Фёдор Николаевич Глинка

Фёдор Никола́евич Гли́нка (8 [19] июня 1786 — 11 [23] февраля 1880) — русский поэт, публицист, военный, декабрист.

Фёдор Николаевич Глинка

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Поэзия

	Теперь ли нам дремать в покое, России верные сыны?!
	— «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии», 1812 [1818]

Усач. Умом, пером остёр он, как француз, Но саблею французам страшен: Он не даёт топтать врагам нежатых пашен И, закрутив гусарский ус, Вот потонул в густых лесах с отрядом — И след простыл!.. То невидимкой он, то рядом, То, вынырнув опять, следом Идет за шумными французскими полками И ловит их, как рыб, без невода, руками. <…> Но милым он дарит, в своих куплетах, розы. Давыдов! Это ты, поэт и партизан!..

— «Партизан Давыдов», между 1812 и 1825

	Рабы, влачащие оковы, Высоких песней не поют!
	— «Плач пленных иудеев», 1822

	Как рыбарь в море запоздалый Среди бушующих зыбей, Как путник, в час ночной, усталый В беспутной широте степей, — Так я в наземной сей пустыне Свершаю мой неверный ход.
	— «Новый год», [1825]

	И мчится тройка удалая В Казань дорогой столбовой, И колокольчик — дар Валдая — Гудёт, качаясь под дугой… Младой ямщик бежит с полночи: Ему сгрустнулося в тиши, И он запел про ясны очи, Про очи девицы-души: «Ах, очи, очи голубые! Вы иссушили молодца! Зачем, о люди, люди злые, Зачем разрознили сердца? Теперь я горький сиротина!» — см. комментарий Достоевского
	— «Сон русского на чужбине», 1825

	Над серебряной водой, На златом песочке.
	— «Завеянные следы», 1826

Не слышно шуму городского, В заневских башнях тишина! И на штыке у часового Горит полночная луна! А бедный юноша! ровесник Младым цветущим деревам, В глухой тюрьме заводит песни И отдаёт тоску волнам! <…> «Не жди меня отец с невестой, Снимай венчальное кольцо; Застынь моё навеки место; Не быть мне мужем и отцом! Сосватал я себе неволю, Мой жребий — слёзы и тоска! Но я молчу, — такую долю Взяла сама моя рука».

— «Песнь узника», 1826 [1831]

	Объято всё ночною тишиною, Луга в алмазах, тёмен лес, И город пожелтел под палевой луною, И звёздным бисером унизан свод небес;..
	— «Грусть в тишине», между 1826 и 1830

	И песни певались… И как любовались Соседки гурьбой Моей холостьбой. <…> Мир божий мне клетка, Всё кажется — вот За мной уж народ… Собаки залают, Боюся: «Поймают, В сибирку запрут И в ссылку сошлют!..» От страха, от страха Сгорела рубаха, Как моль над огнём, На теле моём!..
	— «Песнь бродяги », между 1826 и 1830

	Не плачь, жена! <…> Ты всё о будущем полна заботных дум: Бог даст детей?.. — Ну, что ж? — пусть он наш будет кум. — см. комментарий Пушкина
	— «Бедность и утешение», 1830

	От чего человек так мятежен? От чего он грустит, И душою болит, От чего так уныл, безнадежен? <…> Зной и холод в крови: Он алкает любви! И, в мечтах, он несытый летает И желает, желает, желает… Получил, что желал — И задумчивым стал И о чём-то ещё воздыхает!.. Странная вещь! Непонятная вещь!
	— «Непонятная вещь», 1830

• см. «Москва», 1840

Проза

Раз утром выхожу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. Пушкин заговорил первый. «Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги… Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный, — меня требуют к Милорадовичу! Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами»… Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: «Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности». <…> Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором состоял я по особым поручениям. Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! Все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдёте в квартире, но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… <…> Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения». На другой день я пришёл к Милорадовичу поранее. Он возвратился от государя, и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» И продолжал: «Я подал государю тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать». Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас было дело. Государь слушал внимательно и наконец спросил: «А что же ты сделал с автором?» — «Я? Я объявил ему от имени вашего величества прощение!» Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, он с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину. Карамзин, как говорили, обратился к государыне, а Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению.

