Михаил Михайлович Зощенко

Михаи́л Миха́йлович Зо́щенко (28 июля (9 августа) 1894, Санкт-Петербург — 22 июля 1958, Сестрорецк) — русский советский писатель-сатирик, драматург, сценарист и переводчик. В начале карьеры входил в группу Серапионовы братья.

Михаил Михайлович Зощенко

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

	В лесу так темно, что ручеёк из болота ползёт ощупью, натыкается на деревья и пни и ворчливо обходит их.
	— записная книжка, 1917-1919

	Венок, сплетённый из милых, старых нелепостей.
	— там же

Её считают самой занимательной и «смешной» писательницей и в длинную дорогу непременно берут томик её рассказов. <…> И что из того, что писательница и так серьёзно и как бы с гордостью предупреждает в предисловии: «В этой книге много невесёлого» и что «Слёзы — жемчуг её души». Всё равно ей не верят и смеются. Ах, эта смешна я Тэффи! Правда, у среднего читателя и Чехов почитается «смешным» писателем, однако этот эпитет — «смешная» — в особенности родственен Тэффи, в особенности неотделим от неё. <…> во всех её рассказах какой-то удивительный и истинный юмор её слов, какая-то тайна смеющихся слов, которыми в совершенстве владеет Тэффи. <…> Тут смешны не анекдотические столкновения людей и не сами люди-шаржи, — прекрасно смешит интимный её сказ, мягкий её юмор в смешных нелепых словах и нежность положительна я к этим тёмным бабам, нянькам, кухаркам, которых, кстати сказать, в книгах её великое множество. <…> Во всех её книгах люди не похожи на людей. <…> это какие-то уродливые карикатуры, «человекообразные», — как сама и так удачно наз[вала] Тэффи. <…> Тэффи берёт жизненную карикатуру людей и сн[имает] ещё карикатуру. Получается какой-то двойной шарж. Уродство увеличено в 1000 раз. Пошлость увеличена в 1000 раз. Глупость увеличена до того, что люди кажутся часто ненастоящими, неживыми. Однако оставлены 2-3 характернейшие черты — и в этом все мастерство и талантливость — безобразно преувел[иченные] дают жизнь и движение героям. <…> Глупость, безнадёжная, удивительная — непременный элемент во всех без исключения героях. <…> А у Тэффи если уж дурак, так удивительный дурак. <…> Итак, сущность рассказов, основа их печальна, а часто и трагична, однако внешность искренно смешна.

— «Н. Тэффи», 1919-20

	Был я в Сестрорецком курорте. Обступили меня. Смотрят как на чудо. Но почему? — «Вот человек, который получает 500 рублей».:с.500:с.46
	— слова К. И. Чуковскому 5 августа 1927

	Самая «умная» фраза, которую я сочинил — Смысл жизни не в том, чтоб удовлетворять свои желания, а в том, чтоб иметь их.:с.48
	— «Чукоккала», 22 августа 1927

	Читателю наглядно будет видно, насколько вырос писатель за восемь лет. Или наоборот — читатель роста не увидит, а увидит деградацию писательского хозяйства. <…> последнее время некоторые любители русской словесности восклицают, закрывши глазки: «Ах, первые ваши произведения были, действительно, выдающиеся!»:с.604
	— «От автора»

