Цитаты о Михаиле Зощенко

Здесь представлены приведены цитаты других людей о Михаиле Зощенко (1894—1958) и его творчестве в целом.

Цитаты

Он стал настоящим «социалистическим реалистом» — не по социальному заказу, а по собственному выбору, — изображающим прекрасный новый мир в его послереволюционном развитии (только не мифологизированном, а подлинном). <…> Тем нагляднее оказался результат. На месте «оживлённого плаката» всё время возникали русские народные кафки. Это приводило в ужас самого автора, заставляя его искать причины в хандре, меланхолии, дефектах своего художественного зрения.

— Игорь Сухих, «Гоголёк»

• см. Дмитрий Быков, «Отравленный. Михаил Зощенко», 2012

1920-е

Последние месяцы характерны появлением именно художественной прозы. Б. Пильняк, Всев. Иванов и Ник. Никитин, А. Яковлев, Константин Федин, Мих. Зощенко <…> начали печататься <…>. При всём различии в характере их творчества, есть у них всех много общего: они вышли из революции, пережили её, стремятся каждый по-своему её отобразить, их тянет к быту, к современности, к недавним дням. Их реализм причудливо порой переплетается с Гофманом, — это потому, что в нашем быту так много страшного, фантастического, невероятного, не укладывающегося в нормальные рамки. <…> Почти все «молодые» подражают кому-нибудь. <…> у Зощенко — Замятин и Лесков и т. д. Это понятно, так было — так будет, и не опасно, так как у большинства своя достаточно выявленная индивидуальность. Да и влияние чисто внешнее, формальное.:с.38

— Александр Воронский, статья цикла «Литературные отклики»

	… будущее этого писателя весьма огромно.
	— Сергей Есенин, 1922

Зощенко идёт от Лескова и Гоголя. Это — хорошие учителя. <…> Сатира и смех теперь нужны, как никогда, и о Синебрюховых нужно писать, но пусть читатель чувствует, что частица великого революционного духа бьётся в груди писателя и передаётся каждой вещи, каждой странице. А для этого с вершин, с вершин эпохи нужно смотреть, а не копошиться в мелкостях одних и «блекоте». М. Зощенко одарён. Субъективно он близок к нам, большевикам, он молод. Зощенко не стоит на месте. <…> Следует поэтому относиться к нему внимательней и строже. А в какой партии Гучков, всё-таки знать следует, а то может получиться неприятность, горшая во сто крат, чем от предложения подняться на вершины.:с.40

— Александр Воронский, рецензия на «Рассказы Синебрюхова»

С лицом заматерелого провинциального комика, без единой улыбки читает он свои смешные рассказы. Что ж? Смешно. И то хлеб, как говорится. Но не рассказы это всё, а просто анекдоты, вроде аверченковской юмористики, только, пожалуй, ещё сортом ниже. <…> И в конечном итоге умилительный, трогательный блок узколобого мещанства с чёрной реакцией, блок, прикрытый дешёвыми фразами об отсутствии идеологии, тенденции, точки зрения. Но этот номер не пройдёт. Ослу не спрятать своих ушей.:с.41

— Ф. Левин (студент Зиновьевского университета), «Ушей не спрятать…»

Зощенко — за одним столом с Н. Никитиным и Вс. Ивановым: они объедаются одним и тем же — узорчатыми, хитро расписанными пряниками слов. Но никакого кувырканья, как у Никитина, никакой прожорливой неразборчивости, как у Вс. Иванова, — у Зощенки нет. Из всей петербургской литературной молодёжи — Зощенко один владеет безошибочным народным говором и формой сказа <…>. Такое — сразу точное и законченное — мастерство всегда заставляет бояться, что автор нашёл для себя свой un petit verre. Но превосходные, ещё не печатавшиеся литературные пародии Зощенки и его небольшая повесть «Аполлон и Тамара», построенная на очень острой грани между сентиментальностью и пародией на сентиментальность, — дают основание думать, что диапазон автора, может быть, шире сказа.

— Евгений Замятин, «Новая русская проза», август 1923

Что же увидели Серапионы в революции? Вот М. Зощенко. Страшно не то, что он «работает», как любят о нём теперь говорить некоторые критики, «под Лескова» или «под Лейкина», как утверждал это кто-то, не имея ровно никаких оснований. Пусть пишет, ибо всякий художник, тем более молодой, связан властью литературной традиции, зависит от тех, кто творил до него. А страшно, что он видит в жизни, такой «пафосной» и напряжённой, только ползучее, маленькое-маленькое, мизерное и пришибленное. Творческий аппарат Зощенки устроен таким образом, что, например, как «у помойной ямы стояла коза безрогая» и что «вымя у ней до земли», он заметил, что «вида поп никакого не имел и при малом росте — до плечика матушки — совершенно рыжая наружность» — тоже отметил. Но что в жизни произошли какие-то небывало огромные события, что была революция — этого он не приметил, творчески не ощутил. <…> Для М. Зощенко — человек до Октября тот же, что после Октября. Он так долго и внимательно рассматривал козу, что не успел вглядеться в мир революции, а если бы посмотрел, то увидал бы, что нет старого гоголевского Башмачкина, что человек-то изменился: тот да не тот, стало быть, новый человек родился — вот что главнее всего и что не ощутил своим творчеством писатель. Но не один Зощенко, так думают и другие Серапионы.:с.42

— А. Свентицкий, «Октябрь в литературе» (раздел «Ничего не произошло»)

Но подобных вопросов наверняка не задаёт себе Зощенко. Это — чужое. Молодые ведь все — безвопросники. Отсюда и бестрадиционность юмора — освобождение голого смеха — типичная черта письма Зощенко. <…> Не беда, что над всем смеётся. И грустить не умеет. Такая уж молодёжь пошла. — «Смеётся и причин уважительных нету». Важно другое — важно, как смеётся Михаил Зощенко. А смеётся он очень талантливо.:с.43

— Роман Гуль, «Над кем смеётесь? Над собой смеётесь?»

