Опыты в стихах и прозе (Батюшков)

«Опыты в стихах и прозе» — авторский сборник Константина Батюшкова, составленный по предложению Николая Гнедича. Первая часть, включившая 15 статей, вышла в июле 1817 года, вторая, из 64 стихотворений, — в октябре. В 1819—1821 годах автор, задумав новое издание стихотворений, предпринял правку второго тома, но книга не вышла.

Часть I. Проза

	Солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. — вероятно, неоригинально
	— «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии», 1810, 1817

Лень господ редакторов и холодность читателей к книгам полезным, которых появление столь редко на горизонте нашей словесности. <…> другая причина хладнокровия и малого любопытства нашей публики к отечественным книгам — <…> от исключительной любви к французской словесности — и эта любовь неизлечима. Она выдержала все возможные испытания и времени и политических обстоятельств. <…> (Наши воины, спасители Европы от нового Аттилы, потушили пламенник брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном её театре.) <…> Желая начертать в юной памяти исторические лица знаменитых мужей, <…> автор, подобно Фонтенелю, заставляет разговаривать их тени в царстве мёртвых. Но французский писатель гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали. <…> Здесь <…> всякое лице говорит приличным ему языком, и автор знакомит нас, как будто невольно <…>. Он, как Фонтенель, разрешает в маленькой драме своей какую-нибудь истину или политическую, или нравственную; но жертвует ей ничтожными выгодами остроумия и, если смею сказать, скрывается за действующее лице. <…> смело уверить можем — опираясь на мнение учёнейших мужей по этой части, — что на русском языке едва ли находится что-нибудь подобное «Краткому начертанию российской истории» <…>. Стихотворения г. Муравьёва, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога.

— «Письмо к И. М. М.-А. О сочинениях г. Муравьева», лето 1814

Учение италиянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии, среди бурь политических и потом при блестящем дворе Медицисов, язык, образованный великими писателями, лучшими поэтами, мужами учеными, политиками глубокомысленными, — этот язык сделался способным принимать все виды и все формы. Он имеет характер, отличный от других новейших наречий и коренных языков, в которых менее или более приметна суровость, глухие или дикие звуки, медленность в выговоре и нечто принадлежащее Северу. <…> Ариост, например, выражается свободно, описывает верно всё, что ни видит (а взор сего чудесного Протея обнимает всё мироздание) <…>. Описание нравов народных и обрядов веры есть лучшая принадлежность эпопеи Тасса <…>. Те, которые упрекают итальянцев в излишней изнеженности, конечно, забывают трёх поэтов: Альфиери — душею римлянина, Данта — зиждителя языка италиянского и Петрарка, который нежность, сладость и постоянное согласие умел сочетать с силою и краткостию.

— «Ариост и Тасс», осень 1815

	Стихи Петрарки, сии гимны на смерть его возлюбленной, не должно переводить ни на какой язык; ибо ни один язык не может выразить постоянной сладости тосканского и особенной сладости музы Петрарковой, <…> которого часто критика <…> ставит наравне с обыкновенными писателями по части изобретения и мыслей.
	— «Петрарка», осень 1815

Надобно, чтобы вся жизнь, все тайные помышления, все пристрастия клонились к одному предмету, и сей предмет должен быть — Искусство. Поэзия, осмелюсь сказать, — требует всего человека. Я желаю, <…> чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику: одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца. <…> Первое правило сей науки должно быть: живи как пишешь, и пиши как живёшь. Talis hominibus fuit oratio, qualis vita. Иначе все отголоски лиры твоей будут фальшивы. <…> Богданович жил в мире фантазии, им созданном, когда рука его рисовала пленительное изображение Душеньки. Он жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил, как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровье и долго оплакивал их кончину.

— «Нечто о поэте и поэзии» («О впечатлениях и жизни поэта»), осень 1815

Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок лёгкой поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом; остроумные, неподражаемые сказки Дмитриева, в которых поэзия в первый раз украсила разговор лучшего общества; <…> и другие произведения сего стихотворца, в которых философия оживилась неувядающими цветами выражения; басни его, в которых он боролся с Лафонтеном и часто побеждал его; <…> стихотворения Карамзина, исполненные чувства, образец ясности и стройности мыслей; <…> некоторые послания <…> новейших стихотворцев, писанные слогом чистым и всегда благородным: все сии блестящие произведения дарования и остроумия менее или более приближились к желанному совершенству, и все — нет сомнения — принесли пользу языку стихотворному, образовали его, очистили, утвердили.

