Заметки переводчика (Набоков)

«Заметки переводчика» — две статьи Владимира Набокова 1957 года на русском языке, изданные при подготовке им английского комментированного перевода «Евгения Онегина».

Цитаты

править
[1]
  •  

Работу над переводом ЕО на английский язык я начал в 1950 году, и теперь пора с ним расстаться. Сперва мне ещё казалось, что при помощи каких-то магических манипуляций мне в конце концов удастся передать не только всё содержание каждой строфы, но и всё созвездие, всю Большую Медведицу её рифм. Но даже если бы стихотворцу-алхимику удалось сохранить и череду рифм, и точный смысл текста (что математически невозможно на нищем рифмами английском языке), чудо было бы ни к чему, так как английское понятие о рифме не соответствует русскому.
Если ЕО переводить — а не пересказывать дурными английскими стишками, — необходим перевод предельно точный, подстрочный, дословный, и этой точности я рад был всё принести в жертву — «гладкость» (она от дьявола), изящество, идиоматическую ясность, число стоп в строке, рифму и даже в крайних случаях синтаксис. Одно, что сохранил я, это ямб, ибо вскоре выяснились два обстоятельства: во-первых, что это небольшое ритмическое стеснение оказывается вовсе не помехой, а, напротив, служит незаменимым винтом для закрепления дословного смысла, а во-вторых, что каким-то образом неодинаковость длины строк превращается в элемент мелодии и как бы заменяет то звуковое разнообразие, которого всё равно не дало бы столь убийственное для английского слуха правильное распределение мужских и женских рифм. Из комментариев, объясняющих содержание и форму ЕО, образовался том в тысячу с лишком страниц, и из него я привожу здесь несколько заметок в сокращённом виде.

  •  

ЕО, в идеальном английском воплощении, ближе к общему духу XVIII в. (к духу Поупа, например, и его эпигона Байрона), чем, скажем, к лексикону Колриджа или Китса. Объясняется это, конечно, влиянием на английских поэтов XVIII в. французских принципов поэтики, среди коих главные: «хороший вкус», «здравый смысл», принятые эпитеты, примат родового термина, пренебрежение частным и т. д. Только вдавшись в эти изыскания, понимаешь, до чего лексикон Пушкина и поэтов его времени связан с той французской поэзией, которую Пушкин так поносил — и с которой он так сроднился. Словесная ткань ЕО по сравнению со словарём английских романтиков бедна и скромна.
Настоящая жизнь пушкинских слов видна не в индивидууме, а в словесной группе, и значение слова меняется от отражения на нём слова смежного.

  •  

«Читатель благородный» до ужаса нелюбопытен. Пыльные тома написаны о каких-то «лишних людях», но кто из интеллигентных русских потрудился понять, что такое упоминаемая Печориным «Юная Франция»[2] или почему, собственно, так «смутился» видавший виды Чекалинский? <…> Я сам когда-то думал, что <…> Пушкин мог совершенно изъясняться и по-английски, и по-немецки, и по-итальянски, меж тем как на самом деле он из иностранных языков владел только французским, да и то в устарелом, привозном виде (до странности бледны и неправильны его переводы одиннадцати русских песен, из собрания Новикова[3], сделанные для Loewe de Weimars, летом 1836 г.).
Посредники-французы.
Пушкинисты наши недостаточно подчёркивают, что в 1820-х гг. русские образованные люди читали англичан, немцев и итальянцев, а также древних не в оригинале, а почти исключительно в гладкой прозе несметных и чудовищно неутомимых французских пересказчиков. В мещанской среде читались лубочные русские пересказы этих французских пересказов, а с другой стороны, иная второстепенная готическая баллада превращалась русским поэтом в прекрасное независимое творение; но дворянин-литератор, скучающий щёголь, захолустный вольтерьянец-помещик, вольнолюбивый гусар (хоть и учившийся в Геттингене), романтическая барышня (хоть и имевшая «английскую мадам») — словом, все «благородные читатели» того времени получали <…> французские переложения, с бесконечным журчаньем притекавших через Варшаву и Ригу в дальние места Руси.
<…> В основном тексте и в вариантах ЕО даны каталоги целых библиотек, кабинетных, дорожных, усадебных, но мы должны беспрестанно помнить, что Пушкин и его Татьяна читали не Ричардсона, а Аббата Прево «Histoire de Miss Clarisse Harlove» (sic!) и «Histoire du chevalier Grandisson» (sic!) и что Пушкин и его Онегин читали не Мэтьюрина, a «Melmoth ou l'Homme errant, par Mathurin (sic!), traduit librement de l'anglais par Jean Cohen», 6 vols., Paris, 1821 (и эту-то чепуху Пушкин называл «гениальной»[4]!).

