Владимир Николаевич Войнович

Влади́мир Никола́евич Войно́вич (26 сентября 1932 — 28 июля 2018) — советский и российский писатель, поэт и драматург, наиболее известный трилогией романов «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».

Владимир Николаевич Войнович

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

О себе <Сергей Довлатов> всегда отзывался с исключительной и необычной для так называемой писательской братии скромностью, но читатели и слушатели ставили его гораздо выше, чем он ставил себя…

Хорошо, что у нас президент скромный и не хочет нарушать конституцию и, воспользовавшись своим теперешним положением, продлить самому себе заранее срок своей службы на высшем посту. А если бы захотел, что бы ему помешало? Верхняя палата или нижняя? Не смешите. Проголосовали бы «за» и дружно. Продлив службу срочную, можно потом перейти на сверх- или бессрочную <…>. Отказ президента от продления срока можно считать похвальным, но то, что время от времени вопрос о продлении ставится, говорит о том, что наша демократия висит на ниточке доброй воли одного человека, который пока способен не поддаваться соблазну. Что, может быть, не так-то просто искушаемому придворными угодниками ежедневно и ежечасно. <…> Говорят, у нас две беды — дороги и дураки. А подхалимов к какой отнести категории? Они ж не по дурости льстят высшему начальнику <…>. Мы над льстецами смеёмся и пишем о них статьи в газетах чаще всего беззлобно, не сознавая того, что подхалимаж на нашей почве — это преступление, достойное отдельной статьи Уголовного кодекса. Лесть в глаза начальству <…> я бы приравнял к даче взятки…

— «Господа подхалимы», 2005 [2019]

Нет, нет, это не наши люди, это какие-то чужаки проникли во все сферы под видом наших людей. Проникли и клепают законы один дурее другого, начиная от относительно безобидного по отмене ради коров зимнего времени до направленных прямо на ухудшение жизни людей. На обострение той напряжённости, которая и так существует в нашей стране и имеет все признаки пока ещё холодной, но настойчиво подогреваемой гражданской войны. <…> Закон об отрицании преступлений нацизма, на самом деле направленный против тех, кто, помня о зверствах германских нацистов, не может забыть о злодеяниях коммунистического режима. Я не представляю, как человек, утверждающий, что он любит Россию и русский народ, может оправдывать кровавые преступления Сталина и его приспешников. Ещё в 60-х годах Хрущёв сказал про генералиссимуса, что чёрного кобеля не отмоешь добела. Вот прошло ещё полвека, а наши эти как бы патриоты кобеля всё моют и моют, применяя всякие пропагандистские шампуни. А он как персонаж из «Страшной мести» Гоголя всё поднимается из могилы, щёлкает зубами и протягивает к нашему горлу свои костлявые лапы. <…> Не надо было быть ясновидцем, чтобы предугадать, что рост пророссийского сепаратизма вызовет всплеск украинского национализма. Даже опасность партизанской войны можно было предусмотреть. Но даже теперь, когда уже всем ясно, что залезли мы в большое болото, оккупанты и дальше ведут нас в самую топь. Они, собираясь на свои ежевечерние телешабаши, выдают себя за наших людей и с одной стороны обещают торжественно, что братский народ мы в беде не оставим, а с другой стороны, что никакой Украины никогда не бывало и никаких украинцев нет, а есть какой-то недонарод, укры, краевики, не заслужившие права иметь своё государство.

— «Оккупанты»

Началась война за какую-то территорию, которая, как мне кажется, никому не нужна. <…> я об этой территории думаю так, что, когда она была не нашей, мы ей за умеренную плату пользовались, когда хотели, и сейчас за ту же плату можно получить примерно то же самое. Есть такой украинский анекдот. Идут по степной дороге Петро и Микола. Видят, на дороге куча, извините, говна. Петро говорит: «Слухай, Микола, давай поспорим на тысячу гривен, шо я эту кучу съем». Микола согласился поспорить. Петро кучу съел. Идут дальше. Петро доволен, Микола переживает, что потерял тысячу гривен. Тут опять куча. Микола говорит Петру: «Давай поспорим на тысячу гривен, шо я эту кучу съем». Поспорили, Микола съел, Петро расплатился, идут дальше, думают, оба переживают. Микола решил выразить свои сомнении вслух: «Слухай, Петро, вот мы с тобой съели гомно. Ты съел кучу, и я съел кучу, а яка нам с того выгода?» Мне кажется, это относится к случаю со съеденной территорией. Ну ладно, территорию съели, но, позарившись на другую, напоролись на сопротивление. С той стороны и с этой погибают молодые, ещё не видевшие жизни солдаты и невоюющие люди обоих полов и всех возрастов от младенческого до глубоко старческого. <…> Да, у нас ещё есть кое-какая свобода (очень урезанная) выражения мнений. <…> За мнения прямо никого не наказывают. Но мы же все видим, какая у нас общая атмосфера, как власть и подконтрольные ей СМИ (то есть все, кроме тех, кому выделена скромная квота на инакомыслие) относятся к сегодняшним «поющим не в ногу». Я думаю, мало кто сомневается, что где-то в каких-то кабинетах создаются проскрипционные списки, которые до времени копятся и в какой-то час X будут задействованы. А для некоторых уже и сейчас время приспело.

