Поэты пушкинской поры

«Поэты пу́шкинской поры́» («поэты пушкинской плеяды», «поэты пушкинского круга», «„Золотой век“ русской поэзии») — обобщающее именование русских поэтов-современников Александра Сергеевича Пушкина (1799—1837), вместе с ним входивших в число создателей «золотого века» русской поэзии в 1810—1830-х годах.

Здесь также приведены цитаты о подражателях, эпигонах и прямых последователях Пушкина (косвенными называли даже «все течения нашей литературы»).

Цитаты

Перечитывая всех этих поэтов — Языкова, Козлова и проч., дивишься тому, что на столь бедные темы, с таким скудным запасом чувств и мыслей, успели они написать столько страниц, — хотя и страниц написано ими очень немного, — приходишь, наконец, к тому, что спрашиваешь себя: да о чём же они писали? и писали ли они хотя о чём-нибудь, или просто ни о чём? Многих не удовлетворяет содержание пушкинской поэзии, — но у Пушкина было во сто раз больше содержания, нежели у его сподвижников, взятых вместе. Форма была у них почти всё, под формою не найдёте у них почти ничего.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855

	Вся пушкинская школа смотрела на поэтическое творчество, <…> как на что-то отличное от жизни. Раздвоенность шла даже до убеждений, до миросозерцания. <…> Лишь очень немногие из поэтов того времени сумели сохранить цельность своей личности и в жизни и в искусстве.
	— Валерий Брюсов, «Священная жертва», 1905

	Преодоление Пушкина и преодоление последствий пушкинской гегемонии (засилия эпигонов) — одна из основных задач в лирике 30-х гг. Только через это преодоление современники мыслили путь к новой философской или гражданской, или вообще «романтической» поэзии.
	— Лидия Гинзбург, «Пушкин и Бенедиктов», 1936

1820-е

Новость всегда приманчива и всегда находит подражателей: Жуковский и Пушкин имеют их слишком много. Каждое слово, каждое выражение, даже и целые стихи сих двух поэтов ловятся наперерыв молодыми кандидатами Парнаса, которые прелестными чужими цветиками думают скрасить волчцы и терны запустелых цветников своих. Если б сии подражатели захотели вникнуть и понять, что Жуковский и Пушкин пленяют и восхищают нас не одними словами новыми, но богатством мыслей, живостью и разнообразием картин; не условными выражениями, но особенным искусством, или, лучше сказать, даром — употреблять у места выражения, ими созданные <…>. Но нет! они упрямо хотят идти по проложенной дороге, не думая и не хотя думать, что она не по них.

— Орест Сомов, «О романтической поэзии» (статья III), декабрь 1823

	… творения безуспешных его подражателей обличают вынужденность их чувств, выисканность слов, омрачены тьмою бессмыслия, пугают нелепостию воображения и отличаются всею дерзостию самохвальства и кругохвальства. <…> то есть взаимные похвалы взаимным нелепостям друзей-литераторов, есть существенный признак новой школы. — последнее предложение парафразировалось в «Благонамеренном» с конца 1822
	— Борис Фёдоров, «Письма в Тамбов о новостях русской словесности» (I)

	… истинное дарование и очаровательно, и недостижимо для других, неравных силами. Кто не подражает у нас Пушкину и кто сравнялся с ним из подражателей, хотя большая часть новых стихотворений отделываются явно по образцам Пушкина?
	— Николай Полевой, «Обозрение русской литературы в 1824 году», январь 1825

Начитавшись сочинений Пушкина, затвердивши множество стихов его, поэты берутся за перья, придумывают что-нибудь похожее на сюжеты Пушкина и — далее не умеют и не смеют идти. Выбравши героя, похожего на лицо, уже представленное Пушкиным, они замечают, каким образом Пушкин представил это лицо, а потом своего героя представляют так же. Далее рассматривают они, как расположены части поэм Пушкина, как разделяются у него строфы, где вводятся песни, как рифмуют стихи его, принимаются сколь возможно ближе копировать все, ими замеченное, и — публика получает поэму! <…> Иные говорят, что Пушкин наделал много зла, показав способ писать лёгкие, прекрасные стихи и написав несколько поэм, потому что за ним все устремились писать на его манер и составлять поэмы. Забавное обвинение! Пушкин человек генияльный, писал, как внушало ему воображение, и не думал о своих подражателях. Неужели Пушкину не должно было писать лёгкими, прелестными стихами, не надобно было вводить романтической поэмы в русскую литературу, боясь, что за ним потащится длинный ряд копиистов литературных? Всё, что сильно увлекает современников, будет иметь подражателей; это не новость.

