Русская интеллигенция

Русская интеллигенция — в русскоязычной культуре Российской империи XIX века, Советского Союза и современной России — общественная прослойка людей, занятых сложным умственным трудом, в чьи функции входит критика, руководство в формировании культуры и политической идеологии общества. В XIX веке интеллигенцию в целом часто обозначали термином «разночинцы», так как ими были многие интеллигенты.

Русская интеллигенция

Статья в Википедии

В России

Русская интеллигенция была трансплантацией: западным интеллектуальством, пересаженным на русскую казарменную почву. Специфику русской интеллигенции породила специфика русской государственной власти. В отсталой России власть была нерасчленённой и аморфной, она требовала не специалистов-интеллектуалов, а универсалов <…>. Зеркалом такой русской власти и оказалась русская оппозиция на все руки, роль которой пришлось взять на себя интеллигенции. <…> когда оппозиция государственной власти перестала физически уничтожаться и стала, худо ли, хорошо ли, скапливаться и искать себе в обществе бассейн поудобнее для такого скопления. Таким бассейном и оказался тот просвещённый и полупросвещённый слой общества, из которого потом сложилась интеллигенция как специфически русское явление. Оно могло бы и не стать таким специфическим, если бы в русской социальной мелиорации была надёжная система дренажа, оберегающая бассейн от переполнения, а его окрестности — от революционного потопа. Но об этом ни Елизавета Петровна, ни её преемники по разным причинам не позаботились…

— Михаил Гаспаров, «Записи и выписки», 2001

	Интеллигент — образованный человек, имеющий склонность к мечтательности и питающий отвращение к труду. В России интеллигентом может стать каждый.
	— генерал Леонид Шебаршин

• У нас в Университете (Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов - прим.) лет десять назад состоялся цикл дискуссий, когда мы тогда договорились об очень определенном понимании слова «интеллигенция». Тогда были названы три признака: образованность, обостренное чувство совести и интеллектуальная независимость. Образованных у нас - почти вся страна, намного меньше - с совестью, и совсем мало - интеллектуально независимых.
  • Александр Сергеевич Запесоцкий

XIX век

… известного рода бессовестность русского интеллигентного человека <…> свидетельствует о таком равнодушии к суду над собой своей собственной совести, или, что то же самое, о таком необыкновенном собственном неуважении к себе, что придёшь в отчаяние и потеряешь всякую надежду на что-нибудь самостоятельное и спасительное для нации, даже в будущем, от таких людей и такого общества. Публика, то есть внешность, европейский облик, раз навсегда данный из Европы закон, — эта публика производит на всякого русского человека действие подавляющее: в публике он европеец, гражданин, рыцарь, республиканец, с совестью и с своим собственным твёрдо установленным мнением. Дома, про себя, — «Э, чёрт ли в мнениях, да хошь бы высекли!» Поручик Пирогов, сорок лет тому назад высеченный в Большой Мещанской слесарем Шиллером, был страшным пророчеством, пророчеством гения, так ужасно угадавшего будущее, ибо Пироговых оказалось безмерно много, так много, что и не пересечь. Вспомните, что поручик сейчас же после приключения съел слоёный пирожок и отличился в тот же вечер в мазурке на именинах у одного видного чиновника. <…> А было ли ему стыдно? Без сомнения нет! <…> Двухсотлетняя отвычка от малейшей самостоятельности характера и двухсотлетние плевки на своё русское лицо раздвинули русскую совесть до такой роковой безбрежности, от которой… ну чего можно ожидать, как вы думаете?

— Фёдор Достоевский, «Дневник писателя», 1873

	Истинное зло России именно и заключается в той гнилой части её интеллигенции, которая стыдится своей страны и чуждается своего народа. Эта-то интеллигенция и есть наша язва, от которой мы должны во что бы то ни стало освободиться; это-то и есть то фальшивое образование, которым мы страдаем, живя чужим умом… — 1-е предложение взято названием статьи 1887 г.
	— Михаил Катков, «Возобновившаяся агитация против учебной реформы», 1880