	Зощенко вынужден по-прежнему писать для юмористических журналов. Это ему, очевидно, вредит, он устал, износился.
	— Константин Федин, письмо М. Горькому 16 июля 1924

	Зощенко, при некотором мелководье нашей сатирической работы, большой, квалифицированный и самый популярный писатель. Его нужно всячески продвигать в журналы, это делает «Огонёк».
	— Владимир Маяковский, речь на диспуте о советском иллюстрированном журнале, 1926

	Несёшься в безвоздушном ты пространстве, Как метеор или болид, И говоришь нам только о мещанстве, Блюдя пословицу: «что у кого болит… »:с.51
	— Николай Адуев, 1927

• см. Игорь Северянин, «Зощенко», 1927

Сейчас пишут про писателя двумя способами. Вот про Зощенко можно написать: «Проблема сказа» — и говорить, что сказ это иллюзия живой речи. Анализировать сказ. Или сказать: «Проблема классового сознания Мих. Зощенко» — и начать его выпрямлять. Как будто все инструменты должны иметь форму гвоздей. <…> Сказ только мотивирует второе восприятие вещи. <…> Получается два плана: 1) то, что рассказывает человек; 2) то, что как бы случайно прорывается в его рассказе. Человек проговаривается. <…> Вот почему для сказа обычно берётся ограниченный человек. Не понимающий события. <…> Зощенко определён как писатель «обывательский» <…>. Его вещи выдерживают многократное чтение, потому что в них большое количество разно использующих материал приёмов. <…> В чисто языковом отношении, в комизме слова Зощенко изобретателен. <…> Сделанность вещей Зощенко, присутствие второго плана, хорошая и изобретательная языковая конструкция сделали Зощенко самым популярным русским прозаиком. Он имеет хождение не как деньги, а как вещь. Как поезд.

— Виктор Шкловский, «О Зощенко и большой литературе», 1926-28

	Зощенко имеет сейчас успех у мелкобуржуазной публики, но когда ему приходится читать перед крестьянской или рабочей аудиторией, то он читает не «Аристократку», а вещи, основанные на комизме положения. Аудитория, не знающая литературного языка, не воспринимает комичностей отклонений от языковых норм.
	— Виктор Шкловский, «О киноязыке» (сб. «Гамбургский счёт», 1928)

	Он мог Наполеоном стать. Но все мы — злой судьбы игрушка: Не полк, не армия, не рать — Дана ему одна лишь «Пушка». — шуточная эпитафия к 8-летию «Серапионовых братьев»
	— Евгений Замятин, «М. Зощенко», 1929

Корней Чуковский

	Вчера вечером в Доме искусств был вечер <…> с участием <…> молодых <…>. Зощенко — тёмный, больной, милый, слабый, вышел на кафедру (т. е. сел за столик) и своим еле слышным голосом прочитал «Старуху Врангель» <…>. Жаль, что Зощенко такой умирающий: у него как будто порвано всё внутри. Ему трудно ходить, трудно говорить: порок сердца и начало чахотки.:с.497:с.35
	— дневник, 24 мая 1921

	Все Серапионы говорят словечками его рассказов.:с.498:с.35
	— там же, 28 мая 1921

	«Нет, художнику доброта не годится. Художник должен быть равнодушен ко всем!» — рассуждал Зощенко, и видно, что этот вопрос его страшно интересует. Он вообще ощущает себя каким-то инструментом, который хочет наилучше использовать. Он видит в себе машину для производства плохих или хороших книг и принимает все меры, чтобы повысить качество продукции.:с.508:с.52
	— там же, 26 ноября 1927

	Вообще о нём рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним, а я считаю его самым замечательным писателем современности.:с.510:с.66
	— там же, 12 января 1934

• см. воспоминания о Зощенко, 1965

Максим Горький

	Значителен Михаил Зощенко, автор оригинальной серии «Рассказов г. Синебрюхова», писатель почти уже сложившийся, он нашёл свой стиль, свои слова…
	— «Группа „Серапионовы братья“», 15 марта 1923

	Если [он] остановится на избранном им языке рассказа, углубит его и расширит — наверное можно сказать, что он создаст вещи оригинальнейшие. Люди, которые сравнивают его с Лесковым, — ошибаются, на мой взгляд, Зощенко заряжен иначе, да и весь — иной. Очень хорош.
	— письмо К. А. Федину 17 сентября 1925

	Данные сатирика у вас — налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально. Такого соотношения иронии и лирики я не знаю в литературе [почти] ни у кого…
	— письмо Зощенко 16 сентября 1930

Юмор ваш я ценю высоко, своеобразие его для меня — да и для множества грамотных людей — бесспорно, так же, как бесспорна и его «социальная педагогика». И глубоко уверен, что, возрастая, всё развиваясь, это качество вашего таланта даст вам силу создать какую-то весьма крупную и оригинальнейшую книгу. <…> По-моему, вы уже и теперь могли бы пёстрым бисером вашего лексикона изобразить — вышить — что-то вроде юмористической «Истории культуры».

— письмо Зощенко 13 октября 1930

1930-е

	Анекдотическая легковесность комизма, отсутствие социальной перспективы отмечают творчество Зощенко мелкобуржуазной и обывательской печатью.:с.53
	— Л. Каган, статья о нём в «Литературной энциклопедии», 1930

Настоящий труд это — брюссельское кружево, в нём главное — то на чём держится узор: воздух, проколы, прогулы. <…> У нас есть библия труда, но мы её не ценим. Это рассказы Зощенки. Единственного человека, который нам показал трудящегося, мы втоптали в грязь. Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду. Вот у кого прогулы дышат, вот у кого брюссельское кружево живёт!