  •  

Ещё в 1817–1818 гг. Вяземский, Ламартин и Альфред де Виньи знакомились с le grand Byron <…> по отрывкам из его поэм в анонимных французских переложениях Женевской Универсальной библиотеки. <…> Переводчики, Amédée Pichot и Euzèbe de Salle, не подписали первого издания, а во втором сочетались неправильной анаграммой «А. Е. de Chastopalli». Во время подготовки третьего издания они поссорились, и начиная с восьмого тома Пишо остался в творческом одиночестве — и своей прозой завоевал Россию.
<…> это огромный и бездарный труд…

  •  

В предисловии к отдельному изданию первой главы ЕО Пушкин подчёркивает её родство с байроновским «Беппо». Оригинала он не знал, а в его оценке этого «шуточного» произведения можно усмотреть влияние примечания Пишо к французскому переводу…

  •  

Напев Торкватовых октав[5].
Эта строка и следующие за ней стихи — обаятельны, они для меня насквозь осветили и окрасили полжизни, я до сих пор слышу их весной во сне сквозь все вечерние схолии — но как согласовать с далью и музыкой сухой факт, что эти гондольеры, поющие эти октавы, сводятся к одному из самых общих мест романтизма?

  •  

Пишотизм.
Вот прелестный пример того, как тень переводчика может стать между двумя поэтами и заставить обманутого гения перекликнуться не с братом по лире, а с предателем в маске. Байрон («Чайльд-Гарольд», 2, XXIV) говорит: «Волною отражённый шар Дианы». Пишо превращает это в «диск Дианы, который отражается в зеркале океана». У Пушкина (гл. 1, XLVII) есть «вод… стекло» и «лик Дианы». Этим «стеклом» мы обязаны французскому клише посредника.

  •  

Глаза… улыбка… лёгкий стан — / Всё в Ольге…[6]
Это перечисление, оборванное перед глаголом, представляет собой пародию не только на список черт героини «любого романа», но подражает самой интонации такого перечисления. Иначе говоря, предметом пародии служит здесь не только суть, но и стиль. Ср., например, описание Дельфины д'Альбемар в романе г-жи Сталь, 1802, Письмо XXI: «Её стан… её взоры… всё в ней выражает» то-то и то-то <…>. Пушкин прервал фразу на риторическом переходе к её трафаретному разрешению.

  •  

Пушкин избежал больших сочинительских осложнений тем, что заставил своего героя hiverner comme une marmotte (гл. 8, XXXIX) с начала ноября 1824 г. до наступления петербургской весны. Дело в том, что после наводнения 7 ноября правительство временно запретило рауты и балы, а с другой стороны, не зазимуй Онегин, поэту пришлось бы вывести громоздкую и никому не нужную стихию на небольшую сцену этой главы. Зато домоседа Евгения как бы заменил его тёзка в «Медном всаднике» (1833), прихотливо соединённом с ЕО путём черновиков, известных под названием «Родословная моего героя» (1832).

  •  

Вся Татьяна целиком <…> не могла бы просуществовать и двух стихов без поддержки литературных прототипов.

  •  

Критик, ищущий подтверждения своих догадок в вычеркнутых автором стихах, удаляется от текста по касательной, ведущей обратно как раз в тот хаос, который автор превозмог; однако трудно не поддаться волшебству некоторых пушкинских вариантов. Так, окончание строфы XLIV в гл. 8 читается в чистовике:
Подите… полно — я молчу —
Я вас и видеть не хочу!
Этот маленький истерический взвизг подсказал бы опытному Онегину, что стойкость княгини N только литературная. «Мои уста и сердце… обещали верность избранному мною супругу… Я останусь верна этой клятве… до смерти», — пишет Юлия к Сен-Пре (ч. 3, Письмо XVIII). У Руссо всё это отвратительно плоско, но Боже мой, чего только не наплела русская идейная критика вокруг русской Юлии, заговорившей несравненным четырёхстопным ямбом.