Для огромного большинства русского народа Петербург имеет значение лишь тем, что в нём его царь живет. Между тем, и это мы знаем, петербургская интеллигенция наша, от поколения к поколению, всё менее и менее начинает понимать Россию, именно потому, что, замкнувшись от неё в своём чухонском болоте, всё более и более изменяет свой взгляд на неё, который у иных сузился, наконец, до размеров микроскопических, до размеров какого-нибудь Карлсруэ…

— Фёдор Достоевский, там же, январь 1881

Прошлое прекрасно <…> у большинства русских интеллигентных людей. Нет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: её быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берёт ношу не по силам, <…> воюет со злом, рукоплещет добру, любит не просто и не как-нибудь, а непременно или синих чулков, или психопаток, или жидовок, или даже проституток, которых спасает, и проч. и проч… Но едва дожил он до 30—35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку.

— Антон Чехов, письмо А. С. Суворину 30 декабря 1888

	Не помню ни одного сибирского интеллигента, который, придя ко мне, не попросил бы водки.
	— Антон Чехов, письмо А. С. Суворину 20 мая 1890

… сыны века: <…> вся интеллигенция виновата, вся <…>. Пока это ещё студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. <…> Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр.

— Антон Чехов, письмо И. И. Орлову 22 февраля 1899

XX век

	Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписаный кодекс… <…> русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей.
	— Георгий Федотов, «Трагедия интеллигенции», 1926

	Интеллигенция погубила Россию. <…> Всякие Шмаровозы <…> подтачивали функции нашего исторического фундамента, пока он не рухнул.
	— Саша Чёрный, «Пушкин в Париже», 1926

Где он, этот народ? <…> Однако масса — это только полуфабрикат, аморфное состояние между двумя кристаллическими структурами, между двумя устоявшимися системами ценностей. <…> И нынешняя масса вполне может оструктуриться, если появится стержень, веточка, пусть хрупкая, вокруг которой начнут нарастать кристаллы. Вот эту роль веточки, опущенной в перенасыщенный раствор, я отвожу лучшей части интеллигенции.

— Григорий Померанц, «Человек ниоткуда», 1969

Интеллигентами себя называют все. Человек порой готов сознаться в тягчайших грехах. <…> Но где вы слышали, чтобы кто-то заявил: — Я — человек неинтеллигентный! <…> В эмиграции дело запутывается ещё больше. Интеллигенты вынуждены менять свои профессии. <…> Не абсурдно ли такое выражение — бывший интеллигент? Не звучит ли оно так же глупо, как бывший еврей? Бывший отец? Или — бывший автор «Капитанской дочки»? Интеллигент за баранкой [такси] остаётся интеллигентом. Хам остаётся хамом.

— Сергей Довлатов, «Интеллигентами себя называют все…», 1981

	Эраст <…> «был до конца жизни несчастлив». Этой незначительной реплике тоже суждена была долгая жизнь. Из неё выросла заботливо лелеемая вина интеллигента перед народом.
	— Пётр Вайль, Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Наследство „Бедной Лизы“. Карамзин»), 1991

Интеллигенция в России во все времена приносила на своём горбу власть, которая её же потом и уничтожала, в лучшем случае, не замечала. Но это личное дело интеллигенции. Только тогда не надо ей быть посредником между властью и народом. Вот это страшный грех. Думай, куда ты зовешь людей. Потому что они живут не твоей жизнью, к сожалению. И тем более не жизнью власти, ни по обеспеченности, ни по защищенности. Вот почему я говорю, что интеллигенция должна быть в оппозиции. Умеренная оппозиция всегда улучшает действующую власть.