— Николай Полевой, рецензия на «Киргизского пленника» Н. Н. Муравьёва и «Разбойника» П. А. Машкова, август 1828

	Сия-то лёгкость, сия-то свобода поэтического языка столь коварно обманывает молодых подражателей Пушкина! Они думают, что переняли у него этот неподражаемый дар — прелестными, живыми стихами передавать все, от предметов возвышенных до самых мелочей; но при них остаются только мелочи, и те, хотя иногда и в гладких стихах, пересказываются вяло, скучно и приторно.
	— «Две повести в стихах»: «Бал», сочинение Евгения Баратынского, и «Граф Нулин», соч. А. Пушкина

	Наши стихотворцы-подражатели ощипывали прелестные цветки Пушкина и украшали ими мертворожденных своих детей, увечные и тощие свои поэмы; как бы думая тем приличнее отдать им долг погребения в повапленных станках типографических.
	— Орест Сомов, «Обзор российской словесности за 1828 год», декабрь

	Было время, когда написать несколько стихов значило быть стихотворцем. Теперь, кажется, думают, что набрать побольше плоскостей, сбросив с себя все законы приличия, похвастаться каким-то удальством и деспотизмом в буйных стихах значит быть Пушкиным, современным поэтом, романтиком.
	— «„Московский пленник“. Повесть в стихах. Сочинение Ф. С-ва»

1830-е

	Сколько однолетних литературных цветков вышло в прошедшем году из семян, брошенных Пушкиным на поле нашей словесности ещё во время его байроновского направления!
	— Иван Киреевский, «Обозрение русской словесности 1829 года», январь 1830

	… большая часть его поэм отличается бедностию содержания, недостатком единства идеи, целости, поэтической истины, а часто смелость и удальство героев заменяют доблесть. Эти недостатки, не всегда заметные в нём по причине прелести форм, вошли в моду у второстепенных и мелочных поэтов, и многие значительные таланты сделались от сего подражания смешными.
	— Василий Плаксин, «Замечания на сочинение А. С. Пушкина „Борис Годунов“», 1831

	Новое брожение, пробуждённое своенравными капризами Пушкина, метавшегося из угла в угол, угрожало также всеобщею эпидемиею, которая развеялась собственной ветротленностью. Так всё кружилось в неудержимом вихре превратности! Кончилось тем, чем обыкновенно оканчивается всякое круженье, — утомлением, охладением, усыплением!
	— Николай Надеждин, «Летописи отечественной литературы. Отчёт за 1831 год», январь 1832

	Новый поэт может продолжить для нас эпоху Пушкина, может наполнить более или менее яркими, искусственными блёстками ужасную пустоту нашей словесности; но — не осеменит её для новой, самобытной, самопроизводительной жизни!
	— Николай Надеждин, «Последняя глава «Евгения Онегина». Стихотворения Александра Пушкина. Стихотворения Виктора Теплякова», май 1832

	Сравните различие образований Германии, Британии и России. Посмотрите: где живёт Пушкин и с кем живёт он? Так же как Жуковского, окружает его толпа современников, но — это дети перед ним! <…> хотя дарованиям всех их отдаём мы полное сознание, но никто из них, без всякого сравнения, не станет даже и близко Пушкина ни идеями, ни полнотою выражения их, ни прелестью стиха и — решительно ничем.
	— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

Хотя Пушкин оригинален, но оригинальность его не принесёт таких плодов, какие принесла оригинальность Байрона. Есть и будет множество подражателей Пушкина (несносное племя!), но не будет следствия Пушкина, как он сам есть следствие Байрона. Пушкин пленил, восхитил своих современников, научил их писать гладкие, чистые стихи, дал им почувствовать сладость нашего языка, но не увлёк за собою своего века, не установил законов вкуса, не образовал своей школы…

