samite, mystic, won-der-ful; tales about Minnesota Swedes; and even two lyrics in what must have been terrible German. <…> I was trying to try to plan a serious, a respectable novel. It was to be called The Children's Children, and it was an early guess at the four generation novel that would, years later, with my having nothing at all to do with it, become only too ponderously plentiful. In my scheme, each generation was to revolt against the earlier, and move—from New Haven to Minnesota to California and then (in this I anticipated a paradoxical migratory movement which then had only begun) rebound against the wall of the wall of the Pacific Ocean and back East again. I doubt if I ever wrote so much as ten pages of this opus, but out of planning it, seeing its distressing problems, I probably got more sense of writing than in all my spawn of scribbling…
	— «Я пробиваюсь в печать» (Breaking into Print), 1937

	Тридцать лет тому назад мы всё ещё разрешали Англии водить нас на помочах. Слова «хороший писатель» и «английский писатель» были синонимами, и большинству издателей делалось просто смешно, когда какой-нибудь самонадеянный юнец высказывал еретическую мысль, что первоклассный американский писатель ничем не хуже третьесортного английского. Все солидные издатели дважды в год совершали паломничество в Лондон, откуда они гордо возвращались с очередным шедевром миссис Литлтон Пагуейа (тётки туитского викария), повествующим о чаепитиях и ветках сирени, или с новым томом «Путешествий по Бирме» сэра Виктора Луеллина. Никому из них и в голову не приходило, что в каком-нибудь колледже в двадцати милях, или <…> даже за письменным столом в пятнадцати шагах от двери кабинета редактора сидит неизвестный молодой человек или девушка, который лучше пишет и глубже мыслит и чувствует, чем все английские светила за исключением десяти-пятнадцати подлинных мастеров. — перевод: Р. С. Боброва
	We were still, thirty years ago, letting ourselves be warmly mothered by Britain. A good author meant an English author, and there was something comic, to most publishers then, in the vanity of youngster so bumptious as to think that a first-rate American author might be almost as good as a fifth-rate England author. Sound publishers then went twice a year to London, and came proudly back with the latest tea-and-lilacs romance of Mr. Littleton Pagways (aunt of the Vicar of Twit) and the new volume of "Travels in Burma" by General Sir Victor Llewellyn, and never knew that in a college twenty miles away or <…> at a desk in his own office, thirty feet away, was an unknown boy or girl who was a neater and vastly more important writer than all save ten or fifteen of England's best.
	— «Издательская старина» (Early Publishing Days), 1946

Благодаря сентиментальным школьным учителям и рекламам предприимчивых дельцов, берущихся за соответствующую мзду научить кого угодно писать романы, публика твёрдо уверовала, что стоит любому мужчине или любой женщине, которым не удалось преуспеть в качестве водопроводчика, фермера или домашней хозяйки, взять пару нетрудных уроков, посвящённых некоторым тонкостям писательского ремесла, — например, как писать — пером или на машинке и какую героиню предпочесть — златокудрую стюардессу самолёта или рыжеволосую девицу из Исландии, — и после этого они, конечно, напишут роман, который будет удостоен Пулитцеровской премии и продан в Голливуд за миллион долларов. На беллетристику возлагается множество надежд: вдове она должна помочь выкупить закладную; молодым людям — свести счёты с родственниками; скучающему холостяку принести славу и горы любовных писем. <…> Фантазия ребёнка, который в каком-нибудь кустике с такой ясностью увидел дракона, что перепугался насмерть, куда ближе к подлинному творческому дару, чем любые ухищрения журналиста, все художества которого сводятся к тому, чтобы выкроить побольше места для объявлений. — И. Е. Линецкий