— Леонид Филатов, 1991

• см. Дмитрий Лихачёв, «О русской интеллигенции. Письмо в редакцию», 1993

1900-е

Как известно, процесс размагничивания особенно резко наблюдается на мягком железе, которое обладает способностью быстро приобретать магнитные свойства и так же быстро терять их. Закалённая сталь размагничивается не так скоро, а долго сохраняет магнетизм и сама делается способной возбуждать магнитные явления вокруг себя. Впрочем, и мягкое железо может сохранять магнитные свойства неопределённо долгое время… если его окружает со всех сторон проводник электрической энергии <…>. Если есть живые токи, то и мягкое железо не размагнитится, а будет представлять из себя отличный электромагнит, который не хуже — а может быть, и сильнее — постоянного <…>. [Интеллигент восклицает]: «Друг мой! Я это самое мягкое железо и есть! Но разве я не способен и теперь стать снова магнитом? Ей-богу, способен! Пропусти только живые токи вокруг меня — и сила во мне тотчас явится. Вот когда я был студентом, этих токов вокруг меня было сколько угодно. <…> десять лет спустя после университета <…> ни в одном пункте своих убеждений я не раскаялся и не изменил им. Я только размагнитился, иначе сказать — настроение потерял. <…> Я каждый день читаю, К чему — не понимаю! Я также не могу понять, Зачем хочу я ночью спать. Я каждый день хожу-сижу И цели в том не нахожу; Мне ничего не надо — Ни рая и ни ада. Противны мне до смерти И ангелы и черти. Гоню я прочь в три шеи И чувства и идеи. Мне б смерти не хотелось, Но жизнь — весьма приелась. Я, право, сам не знаю — Живу иль умираю». <…> Вместо слов «вселенная», «счастье человечества», «царство божие на земле» этот господин подставил в свой катехизис: «жена, дети». Из-за них и вселенной стало не видно. Ну, разве это не размагничивание, да ещё с обманом?

— Николай Рубакин, «Размагниченный интеллигент», 1900

Большинство размагниченных интеллигентов потому, главным образом, и противно, что, не имея мужества искренно сознаться в совершенной утрате живой души, искусственно возбуждает себя фразами, буесловит и лжёт, усиленно пытаясь доказать, что не он — мёртв, а сама-де жизнь остановилась и омертвела. Тогда как жизнь неустанно растёт и вширь, и вглубь, и нет сил, которые могли бы остановить рост её. — комментарий к вышецитированному Н. Рубакину

— Максим Горький, «О „размагниченном“ интеллигенте», март 1901

Революция 1905—6 гг. и последовавшие за нею события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека, как высшую святыню, блюла наша общественная мысль. Отдельные умы уже задолго до революции ясно видели ошибочность этих духовных начал; исходя из априорных соображений; с другой стороны, внешняя неудача общественного движения сама по себе, конечно, ещё не свидетельствует о внутренней неверности идей, которыми оно было вызвано. Таким образом, по существу поражение интеллигенции не обнаружило ничего нового. Но оно имело громадное значение в другом смысле: оно, во-первых, глубоко потрясло всю массу интеллигенции и вызвало в ней потребность сознательно проверить самые основы её традиционного мировоззрения, которые до сих пор принимались слепо на веру; во-вторых, подробности события <…> дали возможность тем, кто в общем сознавал ошибочность этого мировоззрения, яснее уразуметь грех прошлого и с большей доказательностью выразить свою мысль.

— Михаил Гершензон, предисловие к сб. «Вехи», 1909

… мы можем определить классического русского интеллигента, как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия. Если в таком сочетании признаков содержатся противоречия, то это — живые противоречия интеллигентской души. Прежде всего, интеллигент и по настроению, и по складу жизни — монах. Он сторонится реальности, бежит от мира, живёт вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний и благочестивой веры. Интеллигенция есть как бы самостоятельное государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь незыблемо устойчивых традиций, такой опредёленности и строгости в регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний, такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном монастыре, который образует русская интеллигенция. <…> Но, уединившись в своём монастыре, интеллигент не равнодушен к миру; напротив, <…> он хочет править миром и насадить в нём свою веру; он — воинствующий монах, монах-революционер. Всё отношение интеллигенции к политике, её фанатизм и нетерпимость, её непрактичность и неумелость в политической деятельности, её невыносимая склонность к фракционным раздорам, отсутствие у неё государственного смысла — всё это вытекает из монашески религиозного её духа, из того, что для неё политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько — истребить врагов веры и насильственно обратить мир в свою веру.