— «Вот я писатель», после 2014

Мир, созданный Искандером, не мог бы создать <…> никто, кроме Искандера. Он создал свой язык, свой стиль, своих героев, свою страну, похожую на Абхазию, но это всё-таки не Абхазия, а (можно назвать её так) Искандерия. <…> В конце шестидесятых годов прошлого века диссидентское движение началось с того, что Искандер тоже выступал в защиту гонимых людей. До какого-то времени. Потом, когда всех писателей-«подписантов» наказали, многие стали уклоняться. Какое-то время и я уклонялся, полагая так, что этим людям, которых сажают, я помочь никак не могу, а себе наврежу — это точно. И держал себя за глотку. Потом перестал и был произведён в звание диссидента. <…> Но внутри него (он же был гордый кавказский человек) всё бушевало. <…> Его выступления в защиту кого бы то ни было имели очень маленький КПД, и если бы их было даже намного больше, его основные заслуги оценивались бы не ими. <…> Я помню, одна ярая диссидентка советовала Окуджаве разбить прилюдно гитару и высказать своё отношение к советскому строю и правам человека. Если бы Булат последовал её совету, то окончил бы жизнь в лагере или психушке и прослыл бы героем, но мы не услышали бы многих его песен, которые он к тому времени ещё не сочинил. <…> Фазиль Искандер был замечательный писатель <…>. Его публицистика не могла бы ни в малейшей степени соперничать с его прозой. А если представить себе, что он вообще оставил бы своё писательство, погрузился бы в пучину борьбы — ну и что? Стал бы одним из множества диссидентов. Одним из, но единственным в своём роде. Значит, имел право уклониться от борьбы, имел. И любой писатель имеет. <…> Но наши художники слова — они же хотят ещё слыть правозащитниками, но защищать не своих соотечественников, а каких-то других в каких-то других странах.

— там же

Вот эта Поклонская, смазливая эта девица, она ведь депутат, бывший прокурор, генеральского звания. И вот она пишет о фильме, которого, между прочим, не видела. Но видеть его и необязательно, потому что такого фильма, который бы соответствовал всем её обвинениям, вообще создать физически невозможно. <…> Причём эти обвинения — <…> ну это просто, как говорится, бред сивой кобылы. Ну, бывает, девушки в период полового созревания пишут в своих дневниках какие-нибудь стишки <…>. Некоторые вырезают откуда-нибудь и вклеивают фотографии своих недоступных кумиров <…>. Эта выбрала себе Николая Второго. <…> написала и разослала в Генеральную прокуратуру, в «Эхо Москвы». Но если бы не её звания, то её мыслями никто не стал бы засорять страниц никаких изданий. Но тут что происходит? Генеральная прокуратура разбирает, эксперты изучают, кинематографисты пишут протесты, православные диверсанты готовят горючие материалы для поджога кинотеатров. <…> Если всерьёз относиться к её званиям, к её положению, к её мудрым мыслям, тогда следует привлечь к уголовной ответственности за покушение на Конституцию РФ и, в частности, за покушение на свободу слова, свободу самовыражения и художественного вымысла, свободу совести, разжигание ненависти и склонение религиозных экстремистов к насильственным действиям. <…> нашу замечательную Госдуму из-за таких поклонских некоторые недалёкие люди, включая известных телеведущих, называют госдурой.

