О нежности (сборник)

«О нежности» — авторский сборник рассказов Тэффи 1938 года, названный по рассказу 1935 года.

Цитаты

… сказала приятельница: — Меня полюбила мышь. <…> Я когда-то много занималась музыкой. <…> была ранняя весна, мутные северные сумерки. Я могла долго играть, не зажигая лампы. Разучивала я что-то сложное, кажется, Листа. И вот как-то, остановившись, слышу тихий шорох. Обернулась — мышка! Сидит тихо. Я стала играть дальше. Посмотрела — сидит. Даже подвинулась чуть-чуть ближе. И — представьте себе — каждый вечер, как я за рояль, так моя мышка вылезает и слушает. А иногда поднимет мордочку и чуть-чуть попищит — посвистит. Так мы с ней вместе исполняли Листа несколько недель. Под конец она уже совсем со мной не стеснялась, подходила близко, садилась у самой ножки рояля. Одним словом — совсем свои люди, друзья-музыканты. И вот как-то мышка пропала. Сколько-то времени её не было. Раз села я за рояль, взяла несколько аккордов прежде, чем развернула ноты, как вдруг слышу тихий-тихий писк. Оборачиваюсь и вижу картину. Вылезает из-за портьеры моя мышь, а за нею целая вереница крошечных, розовых, противных голых мышат, совсем новорожденных. А она ведет их за собой, оглядывается, потом так педагогично села и смотрит то на них, то на меня. Мне, значит, рекомендует — «вот они». А им показывает: «вот, дети, как нужно вести себя в концертах».

— «Без слов», 1936

	Кто-то из начальства, желая выслужиться, объявил, что не то триста, не то пятьсот человек якутов изъявили желание креститься, но чтобы непременно называться в честь Государя. Николаем. Не знаю, получило ли усердное начальство желаемую благодарность, но Николаев среди якутов появилось тогда много. Звались они между собою больше Колай, Колым…
	— там же

Вдруг маленький — сколько ему было? года полтора, не больше — вдруг он поднял руку и приложил её ладонью к завязанному виску. — Слава Богу! — сказал он. — Слава Богу! Он сказал эти слова с такой невыносимой тоской, что даже странно было слышать от такого крошечного существа столько отчаяния. — Почему? Почему он так говорит? — в ужасе спросила Аня. — А это его папа так говорит, когда доктор смотрит ушко, что оно уже заживает. А Борик думает, что это значит, что ушко болит. Вот он и показывает, жалуется, что больно, а повторяет «Слава Богу». Он ведь ещё ничего не понимает. Он совсем маленький.

— «Конец предприятия»

	Когда я писала, он садился прямо на бумагу, причём, для пущего презрения, спиной ко мне. Сдвинуть его, тяжёлого и толстого, было трудно, и я писала письма вокруг его хвоста.
	— «Кошки», 1935

	Медвежонок <…> проснулся утром в половине четвёртого. Ухватил лапами Калошину ногу и стал её сосать. Щекотно, мучительно. Катюша с трудом высвободила ногу. Медведь обиженно заревел, пошёл по постели, добрался до Катюшиного плеча, присосался.
	— «Лесной ребёнок», 1937

— Скажите, доктор, отчего не могу я, как подвижники, обручиться бедности и наслаждаться этим счастливым союзом? А помните, у Достоевского брат старца Зосимы вдруг просветлел и истёк умилением. «Пойдёмте, — говорил, — и будем резвиться, и просить прощения у птичек». Отчего я так не могу? — Н-да, — сказал доктор. — У нас в психиатрических лечебницах эти случаи наблюдаются довольно часто. Эти умилённые просветления. Они неизлечимы и под конец иногда принимают буйную форму. <…> — Достоевский <…> сочинил про Старую Клячу. Навалились на телегу мужики и хлещут клячу прямо по глазам, а она уже не в силах двинуться. Издыхает. Только он тут немножко недосочинил. Тут надо бы так досочинить, что стоял на улице просветлённый господин. Он смотрел на клячу с отвращением и говорил: — Животное ты! Скотина! Подними голову, взгляни выхлестнутыми глазами на это небо, в котором зажигаются алмазы звёзд, и на этих птичек, и на цветочки. Взгляни и, воздев копыта, возликуй, зарезвись и благослови мир за красоту его.