— Семён Франк, «Этика нигилизма» (сб. «Вехи»)

1910-е

	Все мы, «интеллигенты», говорим таким безличным, бескрасочным, всегда одинаковым языком, в котором уже давно нет формы, а осталось одно только содержание, что порою начнёт человек говорить, и самому так скучно станет, что на полуфразе остановится. И слушатели не жалеют, что он остановился, — им тоже лень и за него, и за себя.
	— Тэффи, «Почвенный язык», 1912

	Попробуйте задать нашим интеллигентам вопросы: что такое война, патриотизм, армия, военная специальность, воинская доблесть? Девяносто из ста ответят вам: война — преступление, патриотизм — пережиток старины, армия — главный тормоз прогресса, военная специальность — позорное ремесло, воинская доблесть — проявление тупости и зверства…
	— Евгений Мартынов, около 1918

Иногда мне кажется, что русская мысль больна страхом пред самою же собой; стремясь быть внеразумной, она не любит разума, боится его. <…> отрицательное отношение к интеллигенции есть именно чисто «интеллигентское» отношение. Его не мог выработать ни мужик, знающий интеллигента только в лице самоотверженного земского врача или преподобного, сельского учителя; его не мог выработать рабочий, обязанный интеллигенту своим политическим воспитанием. <…> Всегда, ныне и присно, наша интеллигенция играла, играет и ещё будет играть роль ломовой лошади истории. — 2-й абзац — из дневника конца марта — нач. апреля 1919

— Максим Горький, «А. А. Блок», 1919, 1923

	… буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.
	— Владимир Ленин, письмо Максиму Горькому 15 сентября 1919

1930-е

Автор <…> незнаком с разными научными теориями и течениями, так что не берётся в этом смысле отыскивать причины и следствия. Но, грубо рассуждая, можно, конечно, кое до чего докопаться. Если, предположим, в одной семье три сына. И если, предположим, одного сына обучать, кормить бутербродами с маслом, давать какао, мыть ежедневно в ванне и бриолином голову причёсывать, а другим братьям давать пустяки и урезывать их во всех ихних потребностях, то первый сын очень свободно может далеко шагнуть и в своём образовании, и в своих душевных качествах. Он и стишки начнёт загибать, и перед воробушками умиляться, и говорить о разных возвышенных предметах. Вот автор недавно был в Эрмитаже. Глядел скифский отдел. И там есть одна такая замечательная, прочная ваза. И лет ей, говорят, этой вазе, чего-то такое, если не врут, больше как две тысячи. <…> Так вот, на этой вазе автор вдруг увидел рисунки — сидят скифские мужики. <…> Автор поглядел поближе — батюшки светы! Ну, прямо наши дореволюционные мужики. Ну, скажем, тысяча девятьсот тринадцатого года. Даже костюмы те же — такие широкие рубахи, подпояски. Длинные спутанные бороды. Автору даже как-то не по себе стало. Что за чёрт. Смотрит в каталог — вазе две тысячи лет. На рисунки поглядишь — лет на полторы тысячи поменьше. Либо, значит, сплошное жульничество со стороны научных работников Эрмитажа, либо такие костюмчики и лапти так и сохранились вплоть до нашей революции. <…> стало быть, за полторы тысячи лет не имелось возможности получше приодеться. Поскольку заняты были другим — работали на других. Всеми этими разговорами автор, конечно, нисколько не хочет унизить бывшую интеллигентскую прослойку, о которой шла речь. Нет, тут просто выяснить хочется, как и чего, и на чьей совести камень лежит.

— Михаил Зощенко, «Мишель Синягин», 1930, 1936

… за уголовные преступления наказаний почти не было. <…> И вместо наказания обвиняемый платил денежный штраф. <…> Делаем выписки из «Русской Правды», записанной в « Новгородской летописи»: <…> «Если кто убьёт княжого конюха, повара или подъездного — сорок гривен за голову». «Если кто убьёт княжого тиуна (приказчика, судью, дворецкого) — двенадцать гривен». Судя по данным ценам, интеллигенция мало ценилась в те времена.