— «Госдура», 2017

Художественные произведения

Заправлены в планшеты Космические карты, И штурман уточняет В последний раз маршрут. Давайте-ка, ребята, Закурим перед стартом: У нас ещё в запасе Четырнадцать минут. Я верю, друзья, караваны ракет Помчат нас вперёд от звезды до звезды. На пыльных тропинках далёких планет Останутся наши следы. <…> Давно нас ожидают Далёкие планеты, Холодные планеты, Безмолвные поля. Но ни одна планета Не ждёт нас так, как эта Планета дорогая По имени Земля. — Войнович писал о создании песни, начиная с «На пыльных тропинках» 1973 г.

— «Четырнадцать минут до старта», 1960

	В жизни всему уделяется место, Рядом с добром уживается зло. Если к другому уходит невеста, То неизвестно, кому повезло. <…> Если ты просто лентяй и бездельник, Песенка вряд ли поможет тебе. Песенка эта твой друг и попутчик, Вместе с друзьями её напевай. Если она почему-то наскучит, Песенку эту другим передай.
	— «Рулатэ», 1960

	«Дорогая редакция! Я, Фан Тюльпан (настоящее фамилие Бородавка), посылаю вам несколько своих произведений на сельскохозяйственную тематику».
	— «Мы здесь живём», 1961

С помощью «Лолиты» мне удалось прорвать блокаду непризнания или, точнее, полупризнания, признания в среде знатоков и эстетов, которые, когда вам их представляют, делают умильные лица и говорят: «О!» Да, в мире знатоков и эстетов меня знали, знали прекрасно, для знатоков было даже престижно быть лично со мною знакомыми, в моей малой известности для всякого знатока был даже свой шарм, знаток потому и слывёт знатоком, что знает известное не всем, а лишь узкому кругу ценителей, так сказать, литературной элите. «Лолита» принесла мне известность, деньги, и знатоки были разочарованы. Я нужен был им полунищим, в их представлении истинный художник и должен быть полунищим, если не нищим вовсе, по их романтическим представлениям он должен петь, как птичка, не заботясь о хлебе насущном, он должен им доставлять удовольствие, пользуясь их малой благотворительностью и ничтожными их подачками, сопровождаемыми благодушным хлопаньем по плечу: «Ладно, когда-нибудь разбогатеешь, отдашь» (надеясь, что никогда не разбогатеешь, никогда не отдашь и всегда будешь жить в ощущении своего неоплатного долга). Потрясённые моим вероломством, знатоки поносили «Лолиту» в своих элитарных кругах, находя в ней много непристойности и мало художества, они даже себе не отдавали отчёта, что на самом деле недовольны не непристойностями и не малой художественностью, а тем, что я как бы изменил их особому клану, как бы не оправдал надежд, и теперь им, для того чтобы по-прежнему слыть знатоками, надо искать мне замену, а это не так-то просто.

— «Этюд», 1979-81

	Протопопов и Аввакумова. — возможно, неоригинальный каламбур
	— «Фиктивный брак», 1981

	Теперь за анекдоты не расстреливают. Теперь гуманность, больше трёх лет не дают. Доверие нам оказывают. А мы им злоупотребляем.
	— там же

	— Толик, за что тебя уволили из флота? — За разврат. <…> Понимаешь, я на корабле был интендантом, и в моём распоряжении был весь корабельный спирт. У меня офицеры просили спирт, и я им давал. Двадцать третьего февраля я дал им шесть литров, все перепились, устроили драку, а замполит откусил ухо штурману. И во всём оказался виноват я, хотя сам я не пил.
	— «Толик Чулков», 2010

Вот снова к походу сигнал протрубил Олег по прозванию «Вещий». Считался он вещим, поскольку любил Чужие присваивать вещи. <…> Вот он объявляет дружине своей Приказ: «Собирайтеся, братцы! <…> Пора отправляться в военный поход, Навстречу боям и победе, Нас ждёт с нетерпением братский народ, Любимые наши соседи. Поля их потопчем, дома их сожжём Им братскую помощь окажем. И братских потом перетрахаем жён И дочек их тоже уважим. Нам новой победой прославить пора Истории нашей скрижали». <…> С дружиной своей в цареградской броне Князь по полю едет на верном коне.

— «Вещий Олег», после 2014

Интервью

Войнович был первым русским писателем, который овладел компьютером. «Москву 2042» он напечатал на компьютере, который купил в Германии в 1983 году. <…> «А у меня ещё и принтер был, на который гости смотрели как на чудо. Было такое ощущение, что техника вообще за меня пишет» — улыбается писатель.