— «He надейтесь вознестись на Олимп!» (No Flight to Olympus), 1948

Миннесота — скандинавский штат

Minnesota, the Norse State, 1923; перевод: Р. С. Боброва

Рядовой житель восточного штата <…> мало знает о Миннесоте, и не потому, что она такой молодой штат, а потому, что она не относится ни к бурному Западу, ни к устоявшемуся Востоку. Нью-Джерси сразу ассоциируется с заводами и гостиницами на побережье, Монтана — с ковбоями и одинокими скалами; всем ясно, что такое Калифорния, а также Флорида и Мэн. Что касается Миннесоты, она как бы не имеет своего лица. <…> В представлении жителя Востока Миннесота — бескрайняя прерия, по которой свободно гуляют ветры; плоская равнина, целиком засеянная пшеницей, если не считать полоски леса на севере и нескольких городишек на юге; живут там настоящие янки, исконные американцы, но их немного, и шведы, которые начинают каждую фразу словами «Так фот, я тумаю», отличаются склонностью к юмору и работают в качестве батраков, судомоек и угольщиков. <…> Даже «Кастория», знаменитое слабительное, не воспета на стольких рекламных щитах, как мука Миннеаполиса. Но ныне зерно на наши мельницы поставляют в основном Монтана, Саскачеван и обе Дакоты, а миннесотские фермеры понастроили высокие красные силосные башни, напоминающие пикардийские замки, и всё больше переключаются на молочное животноводство. <…> В самой Миннесоте не услышишь (от высокородных янки, к которым обычно обращаются с подобными вопросами), что скандинавы — комики, нет, про них говорят, что они неприветливы, мятежны и «не поддаются американизации». Фабриканты и лесозаготовители отзываются о своих рабочих-шведах совершенно так же, как предприниматели Сиэтла о японцах, Бостона — об ирландцах, юго-западных штатов — о мексиканцах, Нью-Йорка — о евреях, морские офицеры — о жителях Гаити и мистер Редьярд Киплинг — о националистах-индусах… или националистах-американцах. <…> они выдают свою приверженность к Теории о Низших Расах, которая формулируется следующим образом: Низшая Раса — это та, к которой принадлежат мои рабочие. Они вероломны, неблагодарны, невежественны, ленивы и непокорны, поскольку они требуют повышения зарплаты и таким образом стремятся отнять у меня доллары, которые мне нужны на платья для моей жены и на прославляющую меня благотворительность. Они неполноценны от природы. Они никогда не смогут стать Настоящими Американцами (или Английскими Джентльменами, или Высокородными Пруссаками). Я знаю, что это так, потому что со мной согласны все мои товарищи по университету и партнёры по бриджу. На самом деле скандинавы американизируются с невероятной быстротой. Они американизируются гораздо быстрее американцев. Среди последних из поколения в поколение не переводится упрямая аболиционистская порода, которая или борется за обречённое дело и, попав в тюрьму, поёт печальные баллады или, как Лодж, держится традиций Адамса, не менее вредоносных для здорового американизма, чем коммунизм. Скандинавы американизируются до того основательно, что, надо полагать, где-нибудь в 1963 году норвежец Григавасон и исландец Гисласон скажут о черногорцах и латышах: «Вечно они скандалят насчет зарплаты, <…> не поддаются американизации. Не желают голосовать ни за кандидата ротарианцев, ни за Ку-Клукс-Клан. Подавай им, видите ли, какую-то там Третью партию».

Поверхностному взгляду может показаться, что властители Среднего Запада, этой новой страны, ничем не отличаются от властителей восточных штатов <…>. И те и другие чтят лишь банковское дело, здравые республиканские взгляды, гольф, бридж и большие автомобили. Но если восточный туз вполне удовлетворяется этими символами богатства и ничего больше не хочет, среднезападный, как бы он ни был поглощён гольфом, как бы ни фыркал на «эти дурацкие суфражистские идеи» своей жены и на «всю эту заумную чушь, о которой толкуют любители бегать по лекциям», в глубине души, сам того не сознавая, стремится к неведомой ему красоте.

Смерть Эрроусмита

The Death of Arrowsmith — автонекролог 1941 года; перевод: Б. А. Гиленсон.

Синклер Льюис, мирно почивший <…> в возрасте 86 лет, <…> представляется нам в основном весёлым патологоанатомом, который «препарировал» «прописные истины» и чувства своего времени — добродушную лживость сенаторов и тех, кого знают под именем «стимуляторов бизнеса», характерное для нашей эпохи высокомерие по отношению к женщине, честолюбие священнослужителей и людей свободных профессий, бесстыдную слезливость лжепатриотизма. <…> Льюис изничтожал — или пытался изничтожать — сентиментальность, так как понимал, что в душе сам он сентиментален и романтичен, а потому зелёные холмы, солдаты, штурмующие баррикады, улыбающиеся девушки и зимние метели вызывали у него детский восторг, словно у какой-нибудь популярной романистки, и он издевался над грубым проявлением империализма янки, потому что был в душе до фанатизма влюблённым в свою страну американцем <…>. «Стиль» Льюиса <…> при ближайшем рассмотрении оказывается смешением самых различных литературных влияний. <…> его предшественниками были Диккенс и Суинбёрн, Г. Дж. Уэллс и А. Э. Хаусман, Томас Гарди, Г. Менкен и Хэмлин Гарленд. <…> Льюис в очень малой степени повлиял на творчество молодых беллетристов. Возможно, это произошло потому, что ему недоставало силы и оригинальности, на которые он претендовал, а возможно, и потому, что, подобно <…> Уилле Кэсер был одиноким, чуждавшимся людей человеком…