— «Мы, злые», 1935

Когда на человека охотится другой человек, очень трудно этому другому бывает разобраться, выследить, выпытать, изучить повадки и сообразить, какую именно приманку ему ставить — как на козу или как на кабана? А охотиться надо. И вся наша жизнь есть сплошная беготня или за зверем, или от охотника. <…> И вот лезете вы в джунгли, стучите зубами до рассвета, а зверь-то, на которого вы охотитесь, просто-напросто баран и стоит себе где-нибудь под стогом сена. Взять бы его за рога и отвести на скотный. <…> Мы знали прелестную птичку колибри, обожаемую крошечку, украшение очень изысканного салона. Прелестная птичка заключала в себе целиком и без оговорок — старого верблюда.

— «О зверях и людях»

Она состояла из двух частей, кое-как свинченных вместе крепким ременным поясом. Одна часть Рюли, верхняя, была очень мила, стройна, с узенькими плечиками, тонкими руками и гибкой спиной. Вторая часть, нижняя, была нечто вроде лошадиного крупа, заканчивающегося тяжёлыми ногами могучего першерона. Девушка-центавр. Почему выбрала она для себя танцевальную карьеру — трудно было понять. Вероятно, когда она начала учиться танцам, это «раздвоение личности» ещё не так резко определялось. <…> В общем, она держалась и танцевала сносно, только, когда по ходу действия она с подругами-нимфами отступала в ужасе перед выскочившим из-за скалы сатиром, иллюзия крупа наседающей на публику жандармской лошади была так велика, что один из актёров, пострадавший когда-то во время студенческих беспорядков, даже разволновался.

— «Рюлина мама»

Знамение времени (1937)

Когда встречаются, захлёбываясь, рассказывают друг другу — каждый о своём: о своей собаке, о своей кошке. <…> Владелец кота носит в бумажнике фотографию, очень хорошо схватившую черты любимого лица, кошачьей морды. Попугай так чисто выговаривает «дурак, пьяная рожа», что не его учить, а у него следовало бы многим поучиться дикции.

Друзья беспокоятся редко. Чувство дружбы выявляется иначе. Оно выявляется любопытством к вашим интимным делам и стремлением сняться с вами на одной фотографии, если вы по рангу своему стоите выше.

Семья бывает у человека только в те годы его жизни, когда она ему, пожалуй, меньше всего нужна. К заключительным годам его жизни семья рассыпается. <…> Спаянной навеки остаётся только большей частью несчастная семья — горбатая дочь, чахоточный сын — все те, которым пути ухода остались закрыты.

О нежности

Любовь-страсть всегда с оглядкой на себя. <…> Любовь-нежность (жалость) — всё отдаёт, и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что «не ищет своего». Только она одна и не ищет. <…> Если маленькая, хрупкая, по природе нежная женщина полюбит держиморду, она будет искать момента, принижающего это могучее существо, чтобы открыть путь для своей нежности. <…> Современная жизнь трудна и сложна. Современный человек и в любви стремится прежде всего утвердить свою личность. Любовь — единоборство. <…> До нежности ли тут? И кого беречь, кого жалеть — все молодцы и герои. Кто познал нежность — тот отмечен. Копьё архангела пронзило его душу, и уж не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда. — 1