— Михаил Зощенко, «Голубая книга» (I), 1935

	Он был зелёный, того специфического оттенка, которым всегда отличались русские интеллигенты, мало заботившиеся о бренном своём теле.
	— Тэффи, «Чудовище», 1936

1960-е

Не надо забывать, что в годы НЭПа отношение правящих кругов к интеллигенции не отличалось благожелательностью. Оно еще ухудшилось по сравнению с годами военного коммунизма, когда было не до нее, когда прямой наводкой били по «буржуям», помещикам и «царским слугам» от министров до исправников и городовых. Теперь имели хождение презрительные клички: «гнилая интеллигенция», «интеллегузия», «Интелягушка». На интеллигенцию науськивали всякую шушеру, и эта шушера то здесь, то там приходила в такое неистовство, что время от времени приходилось кричать ей: «Тубо!» Появился даже особый термин: «спецеедство», что означало – травля специалистов.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», 1969

Однажды я из-за пустяков повздорил с моей одноклассницей. Желая как можно больнее меня уязвить, она бросила с издевочкой в голосе: – Интеллигенция! Чего-чего, но важничанья и чванства («я-де» мол, сын учительницы») во мне не было. Ни с кем из детей интеллигенции я в школе не сближался. Я не любил дочерей перемышльского врача, не любил сына перемышльского дьякона; я дружил с крестьянскими детьми и с детьми городского простонародья. Но тут меня задело за живое, – Да, я интеллигент и горжусь этим, – отрезал я.

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», 1969

...на этой настороженной неприязни к интеллигенции, в какой тогда не случайно воспитывались партийцы и комсомольцы и которую спустя несколько лет духовным отцам Сталина и его присным, выработавшим многоступенчатый план борьбы с интеллигенцией на несколько лет вперед, без малейших усилий удалось превратить в гонение, выразившееся сначала в установке рогаток, на которые натыкались державшие экзамены в вузы дети интеллигентов, в изгнании за границу ученых-идеалистов и в судебной и внесудебной расправе над сотрудниками Союзмяса, Союзрыбы, Союзконсерва, Союзплодовоща и Народного Комиссариата Торговли (Наркомторга), над инженерами (достаточно вспомнить «Шахтинский процесс», процесс Рамзина, Ларичева, Федотова и других), над экономистами (достаточно вспомнить «процесс Союзного бюро меньшевиков»), над «аграрниками» (достаточно вспомнить арест так потом и сгинувших профессоров Чаянова и Кондратьева), а затем, при Ежове, переросшей в смазь вселенскую...

— Николай Любимов, «Неувядаемый цвет», до 1969

1970-е

	Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта — не вполне русская интеллигенция.
	— Варлам Шаламов, «Вишера. Антироман», нач. 1970-х

	В нашей стране одна из причин успеха революции несомненно была в том, что только в революционной деятельности интеллигенция находила выход своему стремлению к подвигу, жертве. — вероятно, неоригинально
	— Игорь Шафаревич, «Есть ли у России будущее?», декабрь 1971 (сб. «Из-под глыб»)

Незаметно для [русской интеллигенции] лицо народа замещалось в их сознании его социальным обликом, поскольку рационалистически и материалистически народ как целое воспринят быть не может. И тогда перед ними возник роковой вопрос, сама возможность которого уже свидетельствовала о болезни национальной личности — кого же в России следует считать народом? Естественно, что в земледельческой России «народом» стали называть главным образом крестьянство. Ему и решила интеллигенция нести сложившийся у неё идеал <…> [из] Западной Европы. Но именно этот «народ», как показал опыт, был наиболее невосприимчив к спасительному общечеловеческому идеалу, именно в соприкосновении с ним ощутила себя интеллигенция «чужой» в своей стране. Русский народ внезапно предстал перед ней как сплошь «реакционная масса», упорно державшаяся своих тёмных верований и не желавшая усваивать плоды европейского просвещения. В «передовом» русском обществе крепло убеждение, что «народ» в России — это, перефразируя знаменитое выражение Ницше, «нечто, что должно быть преодолено», разумеется, для его же счастья. Так началось — и в обновлённых формах продолжается до сих пор — «спасение» России от самой себя, спасение через самоотречение от народной личности и придание ей «общечеловеческих» черт.