Sinclair Lewis, who died peacefully <…> at the age of eighty-six, <…> seems essentially to have been a cheerful pathologist, exposing the cliches and sentimentalities of his day— the hearty falseness of senators and what were once known as "business boosters," the smirking attitudes toward women in his times, the personal ambitiousness of the clergy, the artists, and the professional men, and the brazen mawkishness of patriotism. <…> Mr. Lewis smote—or tried to smite—sentimentality because he knew himself to be, at heart, a sentimentalist to whom green hills and barricade-jumping soldiers and smiling girls and winter storms were as childishly exciting as they were to any popular female novelist. It also was evident that he mocked the cruder manifestations of Yankee imperialism because he was, at heart, a fanatic American <…>. The "style" of Mr. Lewis' <…> seems, on recent study, to indicate a descent from extraordinarily discrepant literary ancestors. <…> deriving from both Dickens and Swinburne, H. G. Wells and A. E. Housman, Thomas Hardy and H. L. Mencken and Hamlin Garland. <…> Mr. Lewis seems to have affected but little the work of younger writers of fiction. Whether this is a basic criticism of his pretensions to power and originality, or whether <…> Miss Willa Cather, he was an inevitably lone and insulated figure <…>.

Льюис был высокий, худой, нескладный, с плохим цветом лица и в старости совершенно лысый <…>. Если бы он щеголял во взъерошенном парике и приклеил бородку, то вполне мог бы сойти за шутливое изображение Дяди Сэма, а большинство интервьюеров и библиотекарей, которые чем дальше, тем реже совершали паломничества к его дому (их всех отпугивало пристрастие старика пародировать буквально все свойственные людям артистические позы), замечало, что с годами он всё больше превращался в Последнего Янки из Коннектикута. <…> Хотя Льюис, видимо, не создал «школы» последователей, однако можно предположить, что его влияние на литературу в целом оказалось плодотворным: он высмеивал скуку и формализм, широко пользовался американским просторечием, юмористическими преувеличениями, перемешанными с почти научной манерой повествования, которой он научился во время пребывания в колледже; его книги проникнуты истинным демократизмом, и потому его герои — будь то провинциальный издатель или подёнщица на ферме — наделены чувством собственного достоинства, романтическим обаянием и хотя бы в этом, в своей человеческой значительности, не уступят любому принцу, любому лидеру рабочих с 10 000 000 приверженцев и любому романисту! <…> надгробное слово <…> Карла ван Дорена: «Он <…> умел смеяться даже в такие времена, когда измученный заботами мир, казалось, совсем утратил эту способность».

Lewis was tall, lean, awkward, with a rough complexion and, in his later years, a skull completely bald <…>. Had he sported a tousled wig and a chin whisker, he would almost comically have been taken for an impersonation of Uncle Sam, and a large share of the yearly dwindling number of interviewers and librarians who made a pilgrimage to his home (a pilgrimage invariably ruined by the old man's derisive frivolity about all artistic poses) have noted that with advancing years he became more and more the Last Surviving Connecticut Yankee. <…> Although Lewis seems to have had no "school" of imitators whatever, it is to be surmised that his influence on our literature has been healthful in his derision of dullness and formalism. His use of American lingo and humorous exaggeration intermingled with the more nearly scholastic manner that was an inheritance from his college days, is at least the equal in dignity and romantic charm of any prince, any labor-leader with 10,000,000 followers—or any novelist! <…> Carl Van Doren's <…> observation, "This, <…> who could still laugh in days when the world had almost worried itself out of the power of laughter."