— Осип Мандельштам, «Четвёртая проза», 1930

— А про Зощенко всё ещё ничего не пишут. Как раньше не писали, так и сейчас. Как будто и вовсе его на свете нет. — Да. И знаете, — похоже на то, что этот ленинградский автор уже немножко стыдится своего замечательного таланта. Он даже обижается, когда ему говорят, что он опять написал смешное. Ему теперь надо говорить так: «Вы, Михаил Михайлович, по своему трагическому дарованию просто Великий Инквизитор». Только тут он слегка отходит, и на его узких губах появляется осмысленно-интеллигентная улыбка. Приучили человека к тому, что юмор — жанр низкий, недостойный великой русской литературы. А разве он Великий Инквизитор? Писатель он, а не инквизитор…

— Ильф и Петров, «Литературный трамвай», 1932

Его стараются «снизить», — измельчить, печатают в юмористических журнальчиках, чтобы он, кой грех, не поднялся до высоты большой, общественно важной индивидуальности. А он — явление из ряда вон выходящее, очень значительное, не только — не Лейкин, не Горбунов, не Аверченко, но нечто большее по масштабу, подымающееся до Гоголя. <…> Его стараются представить зубоскалом (и то, что он пишет, действительно неудержимо смешно), мещанским «рупором», а он — безжалостный сатирик и — может быть — единственный в наши дни писатель с гражданским мужеством и человеческим голосом, без фистулы подобострастия. Мне показалось, что он переживёт всех нас, и, вероятно, я не ошибаюсь.:с.61

— Константин Федин, дневник, 2 февраля 1933

Комизм произведений З., гл. образом мелких рассказов, строится на анекдотических бытовых курьёзах — приключениях, испытываемых мещанином, чаще всего мелким служащим, в советских условиях. <…> Мелкие рассказы З. воскрешают традиции Аверченки, отчасти раннего Чехова, в повестях же <…> комизм З. переходит в юмор, иногда напоминающий Гоголя («Коза»). Однако внешний, поверхностный анекдотизм, отсутствие чёткой социальной перспективы делают рассказы З. в известной их части лишь обывательским развлекательным чтением.:с.65

— статья о нём в Большой советской энциклопедии (Т. 27, с. 254), конец 1933

	Долгие годы живёт писатель Зощенко в клопином мире укороченных людей. Вокруг плещет могучим потоком жизнь социалистической страны, а в стороне, в переулке, всё копошится маленький обыватель, нудный, скучный, потёртый, дурно пахнущий, дурно разговаривающий, злой и завистливый.:с.67
	— Анатолий Горелов, «В поисках формулы молодости»

	Сатира Зощенко иногда оказывается холостой, так как она убивает тех, кто давно уже мёртв. <…> В рассказе «Тишина» Зощенко <…> зря тратит порох. Это и забавная и изящная история двух старорежимных старушек, ничтожных и жалких. Забытые и никому не опасные, они где-то дотлевали, но Зощенко вытащил их на свет, чтобы ещё раз произнести им тот приговор, который время произнесло двадцать лет назад.:с.78
	— Семён Гехт, «Новые рассказы Зощенко»

	Он будет жить в коммунистическом обществе, для которого он работает сейчас, самоотверженно вылизывая «чахоткины плевки» точнейшим и острейшим языком своих рассказов и повестей.:с.80
	— Юрий Тынянов, речь на творческом вечере Зощенко в Доме писателя им. Маяковского 30 марта 1939

1940-е

	… герой древнерусского фольклора Иванушка-дурачок, который <…>на самом деле дьявольски изворотлив, <…> как ни странно — прототип князя Мышкина, героя Достоевского <…>. У князя Мышкина, в свою очередь, есть внук, недавно созданный <…> Михаилом Зощенко, — тип бодрого дебила, живущего на задворках полицейского тоталитарного государства, где слабоумие стало последним прибежищем человека.
	… the old Russian folklore, John the Simpleton, who <…> is really as cunning as a skunk, <…> is a curious prototype of Dostoevski's Prince Myshkin <…>. And Prince Myshkin, in turn, had for his grandson the character recently created by <…> Mikhail Zoshchenko, the type of cheerful imbecile, muddling through a police-state totalitarian world, imbecility being the last refuge in that kind of world.
	— Владимир Набоков, лекция о Ф. Достоевском

Как дыхание не может состоять только из вдоха, а заключает в себе и выдох, так же точно нельзя построить искусство на одном вдохе — на серьёзности, оно требует выдоха — смеха, во всех его мыслимых оттенках, от улыбки до хохота. Но совсем в духе русской литературной традиции с её подавляющим большинством «серьёзных» писателей книги наши, вдохнув в себя воздух окружавшей нас новой жизни, как бы задерживали выдох. Всё же с нами был писатель, который мог бы сказать: хорошо, я сделаю за всех вас необходимый выдох, я буду смеяться так, что один уравновешу всю вашу серьёзность. Писатель этот — Михаил Зощенко. <…> Этот человек был первым из всей молодой литературы, который, по виду без малейшего усилия, как в сказке, получил признание и в литературной среде, и в совершенно необозримой читательской массе. <…> Мы были покорены необыкновенным даром писателя сочетать в тонко построенном рассказе иронию с правдой чувств. Ещё не вполне угадывая его самобытность, находясь в постоянной атмосфере литературных поисков, мы сравнивали Зощенко со всеми возможными его предшественниками, по сходству и по противоположности, и эти сравнения и давали ему повод обижаться на своих друзей. <…> критика, пытавшаяся говорить о самом существе произведений Зощенко, о том, чем именно он «заряжен», одобряла его скупо, бранила щедро. Все смеялись над книгами Зощенко, но все считали необходимым выразить по его адресу своё неудовольствие. Неприхотливая публика любила его за то, что он смешил, принимала его за отчаянного весельчака и обижалась, если обнаруживала в весёлых книгах невесёлые темы. <…> Критики, со временем распознав в нём сатирика, всё внимание устремили на то, чего им не хотелось бы видеть в его сатире. <…> Цель его сатиры — добытчики личного счастья, люди однобоких качеств, умеющие только брать, принимающие за должное все, что они получают, не желающие давать ни крошки того, что от них требуют. <…> «Сентиментальные повести» — в очевидном родстве с «Миргородом» и «Петербургскими повестями». <…> написав «Ревизора», Гоголь терзается судьбою своего создания, подслушивает разговоры театральной публики, полемизирует, обороняется, спорит, а Зощенко своими прологами, комментариями, пародиями обнажает всю боль за своё призвание и борется с критикой. <…> Гоголь чем дальше, тем меньше смеётся, посвящая своё перо проповеди и нравственному служению, а Зощенко вместо сатиры отдаётся потребности поучительства.