Критики считают, что я пишу о мещанстве и что герои моих рассказов — мещане. При этом некоторые критики недоумевают — откуда я беру такое непомерное количество мещан. Не есть ли это моя выдумка? Не погряз ли я сам в мещанском болоте? Тем более, что ничего, кроме мещан, я как будто не вижу. <…> позвольте опубликовать одно письмо, которое я недавно получил. Это письмо почти совпадает с теми критическими замечаниями, которые я продолжаю получать по своему адресу. <…> Мне кажется, что вы высмеиваете не совсем то, что нужно. Ещё не изжитый бюрократизм, волокиту, вредительство, некультурность — все, что тормозит наше социалистическое строительство, — вот что вам надо высмеивать, а не мещанское болото, которое и без того отживает свой век и никого не интересует. А уж если и показываете человека из этого болота, то покажите его дальнейший рост, его перестройку. <…> Автору письма требуется «высмеивать ещё неизжитый бюрократизм, волокиту, некультурность» и так далее. А откуда эти явления происходят — автору письма невдомёк. А эти явления происходят как раз именно от «мещанского болота». <…> Я, конечно, согласен, что «мещанства» (как отдельного класса, прослойки) у нас сейчас нету. И писать о мещанстве как о мещанстве — пожалуй, что и не стоит. Но вот признаки мещанства, элементы мещанства рассеяны у нас почти что в каждом человеке. И если я пишу о мещанине, то это ещё не значит, что я увидел где-то живого мещанина и целиком перевёл его на бумагу. Нет. Это далеко не так. Я выдумываю тип. Я наделяю его всеми качествами мещанина, собственника, стяжателя, рвача. Я наделяю его теми качествами, которые рассеяны в том или другом виде в нас самих. И тогда эффект получается правильный. Тогда получается собирательный тип. Этот тип (в силу правильного рецепта) начинает жить <…>. И говорить с ясным взором, что у нас нету мещанства, но что у нас есть только волокитчики, бюрократы и растратчики, — это есть самое явное непонимание жизни, самая вредная точка зрения, так сказать — «бюрократическая отписка». <…> я тоже за перестройку. Но только я стою за перестройку читателей, а не литературных персонажей. И в этом моя задача. Перестроить литературный персонаж — это дёшево стоит. А вот при помощи смеха перестроить читателя, заставить читателя отказаться от тех или иных мещанских и пошлых навыков — вот это будет правильное дело для писателя.

— «О литературном искусстве»:с.629, 1930

До сего времени эстраду поругивали или хвалили театральные критики или театральные теоретики, но эстрадные вещи как литературные произведения, как ни странно, — никогда ещё не были под обстрелом литературной критики. Нам кажется крайне необходимым и крайне важным включить эстрадную литературу в общий литературный котёл. <…> Вл. Маяковский читал свою пьесу «Баня» актёрам и худсовету театра им. Мейерхольда. Я был на этом чтении. Это было триумфальное чтение. Актёры и писатели хохотали и аплодировали поэту. Каждая фраза принималась абсолютно. Такую положительную реакцию мне редко приходилось видеть. Это ввело меня в заблуждение. Мне не понравилась пьеса, она показалась мне сценически беспомощной. И первый раз в жизни я покривил душой, думая, что я чего-то не понял. И когда Маяковский спросил меня — хороша ли пьеса, я сказал, что пьеса хороша. <…> На премьере «Бани» у Мейерхольда я не был, но я был на премьере в Народном Доме в Ленинграде. Публика встретила пьесу с убийственной холодностью. Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжёлого провала мне не приходилось видеть. Кажется, через неделю после премьеры Маяковский мне сказал, что он, по-видимому, не понимает «железных законов» сцены.:с.639

— предисловие к «Альманаху эстрады», 1933

Скажу правду, я скептически подошёл к вопросу перевоспитания. Я полагал, что эта знаменитая перековка людей возникла на единственном и основном мотиве — на желании выслужиться, на желании получить волю, блага и льготы. Я должен сказать, что в общем счёте я чрезвычайно ошибся. <…> Да, конечно, мне пришлось увидеть и более слабые стороны этого дела. Например, я долго разговаривал с одним профессионалом — карманным вором. Он, наговорив мне кучу пышных фраз о своей подлинной перестройке, под конец, жалко улыбнувшись, сказал, что по выходе на волю за ним, конечно, следует присмотреть, чтоб он как-нибудь не свихнулся снова. Мне пришлось также увидеть у некоторых заключённых излишнюю суету перед начальством, подхалимство и лишние восторженные слова и восклицания перед силой власти, которая, «как в сказке», переделывает людей и природу. За всем этим стояло лишь желание равнодушных в сущности людей выслужиться, желание быть замеченным начальством, желание сделать карьеру. Человеческие свойства, достойные изучения не только в пределах лагеря. Но это люди мало интересные, они не делают погоды ни в лагере ни на воле, и о них речь между прочим. В общем же счёте, сколько мне удалось увидеть, ни один человек, прошедший суровую школу перевоспитания, не остался именно таким, как был. Все почти в той или иной мере получили положительную перековку. А если эта перековка сделала бы из всех правонарушителей идеальных людей — перо сатирика заржавело бы в дальнейшем от бездействия.