Был у моих знакомых, ещё в Петербурге, мальчик Миша, четырёх лет от роду. Миша был грубый мальчишка, говорил басом, смотрел исподлобья. Когда бывал в хорошем настроении, напевал себе под нос: «бум-бум-бум» и плясал, как медведь, переступая с ноги на ногу. Плясал только, когда был один в комнате. Если кто-нибудь невзначай войдет, Миша от стыда, что ли, приходил в ярость, бросался к вошедшему и бил его кулаками по коленям — выше он достать не мог. Мрачный был мальчик. Говорил мало и плохо, развивался туго, любил делать то, что запрещено, и делал явно, назло, потому что при этом поглядывал исподтишка на старших. Лез в печку, брал в рот гвозди и грязные перья, запускал руку в вазочку с вареньем, одним словом, был отпетый малый. И вот как-то принесли к нему в детскую, очевидно, за ненадобностью, довольно большой старый медный подсвечник. Миша потащил его к своим игрушкам, <…> поставил на почётное место, а вечером, несмотря на протесты няньки, взял его с собою в кровать. И ночью увидела нянька, что подсвечник лежал посреди постели, положив на подушку верхушку с дыркой, в которую вставляют свечку. Лежал подсвечник, укрытый «до плеч» простыней и одеялом, а сам Миша, голый и холодный, свернулся комком в уголочке и ноги поджал, чтобы не мешать подсвечнику. И несколько раз укладывала его нянька на место, но всегда, просыпаясь, видела подсвечник уложенным и прикрытым, а Мишу голого и холодного — у его ног. На другой день решили подсвечник отобрать, но Миша так отчаянно рыдал, что у него даже сделался жар. Подсвечник оставили в детской, но не позволили брать с собою в кровать. Миша спал беспокойно и, просыпаясь, поднимал голову и озабоченно смотрел в сторону подсвечника — тут ли он. А когда встал, сейчас же уложил подсвечник на своё место, очевидно, чтобы тот отдохнул от неудобной ночи. И вот как-то после обеда дали Мише шоколадку. Ему вообще сладкого никогда не давали — доктор запретил, — так что это был для него большой праздник. Он даже покраснел. Взял шоколадку и пошёл своей звериной походкой в детскую. Потом слышно было, как он запел: «бум-бум-бум» и затопал медвежью пляску. А утром няньку, убирая комнату, нашла его шоколадку нетронутой — он её засунул в свой подсвечник. Он угостил, отдал всё, что было в его жизни самого лучшего, и, отдав, плясал и пел от радости. — 2; в последнем предложении — нередкий мотив произведений Тэффи

Быть мужем красавицы трудно. Но красота пропадает, и женщина успокаивается. Но если красавица вдобавок и умна — то покоя уже никогда не настанет. Умная красавица, потеряв красоту, заткнёт пустое место благотворительностью, общественной деятельностью, политикой. — 4

<Во второй половине XIX века> была мода на вдумчивость и серьёзность, на кокетничанье отсутствием кокетства, на наигранный интерес к передовым идеям и каким-то «студенческим вопросам». Если женщина при этом была красива и богата, то репутация умницы была за ней обеспечена. — 4

Трубка (1935)

На пожары его не пускали. Его пожарный репортаж принимал слишком вдохновенно-нероновские оттенки. «Лабаз пылал. Казалось, сама Этна рвётся в небеса раскалёнными своими недрами, принося неисчислимые убытки купцу Фертову с сыновьями».

Сусанна сдавала комнаты, мамаша на жильцов готовила, Зобов жил как муж, то есть не платил ни за еду, ни за комнату и дрался с Сусанной, которая его ревновала.

— Фамилия у вас скверная. Дефективная. От дефекта, от зоба. — Н-да, — спокойно отвечал Зобов. — Большинство английских фамилий на русский слух кажутся странными. И потянул трубочку. Его собеседник не был знатоком английских фамилий, поэтому предпочёл промолчать.

Часы (1938)

В Париже хорошими коммерсантками называются не те, которые хорошо торгуют, а те, которые хорошо болтают с покупательницами. Хорошая коммерсантка знает по именам своих клиенток и знает, о чём с каждой нужно говорить и о чём её спрашивать. Торгует хорошая коммерсантка не торопясь, потому что стоящие в очереди бабы тоже интересуются послушать, у кого что случилось. Иногда беседа бывает такая захватывающая, что покупательницы даже забывают, зачем они пришли и что именно им нужно. Уйдут, дома вспомнят и бегут обратно. Поэтому в лавке всегда толкотня, и репутация у лавки высокая.