В закрытом обществе писатель был гораздо нужнее, чем теперь. Только через литературу можно было узнать сколько-то правды и найти ответы на вопросы. Теперь человек ищет ответы в церкви, у психолога, сексолога, адвоката. Писатель был всем. В открытом обществе это не нужно.

В 1999 Путин отвечал запросам времени, но теперь как лидер он безнадёжно устарел, точно пишущая машинка в компьютерную эпоху. Он появлялся каждый вечер в телевизоре и приказывал министрам повысить пенсии, спасти людей от пожаров и всё прочее, и народу это нравилось, но это продолжалось годами. <…> Путин делает снова большую ошибку, если он думает, что стотысячная демонстрация не настолько сильна, чтобы его свергнуть, и что миллионы тех, кто не пошёл на протесты, на его стороне. Они не на его стороне. Просто они пока молчат… Даже если Путин предложит очень новую, очень убедительную либеральную программу, люди к нему не прислушаются, так как они его разлюбили… Для него пришёл конец… Чем быстрее он это поймёт и уступит власть, тем лучше для него. корр.: Что, если Путин решит подавить оппозицию силой? Если Путин решит остаться и отвечать на растущее недовольство народу насилием, это будет, несомненно, очень плохо для страны, но для Путина это будет ещё хуже. Я знаю, какие настроения царят в армии и в полиции. В случае реального кризиса они не станут защищать Путина. А его богатые друзья не поспешат ему на помощь, я уверен в этом.

… сейчас опять наступило время, когда можно делать оптимистический прогноз на пессимистических предпосылках. Потому что сейчас все ветви власти работают в определённом ключе. Дума сочиняет какие-то законы, судебная система судит Pussy Riot, церковь работает — то есть все общественные институты и ветви власти приближают какой-то взрыв. Взрыв этот непременно будет, потому что нельзя раздражать такое большое, растущее количество людей изо дня в день.

Я думаю, что [Путин] сильно испугался Майдана. Потому что народилось какое-то слабое протестное движение, всё-таки выходили 150 тысяч людей на улицу, а дурной пример заразителен. И даже допускаю, что какие-то люди посмотрели на Майдан и думают: хорошо бы у нас что-то такое. Путин, конечно, испугался. Наверное, он считает, что надо какие-то превентивные меры суровые, чтобы всем было понятно, что у нас это не пройдёт. Потому что, если сейчас начнётся какая-то даже малая война, это очень хороший, удобный случай для закручивания гаек.

Рейтинг Путина снижается. Он был максимальным, когда Крым взяли без единого выстрела, но сейчас только 5% в России одобряют войну с Украиной. Чем больше эта война будет продолжаться, чем больше за неё будет заплачено человеческих жизней, тем рейтинг будет ниже. Путин проиграет войну Украине. Это я вам говорю как патриот России.

Если Путин ещё глубже увязнет на Донбассе и начнёт полномасштабную открытую войну, распадётся не только Украина, но и Россия. Хотя надежда ещё есть: президент РФ последнее время сдаёт позиции к большому неудовольствию товарищей вроде Игоря Стрелкова. Кстати, Стрелков и его фанатики скоро сами превратятся в российский вариант исламских радикалистов: соберут террористические группы и будут убивать людей других убеждений. Впрочем, они уже это делали на востоке Украины.

Когда человек больше 15 лет у власти, у него едет крыша. Не в фигуральном смысле, а в медицинском — развивается мания величия и мания преследования, он кажется себе великим полководцем, вокруг которого враги, он с подозрением вглядывается в каждое лицо.

Горбачёва обвиняют в развале, а он всеми способами лишь хотел сохранить Советский Союз. Но система не ремонтировалась, она устарела.

Многие говорят, что Путин — это второй Сталин, а я говорю, что Путин — это новый Ленин. Потому что оба они, Ленин и Путин, это — тактики. В плане — как захватить власть и как её удержать. А что с этой властью делать — не знают. — парафраз вместе с репликой А. Мельмана

Будет очередной развал страны, по-моему, это уже неизбежно. <…> У меня такая метафора: в герметичном сосуде достаточно одну дырку просверлить, чтобы он перестал быть герметичным, и уже ничего не сделаешь. Политика, обращённая к прошлому, не выдерживает новых вызовов, политику нужно строить в расчёте на молодых, а не по прошлому образцу. Наше государство выглядит дико в окружении нормальных соседей, следующим поколениям придётся как-то ремонтировать это всё, налаживать отношения с внешним миром, обязательно придётся. А опять создан неремонтируемый механизм: начни его ремонтировать, и пойдут куски отваливаться. Надоело жить в огромной стране, которая должна всё время только вооружаться неизвестно зачем — все-то на неё пытаются покуситься. Патриотизм — эта лошадь всё время будет скакать, пока не произойдёт какого-то крушения.