— «Удаление Пушкина из Петербурга»

	Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом. Теперь приостыл и, как обыкновенно водится около вулканов, окружён изобилием, цветом и плодами.
	— письмо А. А. Ивановскому 27 ноября 1827

О Глинке

В сочинениях Ф. Глинки отсвечивается ясная его душа. Стихи сего поэта благоухают нравственностию; что-то невещественно-прекрасное чудится сквозь полупрозрачный покров его поэзии и, сливаясь с собственною нашею мечтою, невольно к себе привлекает. Он владеет языком чувств, как Вяземский — языком мыслей. Проза его проста, благозвучна и округлена, хотя несколько плодовита. <…> он принадлежит к числу писателей, которых биография служила бы лучшим предисловием и комментарием для их творений.

— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822

Глинка, изображая вам какое-нибудь поэтическое чувствование, называет его именем другого предмета, который похож на него в некотором отношении. Он доставляет вам удовольствие следовать за его сравнением, выбором признаков, вверяться обману поэзии, переменять своё мнение, задумываться, искать разрешения загадки в собственном сердце, одним словом: он погружает вас в самих себя. Его мир есть только человек, а всё прочее — мысли его и чувствования.

— Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», 1824

• см. эпиграмму Александра Пушкина «Наш друг Фита…», 1825

Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму <…>. Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединённая с изысканностию, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, иногда мелочной, — всё даёт особенную печать его произведениям.

— Александр Пушкин, рецензия на «Карелию» Глинки, февраль 1830

	Задушевные, нездешние стихотворения…
	— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (7-е), 1840

В числе очень немногих счастливых супружеств, которые я встречала в жизни, были чета Фёдора Николаевича и Авдотьи Павловны Глинок. <…> Она <…> нежно любила своего супруга, несмотря на то, что личность его была уморительно оригинальна и смешна. Он был маленький чёрненький человечек с лицом помятым, как гнилое яблоко, носил на предлинных лентах ордена, которые болтались, когда он кланялся пренизко перед всеми и делал разные ужимки, что на него нельзя было смотреть без смеха. На него делали пресмешные карикатуры. Впрочем, он имел много достоинств. Он истинно любил литературу и поэзию и всегда был готов на всякое доброе дело. Авдотья Павловна разделяла все поэтические и литературные склонности своего мужа, равно как и религиозные убеждения, потому что между ними и было такое согласие. Они имели маленький домик близ Сухаревой башни, и в нём-то они давали по понедельникам свои маленькие радушные вечера. Они не гонялись, как Павловы, за знаменитостями, но приветливо приглашали к себе студентов, молодых людей, вовсе не известных и всех принимали с одинаковым радушием.

— Елизавета Драшусова, воспоминания, 1848

Здравствуй, деятель и зритель Многих чудных жизни сцен, Музы доблестной служитель, Наш поэт и представитель Славных дедовских времен! <…> В лоне мира — песнью мирной Он страдальцев утешал, На пиры — нёс клик свой пирный, В бранях — благовестью лирной Доблесть храбрых возвышал. И не мнил он обеспечить Беззаконный произвол — В русском слове чужеречить, Рвать язык родной, увечить Богом данный нам глагол.

— Владимир Бенедиктов, «Ф. Н. Глинке», 1854

Виссарион Белинский

Вы знаете, как благоуханны цветы его поэзии, как нравственно и свято его художественное направление: это хоть кого так обезоружит. Но <…> его поэтическое дарование <…> уж чересчур односторонно <…>. Ф. Н. Глинка писал много, и потому, между многими прекрасными пьесками, у него чрезвычайно много пиес решительно посредственных. Причиною этого, кажется, то, что он смотрит на творчество как на занятие, как на невинное препровождение времени, а не как на призвание свыше, и вообще как-то низменно смотрит на многие предметы.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