Бежит он, как бегают все солнечные зайчики (по стене, по потолку, по полу), бежит прыжками, зигзагами, вдруг остановится, скакнёт назад, и вот сверкнул сбоку, и снова запрыгал далеко впереди. <…> зайчик — человеческий детёныш, шести с половиною лет, и если скачет и прыгает, то только потому, что душа у него разрывается от полноты бытия. <…> Иногда он делается одновременно и всадником, и лошадью. У лошади лицо упрямое, глаза скошены, шея дугой. У всадника лицо бешеное, кривое, рот злобно оскаленный — ему трудно сладить с упрямой лошадью. Лошадь скачет и брыкается, а всадник, не переставая, лупит её воображаемым кнутом по задним ногам. Это очень сложно и требует быстрой перемены в мимике. <…> Брату четыре года. Он толстый и спокойный. Очень деловитый человек. Он целый день что-нибудь приколачивает и вколачивает — гвоздь, щепку, палку. Если ничего нет, крутит пяткой ямку около тротуарного дерева. Он очень дельный. Пример его практичности известен на весь квартал. Пример этот таков: ему, толстому брату солнечного зайчика, полагалось каждое утро принимать лекарство. Лекарство было прескверное, и толстый по договору с матерью получал за каждый приём по два су. Когда же наступили тяжёлые дни и пошли толки о дороговизне, толстый в одно прекрасное утро заявил, что больше по прежней цене принимать лекарство не согласен. — Давайте четыре су. — Да ты с ума сошёл! — ахнула мать. — Чего там! — заворчал толстый. — Теперь всё так вздорожало. Я за два су не согласен. Ищите себе другого. — про брата развито в «Где-то в тылу»

Чудовище (1936)

Он был зелёный, того специфического оттенка, которым всегда отличались русские интеллигенты, мало заботившиеся о бренном своём теле. <…> — «Люблю». Вот оно, это главное несчастье нашей человеческой жизни. <…> Прежде думали, что несчастье наше — злоба. Это до того неверно, прямо даже смешно, как это могла так долго просуществовать такая точка зрения. Теперь, когда враг номер первый, человеческая любовь, понята, найдена, научно выделена и изучена, теперь надо только отыскать противоядие и торжествовать. Наверное, американские миллиардеры положат капитал на премию. И ведь что замечательно — совершенно не надо менять жизнь. Всё остаётся по-старому. Можно перевернуть и по-новому, если уж так человек любит всё перевёртывать. <…> Как все мы будем счастливы, спокойны, довольны. Ну, что вы считаете самым ужасным несчастьем на земле? <…> скажете — война. <…> Отлично. Надо войну уничтожить. Не так ли? Но, как видите, сколько об этом ни толкуют, уничтожить её не удаётся. <…> Представьте себе, что никто никого не любит. На войне гибнут нелюбимые мужья, нелюбимые отцы, ненужные сыновья. Никому до них нет дела. И это даже хорошо, что они очищают место для нового поколения. Его тоже никто не любит, это новое поколение. Но разумом постигают, что новое поколение вольёт новые силы в общее дело и принесёт пользу человечеству. <…> Любовь заставляет нас поддерживать жизнь совершенно ненужных и даже вредных для человечества экземпляров. Какого-нибудь чахоточного господина, который съедает порцию, могущую питать нужного, рабочего человека. Кроме того, чахоточный может заразить своей болезнью. И он ещё отнимает силы у тех, кто за ним ухаживает. Всю эту ненужную нагрузку несёт человечество, и из-за чего? Из-за того, что этого господина любит какая-нибудь Марья Ивановна! Возмутительно? Любовь держит на земле ненужное. Она держит больных, стариков, дефективных детей, дегенератов, сумасшедших. Любовь к человеку вредит любви к человечеству и мешает всеобщему благу. За последнее время общество сильно шагнуло вперёд на пути разумной любви, то есть любви к человечеству. Поднят вопрос, и не сегодня-завтра будет решён утвердительно, о том, что врач, заручившись согласием родственников своего пациента, имеет право этого пациента прикончить. Понимаете, куда это идёт? Сначала будут устранять только безнадёжных больных, потом мало-помалу доберутся вообще до лишних людей. — Чудовище вы! <…> Страшно без любви. Все эти старые, и больные, и убогие, и беззащитные, не мы им нужны, а они нам. Слава Богу, что существуют они. Для нас, слава Богу. Мы бы погибли, если бы их не было.