— «История одной перековки» (для книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»), 1934

Маленькие комические новеллы Чехова, сложенные вместе, дают мозаическую картину общества, зарисованного несколько карикатурно, но весьма едко и сатирично. Современники не захотели увидеть себя в качестве объектов человеческого смеха. Сатирические зарисовки показались вполне пошловатыми, анекдотичными. И смех Чехова был квалифицирован иначе, чем следовало квалифицировать. В комических рассказах и в дальнейших произведениях Чехова была усмотрена не сатира, а какая-то равнодушная, безразличная, постная улыбка, какой вообще не бывает в литературное природе. <…> Критики сделали решительно все для того, чтоб Чехов не рассматривался как сатирик. Ибо, признав Чехова сатириком, можно было бы ужаснуться (казалось им) от безрадостных картин, зарисованных писателем. <…> Критика стала смешивать художника с его персонажами. Настроения персонажей чеховских произведений отождествлялись с настроениями писателя. Это была вопиющая ошибка.:с.591

— «О комическом в произведениях Чехова», 1944 [1967]

В этот злополучный вечер <…> английские студенты спросили меня так: «Ваше личное отношение к докладу Жданова?» На любой вопрос я готовился ответить им шуткой. <…> Я не мог отвечать шуткой на этот вопрос, и я ответил серьёзно — так, как думаю. <…> я не согласился с докладом, потому что не согласился с критикой моих работ, сделанных в 20-х — 30-х годах. Я писал не о советском обществе, которое тогда только что возникало, я писал о мещанах, которые веками создавались всем укладом прошлой жизни. <…> Я не являюсь политически неграмотным человеком, но тут существует какой-то дефект моего писательского мозга: я не умею мыслить политическими формулами! <…> Я могу сказать: моя литературная жизнь и судьба при такой ситуации закончены. Я не могу выйти из положения. Сатирик должен быть морально чистым человеком, а я унижен, как последний сукин сын! Как я могу работать? Я думал, что это забудется. Это не забылось — и через восемь лет мне задают этот вопрос. Может быть, это задали враги, но я получаю письма от читателей, ко мне приходят и спрашивают. Я знаю, что не забылось! У меня нет ничего в дальнейшем! Я не стану ни о чём просить! Не надо вашего снисхождения, <…> ни вашей брани и криков! Я больше чем устал! Я приму любую иную судьбу, чем ту, которую имею!:с.120-3

— речь на собрании ленинградских писателей, 15 июня 1954

На переломе

Наброски 1919—20 годов к неоконченной критической книге.

Местами роман Лаппо-Данилевской прямо-таки переходит в бульварный, в авантюрный роман. <…> Писатель, который хоть немного любит и знает жизнь слов, не рискнет говорить так шаблонно и по старинке. <…> есть лишь страсть звериная, а не любовь. Любовь уничтожается совершенно. — «Реставрация дворянской литературы»

Вся почти литература наша современная о них, о безвольных, о неживых или придуманных, — Зайцев, Гиппиус, Блок, Ал. Толстой, Ремизов, Ценский все они рассказывают нам о неживых, призрачных, сонных людях. — «Неживые люди»

Бред, измышления своего «я» родили какую-то удивительную, ненастоящую, сонную жизнь. Поэты придумали каких-то принцесс, маркизов и «принцев с Антильских островов». И мы полюбили их, мы нежно полюбили виденья, придуманных маркиз и призрачных, чудесных Незнакомок. Жизнь окончательно ушла из литературы. — конец раздела «Кризис индивидуализма»

Вот и Северянин непременно футурист, а ведь он и Маяковский, я бы сказал, под одним знаменем величайшая наглость контрастов. <…> Северянин — поэт-эстет, последний из умирающих. Маяковский — «тринадцатый апостол», несущий новое своё евангелие. <…> Он гениальнейший поэт хаоса, разрушения. — «О Владимире Маяковском», 1919

Весёлые проекты (Тридцать счастливых идей), 1928

Альбом с комическими рисунками Николая Радлова.

Перпетуум гоголе Принцип вечного движения близок к разрешению. Для этой благородной цели можно использовать вращение Гоголя в своей могиле по поводу постановки его «Ревизора» нашим гениальным современником.

Голубинизация учреждений Всем известно, что голуби запросто могут переносить небольшие пакеты и конверты с деловыми письмами. Ещё с древних времён существовала голубиная почта. Пора использовать эту птичью особенность на канцелярском фронте. Пора заменить дорогостоящего курьера — небольшой птицей. Неповоротливый человек не может свободно порхать по воздуху — он ходит медленно, часто теряет пакеты и всё время просит денег. Тогда как птица и жрёт мало, и не пьёт, и бюллетеня не просит, и вполне допущает себя эксплоатировать. А если птица при своих служебных полётах будет по несознательности слегка гадить на канцелярских работников, то это явление легко можно устранить, оборудовав небольшие металлические покрышки над ответственными работниками. Голубинизация учреждений внесёт новую оригинальную струю в канцелярскую волокиту.