— Фаддей Булгарин, «Письма о русской литературе», 1833

… Жуковский и Пушкин <…> при жизни своей увлекли в свою колею тысячи, но увлекли нечаянно, неумышленно <…>. Тьма бездарных и полударных крадунов певца Минваны сделались вялыми певцами увялой души, утомительными певцами томности, близорукими певцами дали. И потом, собачий вой их баллад, страшных одною нелепостию; их бесы, пахнущие кренделями, а не серою; их разбойники, взятые напрокат у Нодье надоели всем и всякому <…>. С другой стороны, гяуризм и дон-жуанизм, выкраденный из карманов Пушкина, размененный на полушки, разбитый в дробь, полетел изо всех рук. Житья не стало от толстощёкой безнадёжности, от самоубийств шампанскими пробками…

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

1840-е

Окрест Пушкина явились люди с дарованием; он открыл им дорогу, но, не поэты великие, они совершенно удовольствовались тем, чего не довольно было Пушкину, и в языке, и в идеях. Сюда причисляю <…> Языкова с его разгульною песнею и стихом, как хрусталь звонким, но и чистым от идей, как хрусталь; Козлова с его романтическою поэмою, окованною классическими условиями. Но все сии люди не постигали того, к чему устремлялся Пушкин, не видали и той дали, в которой тонул его орлиный взор. Не снабжённые основательным учением, не одарённые его гением, они только отвергали классицизм, хватались за формы романтизма, не зная его, ибо не знали ни английской, ни германской литературы, составили себе несколько идей из того, что слышали у Жуковского и Пушкина, что мимоходом сами прочитали, и, выучившись прежнему, гладкому стиху пушкинскому, образовали свой отдельный маленький мир поэзии, где несколько идей плясали у них по гладкому паркету ямба, вечно однообразного. <…> Ныне число стихотворцов сделалось у нас чрезвычайно велико, но стала ли поэзия наша выше? Нимало. Пушкин умер, и с ним заснула она до нового Пушкина.

— Николай Полевой, «Взгляд на русскую литературу 1838 и 1839 годов» (II), 1840

Есть общее, простонародное мнение у нас, что со времени Пушкина русский стих сделался лёгок и доступен для всех без исключения. В самом деле, кто теперь не пишет лёгких стихов? И купцы, и крестьяне, и дети. Хотя эта доступность имела свою невыгоду в том, что породила многих плохих стихотворцев; но не менее того заслуга народного художника была велика. Пушкин, подарив стихотворное искусство своему народу во всеобщее, бесправное владение, тем много содействовал эстетическому образованию и народа своего, и языка. У нас в малой мере совершилось то же самое явление, какое давно уже существует на родине европейского искусства, в Италии, где правильные внешние формы поэзии составляют собственность всей нации, где сонетом может владеть почти каждый. Да, Пушкин снял привилегию с русского стиха, пустил его в народ, но тем создал новую, не для многих доступную трудность: ибо тогда красота искусства достигается тяжелее, когда общие его формы облегчены для всех. Вот лучшее возражение тем, которые несправедливо обвиняли Пушкина в том, что он, облегчив для всех русские стихи, тем будто бы сам способствовал к упадку русской поэзии. Да изучите внимательно стих самого Пушкина: как он бесконечно высоко звучит над всеми теми бесчисленными стихами, которые сам же он породил в литературе нашей! <…> Механизм русского стиха разгадан для всех, но высшая тайна искусства осталась за Пушкиным. Если дагерротип сделал портретное искусство всенародным, то это нисколько не уменьшило достоинства портретов кисти Рафаэлевой. <…> Лучшие таланты наши возделывают прозу. Такой период бывает в поэзии всякого народа неизбежным следствием полного устроения и обобщения художественных форм. Но за ним должен последовать другой, когда тайна пушкинского стиха, теперь на время забытая, снова откроется и сделается собственностию немногих.