[7]
  •  

В Америке, когда простой любитель словесности, как я, хочет взглянуть на редкую книгу или драгоценную рукопись, то, в зависимости от расстояния между ним и нужным ему книгохранилищем, <…> он может получить оригинал или снимок с него в кратчайший срок (от пяти минут до пяти дней). Со Старым Светом дело обстоит чуть сложнее. <…> Но воображение меркнет и немеет язык, когда думаешь, какие человек должен иметь заслуги перед советским режимом и через какие бюрократические абракадабры ему нужно пробраться, чтобы получить разрешение — о, не сфотографировать, а лишь просмотреть собрание автографов Пушкина в Публичной библиотеке в Москве или в ленинградском Институте литературы. Поскольку американский переводчик отделён непроницаемой стеной от рукописей ЕО, он не может надеяться исчерпывающе осветить многие места романа, особенно где дело касается вариантов, почерка, пера, времени написания и т. д. (Впрочем, положение туземных пушкинистов, по-видимому, не многим лучше.) <…> В перерывах между другими работами, до России не относящимися, я находил своеобразный отдых в хождении по периферии «Онегина», в перелистывании случайных книг, в накоплении случайных заметок. <…> Пользуясь классической интонацией, могу только сказать: мне было забавно эти заметки собирать; кому-нибудь может быть забавно их прочесть.

  •  

Бродский пишет (1950), что боливар либерала Онегина «указывает на определённые общественные настроения его владельца, сочувствующего борьбе за независимость маленького народа в Южной Америке»[8]. Это то же самое, как если бы мы стали утверждать, что американки носят головные платки («бабушки») из сочувствия Советскому Союзу. — Бродский, очевидно, прав — см., например, «Комментарий» Ю. М. Лотмана к роману

  •  

… в «Жизни, стихотворениях и мыслях Жозефа Делорма» (1829) Сент-Бёва <…> находится один из самых смехотворных образов во всей французской литературе: «Я вальсировал… обнимая мою красавицу влюблённой рукой… её прекрасные груди были подвешены к моему содрогающемуся сердцу, как висящие с дерева плоды». <…> это гермафродит с анатомическим театром в выемке жилета.

  •  

… гениально умение Пушкина извлекать лаконический смысл из безголосых, подсобных слов, которые он заставляет петь полнозвучным хором. Этому приёму как раз противоположен приём Гоголя, состоящий, наоборот, в окончательном снижении маловажных слов, до положения каких-то бледно-клёцковых буквочек в бульоне (например, при передаче тововоно-качной речи Акакия), приём, впервые отмеченный Белым и независимо описанный мной четверть века спустя в довольно поверхностной английской книжке о Гоголе <…>. Писал я её, помнится, в горах Юты, в лыжной гостинице на высоте девяти тысяч футов, где единственными моими пособиями были толстый, распадающийся, допотопный том сочинений Гоголя, да монтаж Вересаева, да сугубо гоголевский бывший мэр соседней вымершей рудокопной деревни, да месиво пёстрых сведений, набранных мной Бог весть откуда во дни моей всеядной юности. Между прочим, вижу я, что в двух местах я зашёл слишком далеко в стилизации «под Гоголя» (писателя волшебного, но мне совершенно чуждого)…

  •  

И вот сосед велеречивый (гл. 6, XII).
<…> в Зарецком несомненно есть что-то от Опасного Соседа и от его интонации в речи, произнеёенной в публичном доме: «Ни с места, продолжал сосед велеречивый».

Примечания

править
  1. Новый журнал (Нью-Йорк). — 1957. — Кн. XLIX. — С. 130-144.
  2. Г. Глушанок. Примечания [к эссе, рецензиям] // Набоков В. В. Русский период. Собрание сочинений в 5 томах. Т. 5. — СПб.: Симпозиум, 2000. — С. 797.
  3. Новое и полное собрание российских песен… В Москве в Университетской тип. у Н. Новикова, 1780 г.
  4. В примечании к строфе XII главы третьей «Онегина».
  5. Глава первая, XLVIII.
  6. Глава вторая, XXIII.
  7. Опыты. Литературный журнал (Нью-Йорк). — 1957. — Кн. VIII. — С. 36-49.
  8. Бродский Н. Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина. Пособие для учителя. — М.: Учпедгиз, 1950.