— Константин Федин, «Михаил Зощенко», 1943

Зощенко отлично видит и понимает прошлые свои «заблуждения», чувствует себя нравственно в силах «начать новый путь». Трагично, что профессиональное сознание не хочет и не может в нём умереть, хотя он и говорит, что «слава» ему уже не нужна и он думает лишь об одном существовании. <…> самый несчастный (вероятно) писатель современности. Мне стало сейчас очевидно, что поиски счастливого героя Зощенко вёл в трагически неверном направлении, ибо само «счастье» представлял себе крайне обывательски. И получилось, что сами поиски счастливого героя воспринимались читателями Зощенки как сатира на современный «идеал» благополучия, как обвинение современности в обывательщине. Тут самое зерно трагедии Зощенки-писателя и — увы! — разгадка великого несчастья его жизни…:с.109

— Константин Федин, дневник, 2 сентября 1949

1946

Журналы не могут быть аполитичными. Некоторые думают, что политика — дело правительства, а нам — литераторам — надо только писать хорошо. А есть такие, которые отравляют молодёжь. В этом у нас получается расхождение с литераторами. Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко — проповедник безыдейности, терпеть его на руководящих постах нельзя. И советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодёжи. <…> Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям.

— Иосиф Сталин, речь на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа

Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. <…> Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца».:с.95

— постановление ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 14 августа

	Сигнал, данный нам со страниц «Большевика» в отношении Зощенко, был по существу нами, писательской организацией, игнорирован. Мы, как и некоторые другие организации, своеобразно амнистировали грубейшие политические ошибки Зощенко. Зощенко был не только введён в руководство писательской организацией, но чуть не каждый день ему предлагались новые руководящие посты.:с.103
	— Александр Прокофьев, речь на заседании Президиума ССП, 4 сентября

Почему же мне особенно горько выступать? Были времена, когда мне лично не надо было каяться, когда я с иронией слушал людей, которые в кулуарах утверждали, что Зощенко — глубокий психолог и под его гаерством скрывается настоящая душа. <…> А сейчас я оказался, как редактор «Огонька» и его приложений, человеком, который только недавно напечатал книжку Зощенко <…>. Я себя спрашиваю теперь, когда всё это стало ясно, как, отчего это произошло? Не аллилуйствуя, не бросая слов на ветер, я должен признать, что потерял остроту идейной оценки литературных явлений.:с.103

— Алексей Сурков, речь там же

Толкуют о Зощенко… Кто он такой… Офицер царской армии, человек, который перепробовал ряд профессий, без удач и толка, и начавший в 1922 году писать сатирические рассказы. Они в ту пору били мещан, обывателей. Но потом в стране произошли грандиозные изменения. Страна в 9 раз удвоила свой индустриальный потенциал. <…> А Зощенко, замкнутый, угрюмый, стареющий, всё продолжал писать свои сатиры, год за годом повторяя приёмы 1922 года. Это надоедало. Он продолжал. Это раздражало, критика указывала на его сумбур, путаницу, на незнание им реальной жизни. Зощенко продолжал своё.:с.106

— Всеволод Вишневский, выступление во время встречи с американскими журналистами, сентябрь

… вспоминается мне последнее время, проведённое в России. Было это в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогу огромный плакат: «Добро пожаловать в первую советскую здравницу!» Плакат держится на двух столбах, на которых качаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въезде в СССР я увижу плакат с надписью «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Анна Ахматова. — один из ответов на приглашения советских властей вернуться в СССР

— Тэффи

1950-е

Чем ближе знакомился я с Михаилом Михайловичем, тем больше уважал его, но вместе с тем всё отчётливее видел в нём нечто неожиданное, даже чудаческое. Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора. Они отвечали строгой и суровой, и, как бы точнее сказать, болезненной стороне его существа. Точнее, были плодом борьбы с болезненной стороной его существа. <…> Михаил Михайлович боролся с простыми вещами: бессонницей своей, сердцебиением, страхом смерти. И он опыт свой охотно обобщал, любил лечить, давать советы, строить теории. Был он в этой области самоуверен. При молчаливости своей — словоохотлив. Какая-то часть его сознания тянулась к научному мышлению. И казался он мне, при всей почтительной любви моей, иногда наивным, чудаковатым в этой области. Но это шло ему. Ведь и рассказы его, в сущности, поучали, указывали, проповедовали, только создавались они куда более мощной, могучей стороной его существа. Heilige Ernst, о которой говорила Мариэтта Шагинян, сопутствовала всей его работе, всей жизни.