Статьи о произведениях

• См. в отдельной категории

О Льюисе

	Анатом американской культуры.
	— Генри Менкен

	Романы Синклера Льюиса являются документами, будоражащими мысль, выражением неудовлетворенности поколения, утратившего свои иллюзии. Они наносят сокрушительные удары миру, который громкими, пустыми фразами пытается приободрить себя. <…> [Его герои — не живые люди, а их подобия, <…> писатель делает свои зарисовки, находясь «в морге»].
	— Вернон Паррингтон, «Синклер Льюис — наш собственный Диоген» (Sinclair Lewis, Our Own Diogenes), 1927

	В основе его искусства — критика современного мира <…>. Повествователь стоит за своими книгами: они лучше всего там, где его личность скрыта и где именно благодаря этому становится яснее то, что он хочет ими сказать.
	— Арнольд Цвейг

Конечно, своё место в истории литературы по праву заняли <…> романы 20-х годов, когда Льюис пережил свой творческий пик. Но даже и тогда критики, называвшие его реализм «фотографическим», были не так уж далеки от истины. Они, правда, подразумевали излишнее нагромождение деталей, страсть к избыточной полноте бытописания, растянутость, вялый темп повествования <…>. Вернее было бы сказать о несвободе воображения Льюиса. Его проза была «фотографической» прежде всего в том смысле, что, достоверно передавая мироощущение персонажей, рождённых американской «глубинкой», она не создавала необходимой дистанции между героями и автором, который сам принадлежал к этому же социальному слою, и при всей своей ироничности, при всём сарказме доносила взгляд человека с Главной улицы, так и не освободившегося от её понятий. Льюис это прекрасно сознавал, отдав много сил поиску сюжетов и характеров, которые уводили далеко от круга провинциального бытия с его ничтожными заботами. Однако зависимость от этого бытия нельзя преодолеть, просто перенося действие в совсем иные общественные сферы и выводя на сцену необычных персонажей. Решает ведь не тема, а характер писательского мироощущения. <…> Гротеск на грани шаржа переплетался у него с лирикой и задушевностью, насмешку смягчало сочувствие. <…> Можно только пожалеть, что к этой тональности примешивались порой ноты умиления, чреватого облегчённостью художественных ходов, если не прямой фальшью.

— Алексей Зверев, «Человек с главной улицы», 1989

Борис Гиленсон

Сатирический эффект образа усиливается от того, что Лоуэл Шмальц, излагающий «под занавес» [«Человека, который знал Кулиджа»] «основополагающие идеалы американских христиан и патриотов», словно вобрал в себя идеологическую пошлость «просперити». Когда же он приезжает в Вашингтон, чтобы побеседовать со своим сокурсником по колледжу президентом Кулиджем, этим кумиром американских дельцов, последний произносит более чем тривиальные суждения на внешнеполитические темы. Ничтожная эпоха рождает ничтожных героев во всех звеньях — от конторы зенитского лавочника до президентского кресла. — парафраз из его статьи «Два портрета бизнесмена»

— «Америка Синклера Льюиса», 1972

Подлинным «коньком» Льюиса был жанр комического монолога: он мастерски заставлял своих героев самообнажаться <…>. Человек с явной актёрской жилкой, он умел и любил перевоплотиться в любого даже второстепенного своего персонажа.

	Синклер Льюис вообще отличается счастливой способностью подобно сейсмографу угадывать глубинные, нарастающие тенденции социально-политического развития.
	— «Пророчество сатирика»

В его лучших рассказах явственно проявляется романтическое начало, присущее этому суровому реалисту, наблюдательность, сатирическая зоркость, фантазия, искусство занимательного сюжета.

Синклер Льюис — писатель ясной, прозрачной манеры, избегающий полутонов и чётко расставляющий идеологические акценты. Объекты социальной критики выявляются им с необходимой рельефностью. Но в то же время писатель резонно считает, что его задача ставить диагноз общественного заболевания, а не предлагать лекарства для лечения. <…> Несмотря на сенсационный успех его книг и в Америке и за её пределами, у себя на родине он оставался явно не в чести у критиков и многих литературоведов. Не случайно в одной из статей, приуроченных к 100-летию со дня рождения Льюиса, он назван «пасынком Америки». Какие только упрёки не приходилось ему слышать: и в старомодности, и в создании малоправдоподобных карикатур, и в том, что Америка якобы «переросла» своего сатирика, а его романы, привязанные к своему времени, безнадёжно устарели.