Открытые письма

В своём интервью Вы говорите, что деятельность вашего агентства будет направлена на «усиление обмена подлинными достижениями в различных сферах человеческого духа». Слово «подлинными» подчёркнуто не было, но я его все же заметил. Я подумал, что определять подлинность достижений в сфере человеческого духа — дело довольно сложное. Иногда на это уходили годы, а то и столетия. Надо надеяться, что теперь подлинность достижений будет определяться немедленно. <…> Вы справедливо замечаете, что автору того или иного произведения заниматься охраной собственных прав будет «хлопотно и неэкономично». В подтексте Вы намекаете, что автору станет и вовсе хлопотно, если он, издаваясь за границей, не возьмёт в посредники Ваше агентство. В таком случае автор, видимо, считается нарушителем государственной монополии на внешнюю торговлю и автоматически переходит в разряд уголовных преступников. Это богатая идея. Она таит в себе ряд любопытных возможностей. Например, такую. Передав своё достижение за границу, автор сам становится объектом охраны. Охрану авторских прав вместе с носителем этих прав следует признать самой надёжной. В связи с этим, мне кажется, было бы целесообразно возбудить перед компетентными инстанциями ходатайство о передаче в ведение Вашего агентства Лефортовской или Бутырской тюрьмы со штатом охранников и овчарок. Там же можно было бы разместить не только авторов, но и их правопреемников. А поскольку Ваше агентство обещает гражданам государств — участников Всемирной конвенции те же права, что и собственным гражданам, то такую же форму охраны можно было бы распространить и на них. — ответ на интервью Панкина, опубликованное «Литературной газетой» 26 сентября 1973; вставлялось в «Дело № 34840», «Персональное дело», «Автопортрет. Роман моей жизни»

— председателю ВААП Б. Д. Панкину, 1973

Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства, благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу, никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого. — ответ на указ Президиума Верховного Совета СССР о лишении его гражданства СССР, подписанный Брежневым 16 июня 1981; вставлялось в «Персональное дело» и «Автопортрет»

— Л. И. Брежневу, 17 июня 1981

Если молодая украинская героиня Надежда Савченко умрёт в российской тюрьме от голода, это, может быть, никак не оскорбит чувства вашего электората. Но вам следует подумать о том, какое впечатление это произведёт на мировое общественное мнение. Вполне возможно и легко предсказуемо, что оно отреагирует на это даже острее, чем на присоединение Крыма и войну в Донбассе. <…> Отношение к вам за пределами нашей страны и сейчас незавидное, но после смерти Савченко вам лучше будет не появляться в столицах западных государств. Толпы людей будут встречать вас оскорбительными выкриками и швырянием в вас чем-нибудь дурно пахнущим. А имя Савченко станет нарицательным. О ней будут слагать легенды, писать книги, снимать фильмы и называть её именем улицы и площади. <…> Судя по вздорности обвинений, которые ей предъявлены, она должна быть просто освобождена.

— В. В. Путину

О Войновиче

	Войнович придерживается чуждой нам поэтики изображения жизни как она есть. — из рецензии на первую повесть Войновича «Мы здесь живём», в которой тот сразу выделил эту фразу и называл её крылатой
	— Михаил Гус, «Правда эпохи и мнимая объективность»

	Дуайен сатириков XX века.
	— Малколм Брэдбери, какая-то статья

	… «советский Рабле». — комментарий Войновича: «Тут я мысленно отвесил глубокий поклон и сказал «спасибо». <…> теперь это для меня как бы ещё одно звание — honoris causa.» («Портрет на фоне мифа», 2002)
	— Александр Солженицын, «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов» (гл. 11, 2001)

Казалось бы, Владимир Войнович — писатель любимый (а если и неприемлемый, то страстно), равно элитарный и популярный, стилистически мощно-одинокий, колоритный, острый. Уникальный — абсолютно. При этом он почти обойдён серьёзным литературоведением (о «разгромной критике» не говорю — она, особенно в советские времена, была к писателю внимательна с лихвой) и едва ли не единственный из лидеров своего литературного поколения до сих пор не удостоился серьёзного монографического исследования. Увы.