— Евгений Шварц, дневник, 4 февраля 1953

	До сих пор не сделал никаких выводов из постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» М. Зощенко. Факты последнего времени свидетельствуют, что М. Зощенко скрывал своё истинное отношение к этому постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию.:с.120
	— отчёт о партийном собрании ЛО ССП «За глубокую идейность и высокое мастерство в творчестве писателей», 28 мая 1954

1960-е

Зощенковский язык обволакивал, завораживал — уж очень он оказывался пригодным в самых разных случаях жизни. <…> В шум, гром и сумятицу рождавшейся советской литературы вошёл тихий, упрямый, крепнущий от рассказа к рассказу голос Зощенко, особый, свойственный только ему и никому больше. И мы, молодые той начальной поры, обрадовались этому свежему голосу, обещавшему ещё не слышанную нами музыку. <…> Смех, грусть, горечь — всё соткано воедино в сложной новизне его лучших произведений <…>. Зощенко подымал самые обыденные сюжеты и «мелкие» происшествия до уровня высокого искусства — в этом <…> замечательная традиция русской классической литературы.

— Михаил Слонимский, «Михаил Зощенко», 1965

	… великая жажда Зощенко помочь своим современникам стать умнее, честнее, добрее и благороднее. Поэтому ни один из его рассказов не выглядит зубоскальством или, ещё того хуже, олицетворением этакого «гусарского» пессимизма (судьба-индейка, жизнь-копейка), каким проникнуты творения некоторых, по преимуществу зарубежных <…> писателей…
	— Георгий Мунблит, «Слёзы сквозь смех», 1966

	… сотни членов Союза писателей спокойно взирали на ни в чём не повинного Зощенко, который корчился и бился в немоте и пустоте всеобщего равнодушия…
	— Вениамин Каверин, речь, не произнесённая на IV съезде писателей СССР, май 1967

	Был похож он на вдруг постаревшего мальчика.
	— Александр Галич, «На сопках Маньчжурии», 1969 [1988]

1970-е

	Зощенко был создателем новой формы, совершенно нового мышления в литературе (тот же подвиг, что и Пикассо, снявшего трёхмерную перспективу), показавшим новые возможности слова. Зощенко трудно переводить. Его рассказы не переводимы, как стихи.
	— Варлам Шаламов, «Москва 30-х годов»

Чистый и прекрасный человек, он искал связи с эпохой, верил широковещательным программам, сулившим всеобщее счастье, считал, что когда-нибудь всё войдёт в норму, так как проявления жестокости и дикости лишь случайность, рябь на воде <…>. Зощенко, моралист по природе, своими рассказами пытался образумить современников, помочь им стать людьми, а читатели принимали всё за юмористику и ржали как лошади. Зощенко сохранял иллюзии, начисто был лишён цинизма, всё время размышлял, чуть наклонив голову набок, и жестоко за это расплатился. Глазом художника он иногда проникал в суть вещей, но осмыслить их не мог…

— Надежда Мандельштам, «Вторая книга», 1972

	Его интересует <…> слово испорченное, слово-монстр, употреблённое не по назначению, не к месту.
	— Мариэтта Чудакова

1980-е

Зощенко был наделён абсолютным слухом и блестящей памятью. За годы, проведённые в гуще людей, он сумел проникнуть в тайну их разговорной конструкции, сумел перенять интонацию их речи, их выражения, обороты, словечки — он до тонкости изучил этот язык и уже с первых шагов в литературе стал пользоваться им легко и непринуждённо, будто этот язык — его собственный, кровный, впитанный с молоком матери. По слогам читая зощенковские рассказы, начинающий читатель думал, что автор — свой, живущий такой же, как и он сам, простой жизнью, незамысловатый человек <…>. Язык Зощенко был собирательным; он вобрал в себя всё самое характерное, самое яркое из расхожего языка масс и в отжатом, концентрированном виде вышел на страницы зощенковских рассказов. Тогда-то и стал он литературным языком — неповторимым языком народного писателя Зощенко. <…> Смех Зощенко, по-своему понятый начинающим читателем, скрашивал его трудную жизнь и вселял надежду, что всё в конечном итоге обернётся к лучшему. Смеясь от души над зощенковскими рассказами, в которых все было «голая правда», этот читатель был глубоко убеждён, что герой-рассказчик не кто иной, как собственной персоной писатель Зощенко. <…> Потому-то он и гонялся за ним, часами выстаивал в подворотне его дома, трезвонил по телефону. Всё хотел узнать-расспросить, как же тому удаётся сквозь все испытания пронести и лёгкость характера, и весёлость, и простой взгляд на вещи. Он шёл к Зощенко за рецептом. Как больной к доктору. Но «доктор» избегал принимать «больных». У него был совсем не лёгкий характер. <…> И он не только жалел людей, не только им сострадал, но и видел в них то, что не могло вызвать ни жалости, ни сострадания. Оказавшись в новых социальных условиях и слегка оглядевшись, иные из «бедных» людей стали проявлять такие нежданно-негаданные пугающие качества и черты, которые <…> требовали немедленного и непримиримого неприятия их, осуждения <…>. За внешней непритязательностью того или иного рассказа <…> у Зощенко всегда таилась взрывчатой силы остронасущная, живая проблема дня. <…> Своими рассказами Зощенко как бы призывал не бороться с людьми — носителями обывательских черт, а помогать им от этих обывательских черт избавляться. <…> Здесь нужна кропотливая, тонкая, со знанием психологии этих людей — <…> на годы — работа. И не бранить надо людей за несозвучное с временем недомыслие (в этом они не так уж и виноваты), а научить их понимать и ценить новое время…

— Юрий Томашевский, «Рассказы и повести Михаила Зощенко»

… в 20-е годы <…> помимо подписных материалов для «весёлых» журналов и громадного количества самой разнообразной для их страниц «мелочи», которую Зощенко зачастую «производил» под редакционный шум и гам — на краешке стола, «срочно в номер»,— он не брезговал писать и для заводских многотиражек и даже выпускал на одном из предприятий Ленинграда стенную газету. Он с равной охотой и вдохновением брался за любую работу — пусть самую черновую, самую незаметную, не прибавляющую ни славы, ни денег, не стоящую его возможностей и таланта, работу, которая была по плечу и заурядному журналисту. Всё вышесказанное можно объяснить редчайшим трудолюбием Зощенко и его любовью к журналистскому делу. <…> Но главная причина <…> — по своей человеческой природе Зощенко был моралист, наставник. <…> Отсюда-то и его стремление максимально — и в любой форме! — присутствовать на страницах дешёвых, доступных для массового читателя, изданий. Именно это <…> и вызвало ответный, небывалый в истории нашей литературы интерес читателя к писателю.