Машинизация хлебопечения На многих заводах хлебопечение поставлено правильно. Хотя отсутствует фордизация и стандартизация. Гвозди, тараканы и окурки кладутся в хлеб без всякой системы, отчего одному едоку попадает два гвоздя, а другому ничего. Пора изжить эту несправедливость!

Российская телега или танк? Сейчас всюду идет дискуссия, каким же нам, наконец, пользоваться транспортом — автомобилем или телегой. На наш ничтожный взгляд, для российских дорог наилучше всего пригоден танк <…>. Для городского уличного движения нами проработан особый проект гусеничного автобуса (сокращённо — гусенобуса).

Счастливые идеи (1931)

Аналогичный альбом, вскоре после выхода изъятый цензурой из продажи.

Проект для антипереманивания спецов В настоящее время большим бедствием является переход технического персонала с одной фабрики на другую. Технический персонал, отличаясь крайней политической неустойчивостью, прельщается ставками и то и дело переходит с места на место и тем самым тормозит производство. <…> Как избавиться от беды? Наша консультация предъявляет проект, в котором использован небезызвестный принцип Откомхоза. Как известно, Откомхоз выпускает лампочки с надписью «украдена у Откомхоза». Небольшая изящная золотая серёжка может сослужить отличную службу и тем самым разрешить наболевший вопрос.

Ручная граната имени Севзапсоюза Испорченные консервы — довольно заурядное явление. <…> Некоторые банки не пришлось даже вскрывать — они сами взрывались от образовавшихся газов. <…> В дальнейшем, когда наука достигнет высокого развития, из такого бомбажа будут, вероятно, делать особые ракеты для междупланетных сообщений <…>. Пока же <…> можно из такого бомбажа устроить ручные гранаты.

Аппарат «Механический ограничитель» Многие ораторы, дорвавшись до кафедры или трибуны, теряют стыд и совесть и буквально часами не слезают с возвышения, произнося разные слова и отмежёвываясь от того или другого.

Пьесы

	Баркасов (сыну). Ты что же это, маленький шалопай, на уроках кукарекаешь? (Смеётся.) Боря. Это я только на географии. Зоя. Ничего нет смешного. Мальчика могут из школы выгнать. — действие первое
	— «Парусиновый портфель», 1939

Бабушка. Не знаю… до революции… мой первый муж <…> всегда манкировал службой ради семьи. Бывало, сидит, сидит, смотрит на меня. Уже двенадцать часов пополудни, а он никуда не торопится. Или мы с ним в рамс играем, или просто беседуем. В другой раз я ему говорю: «Мой друг, ну пошёл бы ты, право, в учреждение…» Зоя. Ах, мама, ну к чему ты об этом говоришь! Бабушка. А он тогда служил в Главной канцелярии по принятию прошений на высочайшее имя… Так нет, не идёт. Что, говорит, я там не видел? Мне, говорит, дороже для души с тобой в рамс играть, чем лоснить свои брюки в какой-то там канцелярии…

— там же

Культурное наследство (1933)

Екатерина. Бывало, выпьешь кофию — зовёшь любимую фрейлину — Настасьюшка, говоришь, а кто у меня сегодня, для примеру, назначен фаворитом?

Николай I. Не знаю, как других, а меня навряд ли сымут. Ангел. Сымут, сымут. Я пятнадцать лет присматриваюсь к этой стране. Вот тебя обязательно сымут. Сторож. Это какой-то не ангел, а прохвост. Ко всем прилипает. Нет, может, вас и не сымут, Николай Палыч, но зато могут такую надпись состряпать, что ваш художественной работы конь ржать начнёт.

Пётр. Поскольку я город основал, я так мерекаю — нехай всё культурное наследие остаётся. Что касается образцового города, то образцовый город желательно в стороне строить. Сторож. Петя, стало быть, ты думаешь — два города? Старый Петербург со всякой прежней мурой и новый образцовый Ленинград. Николай I. Да, но я хотел бы тогда в образцовом городе стоять. Сторож. Заткнись, Никола. Пётр. Я так мерекаю: город я по неопытности на болоте построил. Завсегда он водой заливается. А рядом более возвышенное место. Вот я и думаю — пущай большевики отсюда и начнут строиться. Сторож. Вот, Петя, не знаю, как с деньгами, а то ваше предложение очень ценное. <…> А ты чего, Сашура, думаешь? Александр III. А чего мне думать? Я ничего не думаю. Пущай моя лошадь думает — у ней голова больше.

