Иннокентий Фёдорович Анненский

Инноке́нтий Фёдорович А́нненский (20 августа (1 сентября) 1855 — 30 ноября (13 декабря) 1909) — русский поэт, драматург, переводчик, критик, исследователь литературы и языка, педагог и административный деятель образования. Брат Н. Ф. Анненского.

Иннокентий Фёдорович Анненский

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я Ее любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у Нее одной ищу ответа, Не потому, что от Нее светло, А потому, что с Ней не надо света.

	Кружатся нежные листы И не хотят коснуться праха… О, неужели это ты, Всё то же наше чувство страха?
	— «Листы», 1904

	Если любишь, так и сам отыщешь след.
	— «Сиреневая мгла», опубл. 1910

	И было мукою для них, Что людям музыкой казалось.
	— «Смычок и струны», 1908

	Над самой клумбочкой прилажен их балкон. «Ты думаешь — не он… А если он? Всё вяжет, Боже мой… Посудим хоть немножко…» …Морошка, ягода морошка!.. «Вот только бы спустить лиловую тетрадь?» — «Что, барыня, шпинату будем брать?»
	— «Нервы», 1910

	Аромат лилеи мне тяжёл, Потому что в нём таится тленье, Лучше смол дыханье, синих смол, Только пить его без разделенья…
	— «Аромат лилеи мне тяжёл...», 1900-е

	Я — слабый сын больного поколенья И не пойду искать альпийских роз, Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз Мне не дадут отрадного волненья.
	— «Ego», 1900-е

Из прозы

И, когда мы забываемся вместе с ним в каменистом овраге, под тихое западание ночи, нас бесконечно тешит мысль, что одиночества, которого мы так боимся, в сущности, нет, потому что я и не-я, хотя бы в мечте художника, но могут сливаться бесследно. И впереди его, и сзади, и со всех сторон поднимались стены оврага, острой линией обрезая края синего неба; и всюду, впиваясь в землю, высились огромные серые камни ― словно прошёл здесь когда-то каменный дождь и в бесконечной думе застыли его тяжёлые капли. И на опрокинутый, обрубленный череп похож был этот дико-пустынный овраг, и каждый камень в нём был, как застывшая мысль, и их было много, и все они думали ― тяжело, безгранично, упорно.

— «Вторая книга отражений», 1909

Цитаты об Анненском

Козни против «Ипполита» продолжаются. Против Мережковского образовалась клика профессоров, не одобряющая его перевода. Один из таких знатоков, некто Анненский (директор Царскосельской гимназии), перевёл подстрочно Еврипида и под бандеролью разослал свой перевод артистам Александринского театра. Уже не говоря о бестактности подобной выходки ― это нарушает также и правила службы, ибо он, несмотря на то, что стоит во главе учебного заведения, является агитатором против начальства, ― ему, конечно, известно, что перевод «Ипполита» Мережковского выбрал Директор, и, следовательно, Анненский подзадоривает артистов против начальства.

— Владимир Теляковский, Дневники Директора Императорских театров, 1902

Как удивительна судьба Анненского! Прикасаясь к мировым богатствам, он сохранил для себя только жалкую горсточку, вернее, поднял горсточку праха и бросил ее обратно в пылающую сокровищницу Запада. Все спали, когда Анненский бодрствовал. Храпели бытовики. Не было еще «Весов». Молодой студент Вячеслав Иванович Иванов обучался у Моммзена и писал по-латыни монографию о римских налогах. И в это время директор Царскосельской гимназии долгие ночи боролся с Еврипидом, впитывал в себя змеиный яд мудрой эллинской речи, готовил настой таких горьких, полынно-крепких стихов, каких никто ни до, ни после его не писал. И для Анненского поэзия была домашним делом и Еврипид был домашний писатель, сплошная цитата и кавычки. Всю мировую поэзию Анненский воспринимал как сноп лучей, брошенный Элладой. Он знал расстояние, чувствовал его пафос и холод, и никогда не сближал внешне русского и эллинского мира. Урок творчества Анненского для русской поэзии ― не эллинизация, а внутренний эллинизм, адекватный дух русского языка, так сказать, домашний эллинизм. Эллинизм ― это печной горшок, ухват, крынка с молоком, это ― домашняя утварь, посуда, всеокружение тела; эллинизм ― это тепло очага, ощущаемое как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любимой и с тем самым чувством священной дрожи, с каким, Как мерзла быстрая река И зимни вихри бушевали, Пушистой кожей прикрывали Они святого старика.

— Осип Мандельштам, «О природе слова», 1922

Было это в августе 1921 года, в последний раз, когда я Гумилёва видел. Георгий Иванов, не сомневаюсь, помнит этот разговор и мог бы мой рассказ подтвердить: Гумилев пришел и сразу заявил, что он свое отношение к Анненскому пересмотрел, что пора сказать о нем правду, что это второстепенный, неврастенический стихотворец, а истинно великий поэт наших лет, непонятый, неоцененный ― граф Комаровский. Вскоре, через несколько дней, Гумилев был арестован и погиб. Не случись этого, вполне возможно, что он, при своей страсти к литературной стратегии, предпринял бы на Анненского организованный поход, как возможно и то, что вместо Комаровского нашел бы другое «знамя»: Комаровский ― явление далеко не ничтожное, но больное и темное, к роли знаменосца не подходил. Ничего достоверного об этом сказать нельзя.

— Георгий Адамович, «Судьба Иннокентия Анненского», 1957

	В основе Анненского заложена ипохондрия, грусть и безысходность. «Мне не спится, мне невмочь, я шаги слепого слышу. Надо мною только ночь Оступается о крышу». Ну разве можно это сравнить с тем радостным ощущением дождя, который имел Тютчев: «Ты скажешь ― ветреная Геба, Кормя зевесова орла, Громокипящий кубок с неба. Смеясь, на землю пролила».
	— Татьяна Луговская, Из дневников, 1980-е