— Юрий Томашевский

1990-е

	В Америке <…> стали его переводить лет шестьдесят назад. И начали появляться в журналах его рассказы. И действие там иногда происходило в коммуналках. И вот американский критик написал статью про Зощенко. В ней было сказано: «Зощенко — это русский Кафка, фантаст и антиутопист. Он гениально выдумал коммунальные жилища, где проживают разом множество семей. Это устрашающий и жуткий символ будущего».
	— Сергей Довлатов, «Переводные картинки», 1990

Через много лет мы продолжаем слышать в зощенковской книге живые голоса из прошлого, голоса подлинные, не «типические», а индивидуальные, не откорректированные и подкрашенные мастерством нравоописателей и газетных литобработчиков, а звучащие во всей своей непритязательности, царапающие слух и душу неуклюжестью речи и фразеологическими штампами, за которыми спрятано то, что не высказано по неумелости, из природной застенчивости, маскируемой порой развязностью, или из неосознанной, на генетическом уровне, боязни «ляпнуть лишнее». <…> Те, кто считали себя идейными противниками писателя, кто предъявляли ему изустно и печатно политические обвинения, сильно смахивавшие на доносы, <…> не замечали — или не хотели замечать, ибо это завело бы их далеко, пробив брешь в ортодоксии псевдосоциализма с его установкой на подмену сущего воображаемым, — что микроскопические житейские истории, веселившие читающую публику столько же слогом, сколько и сюжетами, имели глубокую подоплёку отнюдь не юмористического толка. Ведь забавная нелепость ситуаций и персонажей точно соответствовала нелепостям каждодневного существования страны. Складываясь вместе, эти истории составляли вкупе с фельетонами и сатирическими заметками как бы мозаичное панно тогдашней жизни — и смех был не самоцелью, а инструментом её познания и представления на всеобщий суд. Всё, что мы получили в наследство, которое ещё долго будет тяготеть над нами, возникло и пошло в рост именно тогда, в двадцатые. <…> Чем полнее и детальнее проступают сквозь время истинные картины двадцатых годов, тем несомненнее преемственность экономическая, политическая, социальная, бытовая, даже терминологическая. И один из тех, кто помогает это понять с «последней простотой», беспощадной к нашему мифологизированному сознанию, — Михаил Михайлович Зощенко. <…> Читая его рассказы и фельетоны, всегда смеёшься, как смеялись и современники писателя, и их дети, едва только становились постарше. Но потом с некоторым страхом начинаешь замечать, что, при всей юмористичности изложения, при всех забавных и виртуозных поворотах сюжетов, веселиться особенно не приходится. И в самом деле, как же мы жили все эти долгие десятилетия, если нас и зощенковских героев мучают одинаковые проблемы, то есть мы по-прежнему находимся там, откуда хотели уйти? Бег на месте хорош для утренней разминки, но не для общественного развития. <…> О чём писал Зощенко? Об одичании человека, замороченного барабанным боем пропаганды, замордованного непреходящими бытовыми неурядицами, ожесточённой борьбой за жалкие, по сути своей, преимущества перед другими. Тут уже не до благородства, сострадания и воспарения духа.

— Михаил Долинский, «Голоса из прошлого», 1990

	Собственно, «разоблачители» Зощенко в 1943, 1946 и 1954 годах ничего нового не выдумали. Все обвинения уже прозвучали задолго до того — и разница лишь в употреблении позднейшими негодяями грязной брани, от которой предшественники из двадцатых годов старались всё же воздерживаться.:с.42
	— Михаил Долинский, «Материалы к биографической хронике»

Известно, что в первые же революционные годы Зощенко выступил против старой России, старых привычек и старых представлений. В их числе оказалась и традиционная литература с её «высокими понятиями». <…> Но, сам того не замечая, на глубине Зощенко нёс исконно присущие русской литературе темы. <…> настойчиво Зощенко отталкивается от высоких понятий, которые к середине 20-х годов прочно вошли в лексикон литературы. Его художественное слово несёт на себе следы той скрытой полемики, которая изнутри трансформирует строй речи и заставляет её «корчиться», освещая присутствием «чужой» точки зрения. <…> Поведение героев Зощенко имело опасную скрытую потенцию: герои оказываются способны к общению и активности, но на уровне понятной им идеи: они пассивны, если «что к чему и кого бить не показано», но когда «показано» — они не останавливаются ни перед чем, и их разрушительный потенциал — неистощим <…>. Зощенко волновал вопрос: как же так — произошла революция, а психика людей остаётся прежней? <…> Так инертность человеческой природы стала основным объектом художественного познания Зощенко. <…> Зощенко, до тонкости знавший быт, не был бытописателем; та плотная фактура быта, которую мы находим в его произведениях, интересовала Зощенко как система жизни, где деформируется высокая истина, материал, где революция встречала наибольшее сопротивление инерции. <…> Способ мышления зощенковского героя стал способом его саморазоблачения. <…> Зощенко удалось расщепить пассивную устойчивость нравственного комплекса бывшего «маленького человека» и раскрыть отрицательные потенции его сознания. Жалость и сострадание, которые соответствовали когда-то открытию темы «маленького человека» Гоголем, <…> пройдя через сложное чувство симпатии у Достоевского, поразившегося тому, как много есть в униженных и оскорблённых страшного, превратились у Зощенко в обострённую чуткость к мнимой инертности героя, который теперь уже ни за что не согласился бы называться «маленьким человеком»: «средний человек» — так говорит он сам о себе и втайне вкладывает в эти слова горделивый смысл.