— Степан Шевырёв, «Сочинения Александра Пушкина». Томы IX, X и XI, 1841

… он был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с Неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. Вокруг его вдруг образовалось их целое созвездие <…>. Всех этих поэтов возбудил на деятельность Пушкин; других же просто создал. <…> наших так называемых антологических поэтов, которые <…> не выказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных, если бы не были зажжены огнём поэзии Пушкина. Даже прежние поэты стали перестраивать лад лир своих. <…> Сделались поэтами даже те, которые не рождены были поэтами, которым готовилось поприще не менее высокое <…>. Сила возбудительного влияния Пушкина даже повредила многим, <…> — они стали передавать невызревшие движенья души своей, тогда как самая душа не набралась ещё поэзии, доступной и близкой другим <…>. Уже явились и теперь люди не без талантов. Но ещё всё находится под сильным влиянием гармонических звуков Пушкина; ещё никто не может вырваться из этого заколдованного, им очертанного круга и показать собственные силы. Ещё даже не слышит никто, что вокруг его настало другое время, образовались стихии новой жизни и раздаются вопросы, которые дотоле не раздавались; а потому ни в ком из них ещё нет самоцветности. Их даже не следует называть по именам, кроме одного Лермонтова…

— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

Виссарион Белинский

Тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры. Его сотрудники, его товарищи по художественной деятельности, допевали свои старые песенки, свои обычные мечты, но уже никто не слушал их. Старинка приелась и набила оскомину, а нового от них нечего было услышать, ибо они остались на той же самой черте, на которой стали при первом своём появлении, и не хотели сдвинуться с ней. <…> Период Пушкинский отличался какою-то бешеною маниею к стихотворству <…>. Стихами и отрывками из поэм было наводнено многочисленное поколение журналов и альманахов; опытами в стихах, собраниями стихов и поэмами были наводнены книжные лавки. И во всём этом был виноват один Пушкин: вот едва ли не единственный, хотя и не умышленный, грех его в отношении к русской литературе! <…> Они заняли у Пушкина этот стих гармонический и звучный, отчасти и эту поэтическую прелесть выражения, которые составляют только внешнюю сторону его созданий; но не заняли у него этого чувства глубокого и страдательного, которым они дышат и которое одно есть источник жизни художественных произведений. Посему-то они как будто скользят по явлениям природы и жизни, как скользит по предметам бледный луч зимнего солнца, а не проникают в них всею жизнию своею; посему-то они как будто только описывают предметы или рассуждают о них, а не чувствуют их. И потому-то вы прочтёте их стихи иногда и с удовольствием, если не с наслаждением, но они никогда не оставят в душе вашей резкого впечатления, никогда не заронятся в вашу память. Присовокупите к этому ещё односторонность их направления и однообразие их заветных мечтаний и дум, и вот вам причина, отчего нимало не шевелят вашего сердца эти стихи, некогда столь пленявшие вас. Ныне не то время, что прежде: ныне только стихами, ознаменованными печатию высокого таланта, если не гения, можно заставить читать себя. Ныне требуют стихов выстраданных, стихов, в коих слышались бы вопли души, исторгаемые неземными муками <…>. Пушкинский период был самым цветущим временем нашей словесности. <…> Можно сказать утвердительно, что тогда мы имели если не литературу, то, по крайней мере, призрак литературы; ибо тогда было в ней движение, жизнь и даже какая-то постепенность в развитии.

— «Литературные мечтания», декабрь 1834

С половины второго десятилетия XIX века <…> литература разбежалась по разным дорогам. Хотя огромное влияние Пушкина <…> и этому периоду нашей словесности сообщило какой-то общий характер; но, во-первых, сам Пушкин был слишком разнообразен в тонах и формах своих произведений, потом влияние старых авторитетов ещё не потеряло своей силы, и, наконец, знакомство с европейскими литературами показало новые роды и новый характер искусства.

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

	… лёгкие стихи Пушкина в то же время и очень тяжелы, так что надо иметь богатырскую силу, чтобы владеть ими, как собственным оружием.
	— «Русские журналы», апрель 1839

	С двадцатых до тридцатых годов настоящего века литература наша оживилась: <…> явился Пушкин, первый великий народный русский поэт, вполне художник, сопровождаемый и окружённый толпою более или менее примечательных талантов, которых неоспоримым достоинствам мешает только невыгода быть современниками Пушкина.
	— «Герой нашего времени», июнь 1840