Пётр. А скажите, господин Пушкин, какой из нас наиболее ценный памятник? Пушкин. Наиболее ценный? Да вот этот (показывает на Александра III). Все. Этот?.. Александр III (подкручивает усы). Видали? Пушкин. Да, этот. Поскольку его стихами обернули на революцию и он есть пугало для всей страны — он и есть ценный.

О пьесе

Главное было не в стремлении спародировать «исторический театр» или «театр истории» <…>. Ему, коренному петербуржцу, было хорошо заметно то небрежение, с каким относилась власть к прошлому российской культуры, воплощённому в камне, чугуне и бронзе и сделавшему город тем, чем он стал для мира, — одной из его художественных вершин. Писателя не могло не тревожить возобладание сиюминутно-политического над долговременными и высшими ценностями. А угроза им все возрастала. Вот, думается, одна из основных причин, по которой было написано «Культурное наследство», — и парадоксальная его форма ничуть не принижала эту мысль. Просто Зощенко в согласии со своим уникальным даром принял систему доказательств от противного.:с.645

— Михаил Долинский, 1990

Интервью

	Общее впечатление от Беломорского канала необычайное. Прежде всего, это очень красиво и грандиозно. Канал чрезвычайно декоративен. <…> Мне кажется, что без любви и без сильного желания и даже, скажем, без подлинного вдохновения нельзя так сделать.:с.61
	— 5 сентября 1933

Письмо «бывшего графа»: «Ваши произведения действуют мне на нервы. Уверен, что, прочтя строки старого и опытного эстета, сразу перемените свой стиль и будете писать языком высшего класса. Одолжите 50-60 рублей. Лучше 60. Бывший граф — а теперь торгую яблоками. Обратите внимание — какое падение!» <…> Мне часто пишут такие вещи, которые совсем не настраивают на весёлый лад… «…Обратите внимание на моё положение. Я болен и лежу в постели с 8 лет. Болезнь и страдание размягчили мой мозг. Я ничего не умею и ничего не знаю и всем надоел, но я хочу жить. Научите меня, я хочу жить и разговаривать…» <…> Какая страшная вещь — иметь постоянный адрес! Каждый день два-три письма. Есть же счастливцы, которые жалуются на неисправность почты… Впрочем, между нами говоря, — я был бы очень огорчён, если бы некоторые письма до меня не дошли… Письма читателей, друзей, критиков, героев моих произведений… Я бы чувствовал себя одиноким, если бы действительно не имел постоянного адреса.:с.624-5

В последнее время моим творчеством довольно усиленно занималась критика. Из всех критических работ, которые мне известны, наиболее интересной мне кажется статья А. Лежнева в «Октябре». В этой статье А. Лежнев удивительно близко подошёл к тому, о чём я сам думал. В ней есть немало спорных положений, но в общем это первая серьёзная критика моей работы. Хотелось бы отметить также очень интересные статьи А. Бескиной и Е. Журбиной. Эти три критических статьи удовлетворили меня как писателя. Судя по ним, я могу считать, что наша критика находится не в таком уж печальном положении, как это многие утверждают. Я указываю на эти статьи не потому, что авторы их благосклонно относятся к моему творчеству. Меня обрадовала не столько их похвала, сколько правильное (с моей точки зрения) проникновение в суть дела, верный анализ идейного содержания книг.:с.70

— «О моей трилогии»

Процесс контрреволюционного «параллельного центра» поражает и возмущает ещё больше, чем прошлый процесс Зиновьева—Каменева. Вероятно, потому, что контрреволюционную деятельность удалось раскрыть ещё глубже. Методы борьбы оказались более циничны, отвратительны и ужасны, чем можно было предполагать. История не знает примеров более тягостных. Границы между троцкистом, диверсантом и фашистом окончательно стерлись. Поражает полная аморальность участников блока. У них даже нет и не было спайки между собой. Они пылают друг к другу ненавистью, как обыкновенные мелкие воры. И какое презрение к советскому народу! Они хотели решить судьбу страны через голову народа. Они принимали его за быдло, с которым не следует считаться. Контакт участников блока с фашистами показывает, что в основе лежит не только стремление к власти, но именно это презрение, лютая ненависть к народу, неверие в его силы. Суд сурово покарает преступников, и это явится предостережением всем тем людям, которые думают, что можно изменить судьбу нашей страны без ведома и воли самого народа.:с.75