— Галина Белая, доклад «Экзистенциальная проблематика творчества М. Зощенко», июнь 1994

Едва ли не первым суждением, которое М. Зощенко услышал от своих критиков, было слово «анекдот». Оно прозвучало обвинением <…>. Он не был ни первым, ни единственным, кто перевёл литературу в форму анекдота, кого за этим занятием застала официальная критика, но довольно скоро он неразрывно соединил эту форму со своим именем. Уже можно было не говорить, что такой-то пишет анекдоты. О таком-то говорили, что он подражает Зощенко. Анекдотическое в литературе, не утратив своей всеобщности распространения, стало осознаваться как зощенковское. <…> Глуповатые, неграмотные фразы зощенковского рассказчика постоянно приглашают к исторической развёрстке и культурной памяти <…>. Историческая память по жанровой природе свойственна анекдоту. <…> Анекдот противоположен эпосу, но <…> их родство в их историчности <…>. Чаще всего Зощенко строит свой сюжет на грани этого несовпадения планов — исторического, которому официальная идеология предписывает приобрести достоинство эпоса, и бытового, которое при попытке обрести предписанное достоинство срывается в анекдот.

— Игорь Шайтанов, доклад «Между эпосом и анекдотом», тогда же

Биографические цитаты

Зощенко — человек небольшого роста. У него матовое, сейчас желтоватое лицо. Украинские глаза. И осторожная поступь. У него очень тихий голос. Манера человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал. Дышит Зощенко осторожно. На германской войне его отравили газами. Успех у читателя ещё не дал Зощенко возможности поехать лечить сердце. Набраться крови. <…> Это не мягкий и не ласковый человек. Осторожно он передвигает жизнь.

— Виктор Шкловский, «О Зощенко и большой литературе», 1926-28

… если бы творчество Зощенки было бы просто «пошлым», не могло бы оно существовать 25 лет и встречать признание у Горького. Очевидно другое: оба они оказались сейчас политически (объективно, а не субъективно) вредными — Ахматова трагическим тоном своей лирики, Зощенко ироническим тоном своих вещей. Трагизм и ирония — не в духе нашего времени, нашей политики. В этом весь смысл. Надо было нанести резкий, грубый удар, чтобы показать нашим врагам, что ни Зощенко, ни Ахматова не отражают действительных основ советской жизни, что пользоваться ими в этом направлении недопустимо. Вынесенный им приговор имеет чисто политическое значение.:с.105

— Борис Эйхенбаум, дневник, 24 сентября 1946

Особенно потрясло М. М. сообщение ленинградского «начальства», что будто бы его вообще запретили печатать независимо от качества работы. <…> По правде сказать, я отказываюсь в это поверить, но М. М. утверждает, что именно так ему было сказано в ленинградском Союзе. Он считает, что его лишают профессии, лишают возможности работать, а этого ему не пережить. <…> Ужаснее всего вся дикая несправедливость, нелепость выдвинутых против него обвинений и невозможность реабилитировать себя! Так, видно, и придётся погибнуть с клеймом «воинствующего проповедника безыдейности»!:с.129

— Вера Зощенко, письмо Л. Н. Тыняновой 4 июля 1955

Михаил Михайлович неузнаваемо худ, все на нём висит. Самое разительное — у него нет возраста, он — тень самого себя, а у теней возраста не бывает. <…> Старик? На старика не похож: ни седины, ни морщин, ни сутулости. Но померкший, беззвучный, замороженный, замедленный — предсмертный. В молодости он разговаривал со всеми очень тихим голосом, но тогда это воспринималось как крайняя степень деликатности, а теперь в его голосе словно не осталось звука. Звук из голоса выкачан. При этом на здоровье он не жалуется — напротив, уверяет, будто с помощью открытой им психотехники сам вылечил своё больное сердце.:с.131

— Лидия Чуковская, дневник, 7 августа 1955

Считаем своим нравственным долгом поставить вопрос о восстановлении доброго имени Михаила Михайловича Зощенко, известного русского писателя, высоко ценимого Горьким. Уже десять лет этот большой художник, безупречный советский гражданин и честнейший человек заклеймен в глазах народа, как враждебный нашему обществу «подонок» и «мещанин». Произошло недоразумение: писателя смешали с его персонажами, борца с обывательщиной сочли обывателем. Сейчас М. М. Зощенко находится в тяжёлом моральном и физическом состоянии. Он беспомощен, болен и стар. Необходимо как можно скорее принять меры к защите писателя, к спасению человека. Необходимо организовать издание его сочинений, вернуть писателя Зощенко советской литературе.:с.133

— Корней Чуковский, Всеволод Иванов, Вениамин Каверин, Лев Кассиль, Эм. Казакевич, Николай Тихонов, письмо в Президиум ЦК КПСС 26 марта 1956

Прежде он был красивый меланхолик, избалованный славой и женщинами, щедро наделённый лирическим украинским юмором, человеком большой судьбы. Помню его вместе с двумя юмористами: Женей Шварцем и Юрием Тыняновым в Доме искусств, среди молодежи, когда стены дрожали от хохота, когда Зощенко был недосягаемым мастером сатиры и юмора, — и все глаза зажигались улыбками всюду, где он появлялся. Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, — через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши. <…> — Да, было время: шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу ещё злее, чем прежде. О, как я пишу теперь! И я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать.:с.140