— Вадим Борисов, «Личность и национальное самосознание», 1974-75 (там же)

• см. Александр Солженицын, «Образованщина», 1974 (там же)

В СССР

И вот выясняется мало-помалу, что, кроме двух категорий общественных деятелей, так талантливо определённых Троцким: «Примазавшиеся прохвосты и неучи со светлой душой», — кроме этих двух категорий для управления всё-таки (вопреки всему) громадной Россией, нужны ещё и люди, вкусившие от яда презренной науки и сохранившие душевную порядочность. <…> Специалисты различных отраслей науки предлагают им свои силы и знания. Это факт настолько достоверный, что обсуждался даже способ пользования этими силами и знаниями. Поставить около генерала по два штыка. Генерал — это значит вообще человек учёный, специалист по какой-нибудь отрасли знания — будет работать, созидать, творить, а два солдата по бокам со штыком в руках будут за ним зорко присматривать. И если одному из них покажется, что генерал недостаточно рачительно ведёт своё дело по стрелке правительственного компаса, сторожа перемигнутся и, приставив к генеральской груди штык, поднатужатся и вдавят его в тело. <…> Обращение к разуму даже в такой презрительной к нему форме всё-таки, по-видимому, очень неудобно и неприятно. Ведь так открыто и радостно рассчитывали обойтись совсем без него. <…> Когда попугай в цирке гасит из ведёрка игрушечный пожар, это очень занятно и весело, но на настоящий пожар всё-таки никто попугая не пригласит. Приходится искать пожарных. <…> Наскоро открываются сотни фабрик «собственной интеллигенции»: курсы, где за два месяца вы получаете образование среднего учебного заведения с аттестатом, курсы, где за три недели вы сделаетесь инженером с аттестатом, где за три недели вы пройдёте весь университет с аттестатом. На что угодно, хоть на митрополита, и грамотность при этом необязательна. И пока пролетариат сопит и мусолит карандашом на этих курсах, можно воспользоваться услугами генералов, торгующих шоколадом собственной варки. Посадить разум и совесть на верёвочку и истыкивать их штыками, чтобы не дремали.

— Тэффи, «Рассудок на верёвочке», апрель 1918

— У нас бывает, — сказала мне мадам Антикозова, — небольшой, но хорошо подобранный кружок друзей. Я с детства всегда подбираю людей по принципу интеллигентности. Вы знаете, в последнее время интеллигентный человек — это такая редкость, такая редкость! <…> Я тихо вышел в переднюю. Уходя, я слышал: — Еврей? — Да. — Умер? — Нет. — Музыкант? — Да. — Лермонтов? — Да. Я попрощался с хозяйкой. — Вы знаете, — сказала она, — в последнее время редко увидишь интеллигентного человека. В этом смысле наш кружок является приятным исключением. Не правда ли?

— Евгений Петров, «Приятные исключения», 1930

Аргумент спора [в лагере] — кулак, палка. Средство понуждения — приклад, зуботычина. Интеллигент превращается в труса, и собственный мозг подсказывает ему оправдание своих поступков. Он может уговорить сам себя на что угодно, присоединиться к любой из сторон в споре. В блатном мире интеллигент видит «учителей жизни», борцов «за народные права». «Плюха», удар, превращает интеллигента в покорного слугу какого-нибудь Сенечки или Костечки. Физическое воздействие становится воздействием моральным. Интеллигент напуган навечно. Дух его сломлен. Эту напуганность и сломленный дух он приносит и в вольную жизнь.

— Варлам Шаламов, «Красный Крест», 1959

Был Майсурадзе, киномеханик по «воле», около Берзина сделавший лагерную карьеру <…>. — Да, мы в аду, — говорил Майсурадзе. — Мы на том свете. На воле мы были последними. А здесь мы будем первыми. И любому Ивану Ивановичу придётся с этим считаться. «Иван Иванович» — это кличка интеллигента на блатном языке. Я думал много лет, что всё это только «Расея» — немыслимая глубина русской души. Но из мемуаров Гровса об атомной бомбе я увидел, что это подобострастие в общении с Генералом свойственно миру учёных, миру науки не меньше. <…> Всю жизнь я наблюдаю раболепство, пресмыкательство, самоунижение интеллигенции, а о других слоях общества и говорить нечего.

— Варлам Шаламов, «У стремени», 1967

	… в советском государстве <…> сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции…
	— Александр Солженицын, «Бодался телёнок с дубом» (Третье дополнение, декабрь 1973)