… книга Ф. Н. Глинки не есть сочинение учёное ни в военном, ни в историческом смысле и не обогатит ни военного писателя, ни историка новыми фактами. Она даже не имеет достоинства рассказа, в порядке и картинно изложенного. <…> Но его книга <…> может назваться поэтическою. Если она не впечатлеет в уме нашем полной, художественно оконченной и замкнутой картины Бородинской битвы, зато она покажет вам всю поэзию, всю мистическую таинственную сторону его, даст самое верное понятие о его всемирно-историческом значении; наведёт вас на глубокую, возвышенную думу о человечестве, о царях и народах, веках и событиях; вознесёт вас в ту превыспреннюю сферу, <…> с которой исчезает всё мелкое и ежедневное, всё частное и случайное, но видятся только народы и царства, цари и герои — помазанники и избранники божии, своею судьбою осуществляющие довременные судьбы мира, от века почивавшие в лоне божественной идеи… <…> В книге Ф. Н. Глинки вы найдёте живою кистию начертанные портреты героев битвы, и мастерски набросанные отдельные её картины и очерки. <…> Теперь, когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; теперь, когда знакомство с родною славою и родным духом сделалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому не иметь книги Ф. Н. Глинки, единственной книги на русском языке, в которой один из величайших фактов отечественной славы рассказан так живо, увлекательно и так общедоступно!

— рецензия на «Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе)», ноябрь 1839

… Пушкин <…> имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определённую известность. К таким относим мы <…> Ф. Глинку; <…> сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по появлении Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу…

— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

• см. рецензию на его «Москве благотворительной» июня 1841

	… слава аллаху и пророку его Ф. Н. Глинке! — получаю письмо, развёртываю и зрю — стихи!.. Прочтя несколько слов, я догадался, что это письмо от Х., писанное прозою, но неровными строками с одной стороны (вероятно, от душевного волнения и сердечного трепета вследствие, чтения стихов Глинки), отчего эта проза и вышла похожею на стихи.
	— письмо И. И. Ханенке 8 февраля 1842

	Что, не явились ли в Москве мощи Ф. Н. Глинки или он по-прежнему гниёт заживо, а <…> Погодин с Шевыркою пропитывают свой пакостный журнал запахом его смердящего тела?
	— письмо М. С. Щепкину 14 апреля 1842

О произведениях

	… никто лучше Ф. Н. Глинки не передавал нам доныне псальмов русскими стихами.
	— Николай Полевой, рецензия на «Северные цветы на 1825 год», март 1825

	«Опыты священной поэзии» Ф. Глинки суть единственные произведения в сём роде. Это истинно священная и боговдохновенная поэзия, которая с лица порочной и преступной земли переносит нас в небеса <…>! Может быть, в сих опытах более, нежели в других творениях Глинки, видится прекрасный отпечаток его души, ума и дарования.
	— Владимир Измайлов, «Краткое обозрение 1826 года»

Бедный Глинка работает как батрак, а проку всё нет. Кажется мне, он с горя рехнулся. Кого вздумал просить к себе в кумовья! вообрази, в какое положение приведёт он и священника и дьячка, и куму и бабку, да и самого кума, — которого заставят же отрекаться от дьявола, плевать, дуть, сочетаться и прочие творить проделки. Нащокин уверяет, что всех избаловал покойник царь, который у всех крестил ребят. Я до сих пор от дерзости Глинкиной опомниться не могу.

— Александр Пушкин, письмо П. А. Плетнёву 7 января 1831

Оригинально чудное мнение о том, что в русском языке существуют два слова: «нравственность» и «поэзия», выражающие совершенно одно и то же понятие, <…> приносит неисчислимые выгоды. Укажем на одну из них. Для истинной оценки литературных произведений не нужно читать их, <…> а надобно только отобрать верные справки о жизни сочинителя, и оценка готова. <…> «Нравственный» поэт наш <…> в одном из нумеров весьма нравственной газеты «Московские ведомости» поместил очень нравственную статью о тождестве нравственности и поэзии, привязав это нравственное суждение к самой нравственной цели: похвале журнала, в котором он участвует.

— Алексей Галахов, рецензия на «Малолеток» А. А. Орлова

Дарвалдая. Я предлагаю принять за новый глагол. Смешнее представить себе нельзя чего-нибудь, как город Валдай, дарящий колокольчики. К тому же глагол этот известен всей России, трём поколениям, ибо все знают тройку удалую, она удержалась не только между культурными, но даже проникла и в стихийные слои России <…>. Но все, во всех слоях, пели дар Валдая не как дар Валдая, а как дарвалдая, то есть в виде глагола, изображающего что-то мотающееся и звенящее; можно говорить про всех мотающихся и звенящих или стучащих — он дарвалдает.

— Фёдор Достоевский, «Моя редакция», осень 1875