Вслед за Пушкиным вышла на литературную арену целая дружина молодых талантов. Все они пошли по направлению, данному им Пушкиным <…>. Кроме того, что каждый из талантов <…> тем сильнее действовал на публику, что был для неё совершенно новым; уже одна новость, небывалость и, в отношении к предшествовавшему периоду литературы, совершенная оригинальность могла быть принята и за талант, и за гений. <…> Пушкин <…> имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определённую известность. К таким относим мы князя Вяземского, Ф. Глинку и в особенности Дениса Давыдова; сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по появлении Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу…

— «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840

У нас же, надо заметить, время особенно быстро летит: мы, люди нового поколения, <…> заучившие наизусть первые стихи Пушкина, мы, едва успевавшие следовать, так сказать, по пятам за его быстрым поэтическим бегом, — мы давно уже оплакали его безвременную кончину, а на школу его смотрим уже, как на «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», любим её только по отношению к собственному нашему развитию, только по воспоминанию о прекрасном времени нашей жизни. <…> мы в то блаженное время давали Пушкину сподвижников и товарищей, строили триумвираты и целые школы; но <…> теперь, при имени Пушкина, мы не знаем, кого вспомнить, кого назвать… <…> Собственно, школы Пушкина и не было. Пушкин только развязал руки тогдашней молодёжи на гладкий, бойкий стих, настроил её на элегический тон, вместо торжественного, да ввёл в моду поэмы, вместо баллад; тайна же его поэзии, и по содержанию, и по форме, для всех оставалась тайною. <…> <…> благодаря Пушкину мы скоро оценили эту школу по достоинству… Влияние Пушкина было не на одну минуту; оно окончится только разве с смертию русского языка. Сверх того, странно было бы измерять достоинство поэта рождённою им школою. <…> Не Пушкин виноват, что вместе с ним не явилось сильных талантов… Притом же влияние великого поэта заметно на других поэтов не в том, что его поэзия отражается в них, а в том, что она возбуждает в них собственные их силы: так солнечный луч, озарив землю, не сообщает ей своей силы, а только возбуждает заключённую в ней силу… <…> А многие ли понимают Пушкина?.. Поверьте мне, надо быть выбрану из десяти тысяч, чтоб понимать Пушкина!

— «Русская литература в 1841 году», декабрь

Демон <…> служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. <…> Для Пушкина демон так и остался тёмною, страшною стороною бытия, и таким является он в его созданиях. <…> но, как натура сильная и великая, он умел, сколько можно было, вознаградить этот недостаток, тогда как другие поэты, вышедшие с ним вместе на поэтическую арену, пали жертвою не узнанного и не разгаданного ими духа, и для них навсегда мысль осталась врагом чувства, истина — бичом счастия, а мечта и ребяческие сны поэзии — высшим блаженством жизни…

— «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

	Благодаря Пушкину тайна антологического стиха сделалась доступна даже обыкновенным талантам; <…> и явись такие стихотворения в начале второго десятилетия настоящего века, они составили бы собою эпоху в русской литературе; а теперь их никто не хочет и замечать…
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья третья, октябрь 1843

… стихи так быстро, так скоро изменились, что тотчас же за Пушкиным даже и убогие талантом молодые люди запели такими лёгкими, такими гладкими стихами, что в сравнении с ними и стихи Батюшкова перестали казаться образцом изящества. И добро бы реформа стиха ограничивалась только его фактурою: нет, самый тон поэзии, её содержание, её мотивы — всё стало диаметрально противоположно прежней поэзии. Сколько уже времени до того Жуковский писал баллады! На них некоторые косились, хотя большинство читало их с одобрением; но лишь явился Пушкин, не написавший почти ни одной баллады, как баллада сделалась любимым родом: все принялись за мертвецов, за кладбища, за ночных убийц; поднялись жестокие споры за балладу. Элегия наповал убила оду; уныние, грусть, разочарование, <…> пена шампанского, разбойники, нищие, цыгане — вот что, как хозяева, вошло во храм русской поэзии и гордо пальцем указало дверь прежним жрецам и поклонникам… <…> между 1831-м и 1835-м годом в литературе нашей произошёл крутой перелом. <…> Поэты пушкинской эпохи продолжали писать, но их стихотворения уже не возбуждали прежнего внимания, их имена уже потеряли своё прежнее очарование и перестали быть неоспоримым доказательством высокого достоинства пьес, под которыми они подписаны.

— «Русская литература в 1844 году», декабрь