— Татьяна Бек, «Владимир Войнович и его герои»

	Муза Войновича — здравый смысл. Но понятия о добре и зле перевернуты, и, чтобы вернуть миру гармонию, писатель встает на уши. И оказывается сатириком. Казённая форма становится идеальным сосудом для ясной мысли, — и минус, помноженный на минус, взрывается положительным зарядом здорового смеха!
	— Виктор Шендерович, «Честное слово»

Войнович, пожалуй, самый наглядный случай чистого искусства в позднесоветской прозе, сравнить его можно только с Трифоновым, с которым они и по характеру были похожи. Войновича не интересовали ни актуальность, ни советский абсурд сам по себе — он хотел писать хорошую прозу, и на Солженицына, кажется, он злился именно потому, что тот изменил своему предназначению и поставил талант на службу идее. А какие идеи у Войновича — скажем, в лучшей его повести «Путём взаимной переписки»? Все лица, все характеры там — бесконечно родные, узнаваемые, ужасные, смешные. <…> смотреть на них тошно — отворотясь не наплюёшься, и жаль до слёз. Войнович пошёл в их изображении дальше, чем Зощенко, и зорче отследил мутации советского языка. Но у Зощенко всё-таки чувствовалось отчуждение, он не был одним из них и не жил с ними бок о бок. А Войнович наездился в тех же плацкартах и нашагался в том же строю, и потому он — вот главный его парадокс — сильнее их ненавидел и больше жалел. Вот писателей, пошедших в услужение в власти, он просто презирал и от души на них оттаптывался. Это же касалось политруков, парторгов, особистов, генсеков, охранников <…>. Слова о «тайне смеющихся слов», которой владеет Тэффи, приписывали тому же Зощенко. Но думаю, что талант Войновича не меньше — это тайна интонации: слова-то самые стёртые, но это сочетание бывалости, насмешки, грубости, слёзной жалобы и вагонной байки — именно его ноу-хау. Никто не создал за последнее время такой живой и убедительной речевой маски…

— Дмитрий Быков, «Чистый художник», 31 июля 2018

	Сейчас даже приблизительно нет никого такого, как Володя. <…> Володя был не только писателем, он был могучей личностью — «глыбой». Он был человеком Возрождения в нашем вырождающемся мире.
	— Алла Гербер, «Быть предельно честным»

Литератор, который не озлобился от того мракобесия, которое мы все пережили при советской власти, а возвёл его в стёб булгаковского уровня, когда очень весело — если бы не было так трагично. <…> Всё, что им написано, начиная с «Чонкина», пронизано контрапунктом трагедии и одновременно любви. <…> Если пытаться сравнить, то, наверно, по мировоззрению он ближе к Эрнсту Неизвестному — для него многое было вопросом жизни и смерти. Володя был по-настоящему жестким, с ним можно было идти в разведку в прямом смысле слова.

— Стас Намин, «С ним — в разведку»

Вообще, мало кто из русских писателей способен так выстроить ряд забавных и острых сцен, чтобы в зеркале сюжета отразилась драма или даже трагедия. Войнович это делал гениально, ибо в природе его дарования изначально, генетически заложено сплетение трагического и убийственно смешного, — те грани, которые делают его прозу мгновенно узнаваемой, неподражаемой, выделяющейся из остального литературного ряда. <…> Это вершина, это верхние, разрежённые слои мировой литературы; там, на вершинах, трудно дышать и опасно смеяться: смех раскалывает грудь. Смех раскалывает общество, а если это смех высокой литературы, то он вонзается в самую грудь порока и преступления, <…> — только вот остриё его достаёт и сердце самого писателя.

— Дина Рубина, «Из другой книги»

	… он в своём возрасте был маленьким семилетним пацаном. Эти горящие глаза, этот совершенный восторг от жизни, любознательность. При том, что он как никто, наверное, понимал — и где мы сейчас находимся, и как.
	— Наталья Синдеева, «Блеск в глазах»

	Люди — такие, как Войнович, живут пушкинской независимостью. Потому что, почувствовав однажды в себе поэта, он им навсегда и остался.
	— Вениамин Смехов, «Солдатствующий генерал»

	Убеждён: если наша страна когда-нибудь начнёт жить цивилизованно, Войнович войдёт в учебники, потому что без него, как сказал бы Андрей Платонов, наш народ явно не полный.
	— Яков Уринсон, «Удивительный человек»