— «Суд сурово покарает преступников»

Ильф был очень умный и тонкий человек. Пожалуй, основное свойство его ума — это едкость, язвительность, в чём было иной раз немало горечи и сарказма. Петрову более свойственен юмор, более свойственны улыбка, смех, мягкая ирония. Сочетание этих качеств дало удивительный эффект. Это было великолепное сочетание, какое в одном человеке почти несовместимо. <…> Весёлый, смешной и трогательный, роман «Двенадцать стульев» обладает ещё отличными качествами, — там есть настоящее знание жизни, и шарж и гротеск только подчёркивают это знание и делают роман в полной мере сатирическим.:с.643

— «Сатирик-публицист»

В газете «Советское искусство» от 20 октября была помещена статья начальника Главреперткома И. Бурмистенко «Об эстрадном репертуаре». <…> В своей статье начальник Главреперткома весьма резко обругал (кроме меня) ещё целый ряд эстрадных произведений московских и ленинградских авторов. Эти произведения были названы: пошлыми, фальшивыми и клеветническими. Вся статья пестрит словами: пошлость, зубоскальство, сусальность, клевета, низкий идейный уровень. Однако возникает вопрос — что же смотрел начальник Главреперткома? Ведь некоторые из указанных эстрадных произведений шли на эстраде 5 и 6 лет. Ведь начальник Главреперткома в одинаковой мере, а может, даже и в большей степени, чем авторы, несёт ответственность за появление на эстраде пошлых вещей.:с.82

Вопрос. Как вы оцениваете общее состояние нашей литературы? — Я считаю, что литература советская сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон, всё пишется по шаблону. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели. Вопрос. Как вы расцениваете партийное руководство литературой? — Руководить промышленностью и железнодорожным транспортом легче, чем искусством. Нет зачастую у руководителей глубокого понимания задач искусства. <…> Вопрос. Предполагаете ли вы, что после войны изменится политическая обстановка в литературе? — Да. Литературе будет предложено злей и беспощадней писать о наших недостатках.:с.91

— стенограмма беседы с Зощенко в Управлении МГБ по Ленинградской области, 20 июля 1944

Письма

Чертовски ругают. <…> Невозможно объясниться. Я сейчас только соображаю, за что меня (последний год) ругают — за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством! Эва, дела какие! Я долго не понимал, в чём дело. Последняя статья разъяснила. Чёрт побери, ну как разъяснишь? Тему путают с автором. Не могу же я к каждому рассказу прилагать учебник словесности. <…> В общем худо, Мишечка! Не забавно. Орут. Орут. Стыдят в чём-то. Чувствуешь себя бандитом и жуликом.:с.55

— М. Л. Слонимскому, 12 сентября 1929

Меня часто ругают за эту мелкую и неуважаемую форму, которую я избрал. Но я, хотя и начал литературу иначе, пошёл всё же на это дело в полном сознании, что так требуется, ожидая при этом всяких себе неприятностей. <…> Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал какую-то, <…> если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди. И тут что-то такое страшно запущено. И всё это заставило меня заново перекраивать работу и пренебречь почтенным и удобным положением.

— Максиму Горькому, 30 сентября 1930

Меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актёру играть героические роли. Можно вспомнить Гоголя, который не смог перейти на положительные образы. Шаг за шагом я стал избегать сатиры, и, начиная с 30-го года, у меня было всё меньше и меньше сатирических рассказов. Я это сделал ещё и потому, что увидел, насколько сатира опасное оружие. Белогвардейские издания нередко печатали мои рассказы, иной раз искажая их, а подчас и приписывая мне то, что я не писал. И уж во всяком случае, не датировали мои рассказы, тогда как наш быт необыкновенно изменился за 25 лет. Все это заставило меня быть осмотрительней и, начиная с 35 года, я сатирических рассказов не писал, за исключением газетных фельетонов, сделанных на конкретном материале.:с.99

— И. В. Сталину, 26 августа 1946

	Сложилось впечатление, что дело заключается не в качестве моих работ, а в принципиальном отношении ко мне — к литератору, которого не следует печатать как исключённого из Союза писателей. Я искренне и горячо хочу отдать мой литературный труд народу. И мне кажется, что (хотя бы в области рассказа) я могу быть полезным партии и советскому читателю.:с.110
	— Г. М. Маленкову, весна 1950