Дети

• см. «Брат Сула», 1935

	Да, тяжело испытание, через которое должен пройти каждый ребёнок уважающих себя родителей: не ешь с ножа <и т.п.> Зато как отраден момент, когда воспитание закончено и человек чувствует себя вправе положить ноги на стол и уцепить всей пятернёй целую баранью кость.
	— «Воспитание», 1937

	— Теперешние дети, — говорила она своей приятельнице Вере Николаевне, — ужасные матерьялисты. Дело воспитания современного ребёнка заключается именно в том, чтобы оторвать его немножко от земли и приблизить к вечному. Я, кажется, не очень точно выражаюсь, и вы ещё, пожалуй, Бог знает что подумаете… — <…> Можно так понять, что вы его не будете кормить, и он, того… уйдёт в вечность.
	— там же

Они все были дружно влюблены в Бориса, «адски» интересного молодого человека, будущего великого артиста. Он уже два раза выступал в пьесе «Орлёнок». Роль была довольно ответственная — он рычал за сценой, изображая стоны умирающих. Оклад был не очень большой — около семи франков за вечер. Но ведь никто и не начинает с шаляпинских гонораров. Всё-таки это шикарно — играть на французской сцене. Сколько завистников! — Неужели он так хорошо знает французский язык? — И неужели дирекция не замечает его акцента? <…> Он даже раз изображал в фильме какую-то толпу студентов. Все друзья побежали в синема смотреть. Но проклятый режиссёр почему-то вырезал весь кусок, где был снят Борис. Ужасно глупо. Никогда они не поймут, что именно притягивает публику. Идиоты.

— «Знак», 1934

	Было Тане в ту пору ровно тринадцать лет и два месяца. Старшей сестре её Лиде, которая выходила замуж, — целых двадцать. <…> К свадьбе сшили [Тане] с Бубой одинаковые голубые платья. Это было очень бестактно. — В одинаковом! Точно две старухи из богадельни. И потом, нельзя же напяливать на взрослую девушку тот же фасон, что на десятилетнего ребёнка!
	— «На Красной Горке», 1933

	У Тулзина был замечательный носовой платок — огромный и страшно толстый. Как простыня. Отдувал карман барабаном. Тулзин тёр им свой круглый нос, не развертывая, а держа, как пакет тряпья. Нос был мягкий, а пакет тряпья твёрдый, неумолимый. Нос багровел.
	— «Подземные корни», 193

Любовь и весна (1936)

«Рассказ Гули Бучинской»