— «Речь о влиянии лёгкой поэзии на язык, читанная <…> 17 июля 1816»

	Фонтенель <…> гонялся единственно за остроумием: действующие лица в его разговорах разрешают какую-нибудь истину блестящими словами; они, кажется нам, любуются сами тем, что сказали.
	— там же

Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углублённый в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и — подобно мудрецу Сиракуз — забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками. Не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу учёных женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, — редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир… писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещённого человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Д'Аламбер: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; второй перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их: следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? — В самой России, где общество, науки и словесность были ещё в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душою и умом выше времени обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без неё не умирает.

— «Вечер у Кантемира», 1816

Часть II. Поэзия

Элегии

Как ландыш под серпом убийственным жнеца Склоняет голову и вянет, Так я в болезни ждал безвременно конца <…>. Но ты приближилась, о жизнь души моей, И алых уст твоих дыханье, И слёзы пламенем сверкающих очей, И поцелуев сочетанье, И вздохи страстные, и сила милых слов Меня из области печали, От Орковых полей, от Леты берегов, Для сладострастия призвали. <…> Мне сладок будет час и муки роковой: Я от любви теперь увяну.

— «Выздоровление», 1807 или позже

	Чувствую персей твоих волнованье, Сердца биенье и слёзы в очах; Сладостно девы стыдливой роптанье! Зафна! о Зафна! смотри, там, в водах Быстро несётся цветок розмаринный; Воды умчались, — цветочка уж нет! Время быстрее, чем ток сей пустынный, С рёвом который сквозь дебри течёт.
	— «Источник», 31 августа 1810

	Война, война врагам отеческой земли! Суда на утро восшумели, Запенились моря, и быстры корабли На крыльях бури полетели!
	— «На развалинах замка в Швеции», 1814

	Гусар, на саблю опираясь, В глубокой горести стоял.
	— «Разлука», 1814

	Я берег покидал туманный Альбиона.
	— «Тень друга», 1814

Минутны странники, мы ходим но гробам; Все дни утратами считаем; На крыльях радости летим к своим друзьям, И что ж? — их урны обнимаем! <…> Как в воздухе перо кружится здесь и там, Как в вихре тонкий прах летает, Как судно без руля стремится по волнам И вечно пристани не знает, — Так ум мой посреди волнений погибал. Все жизни прелести затмились; Мой гений в горести светильник погашал, И музы светлые сокрылись.

— «К другу», 1815

	О, память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной.
	— «Мой гений», 1815

	Мой дух! доверенность к Творцу! Мужайся; будь в терпеньи камень. Не он ли к лучшему концу Меня провёл сквозь бранный пламень?
	— «Надежда», 1815

	Зефир последний свеял сон С ресниц, окованных мечтами, Но я — не к счастью пробуждён Зефира тихими крилами. <…> Ничто души не веселит, Души, встревоженной мечтами, И гордый ум не победит Любви — холодными словами.
	— «Пробуждение», осень 1815

Послания

	Товарищи любезны! Не сетуйте о нас, К чему рыданья слезны, Наемных ликов глас? <…> бросьте на гробницы Богов домашних лик, Две чаши, две цевницы С листами повилик; И путник угадает Без надписей златых, Что прах тут почивает Счастливцев молодых!
	— «Мои Пенаты», конец 1811 — начало 1812

	О ты, который средь обедов, Среди веселий и забав Сберег для дружбы кроткий нрав, Для дел — характер честный дедов! О ты, который при дворе, В чаду успехов или счастья, Найти умел в одном добре Души прямое сладострастье! О ты, который с похорон На свадьбы часто поспеваешь, Но, бедного услыша стон, Ушей не затыкаешь!
	— «Послание к Т-ву» (экспромт из письма А. И. Тургеневу 14 октября 1816)

	Свои стихотворенья Читает мне Свистов; И с ним певец досужий, Его покорный бес, Как он, на рифмы дюжий, Как он, головорез! Поют и напевают С ночи до бела дня; Читают и читают, И до смерти меня, Убийцы, зачитают!
	— «К Ж-му», июнь 1812

Ты прав! Поэт не лжец, Красавиц воспевая. Но часто наш певец, В восторге утопая, Рассудка строгий глас Забудет для Армиды, Для двух коварных глаз; Под знаменем Киприды Сей новый Дон-Кишот Проводит век с мечтами: С химерами живёт, Беседует с духами, С задумчивой луной, И мир смешит собой! <…> Клянуся Хлоей в том, Что русские поэты Давно б на берег Леты Толпами перешли, Когда б скалу Левкада В болота Петрограда Судьбы перенесли!

— «Ответ Т-ву», начало 1812