Мне следовало бы оговориться, что с идейной стороной доклада я вполне согласился. Но в пылу моего «дворянского гонора» я позабыл это сделать и по этой причине вина моя была непростительной. Конечно, поднялся жуткий «хай» и меня стали в печати (совсем уж неосновательно) уличать в том, что я будто бы «скрыл» своё истинное отношение к постановлению. А этого вовсе не было, так как в своё время я писал Сталину и в ЦК о моём несогласии с обвинениями. На собрании в ССП мне следовало бы смиренно признаться в моей оплошности — в том, что я не сделал нужную оговорку в моём ответе студентам, но я вместо этого произнёс бурную речь, в которой больше обвинял, чем оправдывался. Этим я окончательно рассердил наше чопорное начальство. Однако месяц спустя выяснилось, что мой правдивый ответ англичанам был (по высокой политике) более разумен, нежели то фальшивое согласие, на которое я должен был пойти. В английской печати (и в наших «Известиях» от 7 сент.) было сказано, что английские студенты, посетившие Ленинград, вполне теперь уверились, что в Советском Союзе полностью существует свобода мнений и свобода дискуссий. <…> В общем, дело это закончилось хорошо, и в печати, как видите, меня больше не задевают. <…> За последние годы я стал невзыскателен и привык довольствоваться тем, что есть и что не похоже на катастрофу.:с.125

— Л. Б. Островской (жене Л. С. Ленча), 4 октября 1954

Я, представьте себе, — в Сочи. Путёвочку в санаторий неожиданно получил из Москвы, от Союза писателей. <…> в санаторий — им. Орджоникидзе (да ещё при этом 3 тысячи денег). <…> Перед самым моим отъездом из Ленинграда (в конце ноября) дела мои сложились как будто бы вполне хорошо. Из «Альманаха» вторично просили меня дать рассказы либо что-нибудь. И из «Крокодила» получил письмецо, из которого явствует, что журнал будет печатать мою продукцию. <…> На съезде вряд ли будут меня поносить — я уже, слава богу, вышел из моды, и было бы неприличным ворошить моё уголовное прошлое. Конечно, возможно, что кто-то что-то скажет, но я надеюсь — без брани и воплей. Вот тогда я бы снова смог вернуться в литературу уже не в качестве переводчика.:с.125

— Л. Б. Островской, 13 декабря 1954

	Оказалось, <…> истощение полное (дистрофия) <…>. Видимо, длительная привычка отучила меня от нормальной еды. <…> Врачи с ног сбились — не знают, как мне вернуть нормальный аппетит.:с.126
	— В. В. Зощенко, декабрь 1954

	Это, вероятно, за последние 15 лет меня так застращали. А писатель с перепуганной душой — это уже потеря квалификации. Снова возьмусь за литературу, когда у меня будет на книжке не менее 100 тысяч. Впрочем, прежнего рвения к литературе уже не чувствую. Старость!:с.139
	— К. И. Чуковскому, 11 февраля 1958

По воспоминаниям современников

Однажды <…> в городе объявился некий загадочный старичок, утверждавший, что ему 165 лет <…>. Зощенко очень хотелось поверить в это чудо долголетия. — <…> этот ваш старичок произвёл на меня такое сильное впечатление, что я не спал всю ночь и под утро подумал, что я, при моей выносливости, могу прожить столько же. И мне стало так страшно, что я чуть не умер! — 1930-е

	Когда однажды кто-то при мне сказал ему, что в народе улицу Зодчего Росси обычно называют улицей Зощенко Росси, он спокойно ответил: «А наша фамилия, кажется, и происходит от слова «зодчий». Среди моих предков были строители».:с.449 — 1930-е:с.464
	— Владимир Адмони, «Четверть часа молчания»

Мне теперь никто не звонит. Когда я встречаю знакомых на улице, некоторые из них, проходя мимо меня, разглядывают вывески на Невском так внимательно, будто видят их впервые. А недавно я столкнулся в переулке с писателем, хорошо знакомым, и поздоровался с ним. Автоматически. Тот на мгновение остолбенел, потом стремглав перебежал на другую сторону с криком: «Не погуби! Я не знаю тебя!» — после 1946, по словам Л. О. Утёсова; упомянуто также А. Л. Дымшицем

	Хорошо, что это случилось сейчас, когда мне уже исполнилось 50 лет и я сделал почти всё, что мог сделать.:с.144
	— слова Е. Л. Шварцу, 1948

Как-то в те дни я шёл с Зощенко по набережной канала Грибоедова, и он сказал мне: — А ведь со мной опасно показываться на людях. <…> Появились какие-то критики, которые соединяют имена. <…> Я уже сложил чемоданчик.