— У нас, видишь ли, образовался особый клуб. Не в нашем классе, а у больших, там, где были девочки уже лет четырнадцати, пятнадцати. Не помню сейчас, в чем там было дело, но главное, что все члены клуба должны были быть непременно влюблены. Невлюблённых не принимали. А у меня в этом классе у старших была приятельница, Зося Яницкая. Она меня очень уважала, несмотря на то, что я была маленькая. А уважала она меня за то, что я очень много читала и, главное, за то, что писала стихи. У них в классе никто не умел сочинять стихи. Вот она переговорила со своими подругами и рекомендовала меня. Те, узнав про стихи, сразу согласились, но, конечно, спросили — «влюблена ли эта Зу и в кого?». Тут мне пришлось признаться, что я не влюблена. Как быть? Я бы, конечно, могла наскоро в кого-нибудь влюбиться, но я была в лицее живущей и ни одного мальчика не знала. Зося очень огорчилась. Это было серьёзное препятствие. А она меня любила и гордилась мной. И вот придумала она прямо гениальную штуку. Она предложила мне влюбиться в её брата. Брат её гимназист, молодчина, совсем взрослый — ему скоро будет тринадцать. — Да ведь я же его никогда не видала! — Ничего. Я его тебе покажу в окно. Пансион у нас был очень строгий, вроде монастыря. В окошко смотреть было запрещено и считалось даже грехом. Но старшие девочки ухитрялись в четыре часа, когда из соседней гимназии мальчики шли домой, подбегать к окошку, конечно, поставив у дверей сигнальщика. Сигнальщик, одна из девочек по очереди, в случае опасности должна была петь «Аве Мария» Гуно. <…> — Я, — говорит, — сегодня же вечером спрошу, согласен ли он в тебя влюбиться, потому что в нашем клубе требуется, чтобы любовь была взаимна. <…> И вот дня через два передала мне Зося стихи от Юрека. Стихи были длинные. Тогда была мода на декадентов, и он, конечно, просто перекатал их из какого-нибудь журнала. Стихи были непонятные, и слова в них были совсем ужасные. Читала я, спрятавшись в умывалку, Зося стояла на часах. <…> От стихов в голове стало совсем худо и даже страшно. Ухватила я только одну фразу, но и того было довольно, чтобы прийти в ужас. Фраза была: «Я, как больной сатана, Влекусь к тебе!» Больной сатана! Такой круглый и вдруг, оказывается, больной сатана! Это сочетание было такое страшное, что я схватила Зосю за шею и заревела. В четыре часа не пошла к окошку. Боялась взглянуть на больного сатану. Был у меня маленький медальончик, золотой с голубыми камешками. Вот я пробралась потихоньку в нашу часовенку и повесила этот медальончик Мадонне на руку. За больного сатану. Так и помолилась. — «Спаси и помилуй больного сатану». Настроение у меня было ужасное. Чувствовала и понимала, что погрязла в грехе. Во-первых, смотрела в окно, что само по себе уже грех, во-вторых, влюбилась, что грех уже серьёзный и необычайный, и, наконец, этот ужас с больным сатаной. Такой страшный объект для любви!

— Юрек говорит, что ты его оскорбила и что он, как дворянин, не перенесёт позора. Я безумно испугалась. <…> Как быть? Неужели застрелится? Я надену длинное черное платье и всю жизнь буду бледна. А самое лучшее сейчас же пойти в монастырь и сделаться святой.

Сосед (1937)

Как-то встретив его на лестнице, Катя сказала: — Пойдем ко мне, хочешь? Мальчик подумал и спросил: — Зачем? — Я буду борщ варить. — Что? — Борщ. — А я? — А ты будешь смотреть, хочешь? — Хочу. Ему было немножко стыдно, что так быстро согласился. Продешевил себя.

Он никогда ни с кем не говорил о «Лерюссах», об этих странных и чудесных существах, которые пели, когда у них не было денег, угощали, когда нечего было есть, и завели клетку для канарейки, которой не было. Он скоро забыл о них, как забываются детские сказки.

О сборнике

… сколь бы далеко ни заходил «шарж», правдоподобие никогда не нарушается, — правдоподобие в смысле правдивости передачи того, что составляет сущность детского сознания и его проявлений. <…> это качество редкое. <…> С автором мы, действительно, словно, возвращаемся в навсегда, казалось бы, покинутый мир, мир «нежности», радости, мир в этом отношении неизмеримо более человеческий, нежели тот, который мы, взрослые люди, сами себе устраиваем, и из которого мы в наши дни, как кажется, без остатка искоренили радости.

— Пётр Бицилли, рецензия

	Похоже на то, что автору стало в конце концов не под силу отшучиваться, и он решил произнести слово, которое рвалось с языка давно: нежность. Однако книга не только о нежности, а и о мучениях.
	— Георгий Адамович, «Тэффи» (сб. «Одиночество и свобода», 1955)