— Корней Чуковский, дневник, 30 марта 1958

… панихида и вынос — в Союзе, в 12 ч. <…> Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за всё это «мероприятие», хватило ума и такта удалить их. Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодежь, а молодежь Зощенко не знала. Всё-таки ведь 12 лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко это — где-то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было. И всё-таки наше союзное начальство дрейфило. Гражданскую панихиду провели на рысях. Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенко он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или М. Марьенкове. <…> И вдруг — — Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову. <…> Сказал он и о том месте, какое занимает Зощенко в нашей литературе, о патриотизме его, о больших заслугах его перед Родиной и народом. <…> Он сказал, что Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы Родине, а он — не изменил. <…> А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его — при жизни тёмное, смуглое, как у факира, — сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка.:с.142-3

— Л. Пантелеев, письмо Л. К. Чуковской 6 августа 1958

На страницах буржуазной печати велась иезуитски продуманная «пропаганда» произведений Зощенко. Его подавали в качестве критика и обличителя советского образа жизни. Нечего и говорить, что Зощенко никогда не был таковым, что его «обрабатывали» самым беспардонным образом, чтобы представить в таком не свойственном ему качестве. Как же это делалось? Самобытный язык Зощенко и его персонажей передавался в обесцвеченном виде. Авторский голос приглушался «рыбьими словами», которые звучали вместо лирически напряжённой речи. Обнажалась фабула — неполадки быта выступали на первый план. В рассказах, где осуждались грубодушие и хамство, их подавали в виде «свойств» советских людей, а осуждающие интонации приобретали нейтральный оттенок. <…> [В 1946 г.] он подвергся резкой критике в литературной печати. Смею полагать, что она была отчасти ответом на провокационную «популяризацию» некоторых его рассказов в буржуазной печати.

— Александр Дымшиц, «Человек, который не смеялся»

	Он радовался удачам друзей, как бы далеки ни были их произведения от его литературного вкуса. Зависть была глубоко чужда ему и даже, кажется, непонятна, — не говорю уж о его доброте, неназойливой, деликатной, — он мог, оставшись без гроша, броситься помогать полузнакомым людям.
	— Вениамин Каверин, «Молодой Зощенко», 1962 [1975]

	Читал Зощенко свои смешные рассказы абсолютно серьёзно, почти без интонаций, совершенно бесстрастно. И именно эта «равнодушная» манера рождала смех, возникающий от речевой ткани рассказа. Он не выделял смешные места в речи своих героев…
	— Владимир Поляков, «Зощенко заменить нельзя»

	Реальность становилась более пластичной, я бы сказал — более романтичной и театральной, когда на улице появлялся Михаил Михайлович, шагая своей лёгкой, характерной, элегантной походкой. Здания каждый раз спешили превратиться в декорацию, стать картиной или рисунком, превратиться в страницу книги, чтобы вписать Зощенко в свой фон.
	— Геннадий Гор, «На канале Грибоедова, 9», 1980

Время от времени <…> на собраниях в Союзе писателей с утомительным однообразием принято спорить о мелкотемье. <…> На одном из подобных собраний, в середине пятидесятых годов, <…> [три] оратора в качестве яркого примера мелкотемья привели рассказы Зощенко, <…> Михаил Михайлович резко встал, прошёл к трибуне и, не взойдя на неё, а остановившись рядом, сказал: — Я не подряжался на ялике перевозить рояль. Это было неверно, он ошибался: на его ялике умещались и перевозились вещи покрупнее, погабаритнее, потяжелее рояля — размещалась и перевозилась эпоха. В крайне редких и скупых выступлениях Зощенко была всегда такая обезоруживающая чистота и даже наивность, в них настолько отсутствовали «знакомые сочетания звуков» — так Михаил Михайлович сам определял стандартные, пошлые речи демагогов, — что обычно после его выступлений воцарялась какая-то виноватая тишина. Найтись тотчас, начать возражать ему никто не решался. На другой день, на третий, уже не видя перед собой хрупкого, щемяще-гордого и отважного, словно он первый поднялся в рост на приступ, — не видя его перед собой, кое-кто опоминался и в избытке расплачивался с Зощенко всеми необходимыми сочетаниями слов. Мне казалось тогда, что само физическое присутствие Михаила Михайловича как бы создавало вокруг него бактерицидную среду — этим свойством обладают благородные металлы.

— Израиль Меттер, «Свидетельство современника»

• см. Владимир Войнович, «Гений и злодейство…», 1985

	У каждого поколения была своя реакция на предложение сотрудничать с органами. Старшие страдали от того, что со страху дали подписку хранить разговор в тайне. Из моих знакомых только Зощенко отказался подписаться под таким документом. Следующие поколения даже не понимали, чем такая подписка предосудительна.
	— Надежда Мандельштам, «Воспоминания», 1970

Михаил Зощенко был человеком чести в самом высоком значении этого понятия. <…> Приверженца исключительно чёрной и белой красок может поставить в тупик нечто как будто прямо противоположное только что сказанному: ведь и он не выбился из общего хора хулителей мнимых «врагов народа», требовавших крови и смерти. Что двигало им — ужас перед гибельными последствиями отказа, заставляющий забыть о чести, стремление «каплей литься с массами» или всё-таки убеждённость в подлинности тех обвинений, которые предъявлялись подсудимым? С полной определённостью на этот вопрос уже никто никогда не ответит. Но, исходя из характера Зощенко, в котором преобладала неподдельная искренность, зная из писем и воспоминаний о его доверчивости, не раз обманутой, однако же сохранившейся до последних дней, наконец, о некоторой политической наивности, я убеждён, что именно они и сыграли главную роль во всём происшедшем. Ну, и не стоит, конечно, забывать об атмосфере времени, повлиявшей на многое из того, что Зощенко говорил и писал в тридцатые годы. <…> После того, как Зощенко сломали жизнь, растоптали его честь и достоинство, не давали печататься, а затем предложили попробовать себя в диковинном, противоестественном жанре «положительной сатиры», и он вынужден был пойти на это и вымучивать каждый рассказ; после всех подобных мытарств и унижений он уже не сумел по-настоящему подняться.

— Михаил Долинский, «Голоса из прошлого», 1990