	Шла как-то раз моя тётка по улице. Встретила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжёлые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошёл мимо. Тётка догнала его и спрашивает: — Отчего вы со мной не поздоровались? Зощенко ответил: — Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной. — банальная ситуация
	— Сергей Довлатов, «Соло на ундервуде», 1980

Однажды в 1953 году я сидел в номере гостиницы «Москва» у молдавского писателя И. Канны — и вдруг раздался стук в дверь. Вошли двое — сатирик Е. Весенин и Зощенко <…>. Михаил Михайлович рассказал о трудных годах, проведённых им в Ленинграде после того, как его и А. Ахматову незаслуженно и оскорбительно «высекли», как он выразился, в постановлении ЦК партии. Рассказывая, Зощенко мял в руках кепи. <…> — Как же вы жили все эти годы? — допытывался Канна. — По утрам я находил в своём почтовом ящике денежные купюры от неизвестных людей. Я никогда не думал, что народ нас так любит. — Почему нас? — Ведь Анна Андреевна Ахматова точно так же получала „пособие“.:с.33-4

— Фабиан Гарин

… мой мнимый разлад с государством и обществом начался раньше, чем вы думали, — и обвинявшие меня в этом были так же далеки от истины, как и теперь. Это было в 1935 году. Был у меня роман с одной женщиной — и нужно было вести дело осторожно, т. к. у неё были и муж и любовник. Условились мы с нею так: она будет в Одессе, я в Сухуми. О том, где мы встретимся, было условлено так: я заеду в Ялту и там на почте будет меня ждать письмо до востребования с указанием места свидания. Чтобы проверить почтовых работников Ялты, я послал в Ялту до востребования письмо себе самому: вложил в конверт клочок газеты и надписал на конверте: М. М. Зощенко. Приезжаю в Ялту: письма от неё нет, а моё мне выдали с какой-то заминкой. Прошло 11 лет. Ухаживаю я за другой дамой. Мы сидим с ней на диване — позвонил телефон. Директор Зелёного театра приглашает — нет, даже умоляет меня выступить — собралось больше 20000 зрителей. Я отказываюсь — не хочу расставаться с дамой. Она говорит: — Почему ты отказываешься от славы? Ведь слава тебе милее всего. — Откуда ты знаешь? — Как же. Ведь ты сам себе пишешь письма. Однажды написал в Ялту, чтобы вся Ялта узнала, что знаменитый Зощенко удостоил её посещением. <…> Сунул в конверт газетный клочок, но на конверте вывел крупными буквами своё имя. — Откуда ты знаешь? — А мой муж был работником ГПУ, и это твоё письмо наделало ему много хлопот. Письмо это было перлюстрировано, с него сняли фотографию, долго изучали текст газеты и т. д.:с.141 — слова 1 апреля 1958 В. А. Каверину и К. И. Чуковскому, когда последний предложил (и записал это позже в дневнике), чтобы каждый рассказал что-нибудь из своей биографии

… [около 1957 г.] я выразил удивление, почему для разгрома Михаила Михайловича выбирали самые безобидные вещи <…>. — А никаких «опасных» вещей не было, — сказал Зощенко. — Сталин ненавидел меня и ждал случая, чтобы разделаться. <…> Топор повис надо мной с довоенной поры, когда я опубликовал рассказ «Часовой и Ленин». Но Сталина отвлекла война, а когда он немного освободился, за меня взялись. <…> — Почему же с вами не разделались обычным способом? — Это одна из сталинских загадок. Он ненавидел Платонова, а ведь не посадил его. Всю жизнь Платонов расплачивался за «Усомнившегося Макара» и «Впрок», но на свободе. Даже с Мандельштамом играли в кошки-мышки. <…> А ведь Мандельштам, в отличие от всех, действительно сказал Сталину правду в лицо. Мучить жертву было куда интереснее, чем расправиться с ней.:с.443

— Юрий Нагибин, «О Зощенко»

Статьи об отдельных аспектах жизни и творчества

• категория:Произведения Михаила Зощенко
• Автобиографии
• Пародии
• Рассказы
• Фельетоны

О Зощенко

• См. отдельную статью

См. также

• категория:Экранизации произведений Михаила Зощенко

Ссылки

• Отдел о Зощенко на сайте niv.ru (Наука. Искусство. Величие)