Герой нашего времени (Белинский)
«Герой нашего времени» — статья Виссариона Белинского об этом романе Михаила Лермонтова, опубликованная анонимно летом 1840 года[1]. Статья написана в связи с выходом в свет в 1840 г. первого издания «Героя нашего времени». Роман и особенно Печорин подверглись нападкам реакционной прессы. Белинский стремился показать, что Печорин не выдуманный, а глубоко реалистический и жизненный образ. Решение вопроса о взаимоотношении искусства и нравственности, данное Белинским, было близким к тому, что Лермонтов написал в предисловии ко 2-му изданию 1841 года, также статья помогла поэту прояснить вопрос о назначении искусства утверждать жизнь[2].
Цитаты
правитьОтличительный характер нашей литературы состоит в резкой противоположности её явлений. Возьмите любую европейскую литературу, и вы увидите, что ни в одной из них нет скачков от величайших созданий до самых пошлых: те и другие связаны лестницею со множеством ступеней <…>. Самые посредственные произведения иностранной беллетристики носят на себе отпечаток большей или меньшей образованности, знания общества или, по крайней мере, грамотности авторов. И потому-то все европейские литературы так плодовиты и богаты, что ни на миг не оставляют своих читателей без достаточного запаса умственного наслаждения. Самая французская литература, бедная и ничтожная художественными созданиями, едва ли ещё не богаче других беллетрическими произведениями, благодаря которым она и удерживает своё исключительное владычество над европейскою читающею публикою. Напротив того, наша молодая литература по справедливости может гордиться значительным числом великих художественных созданий и до нищеты бедна хорошими беллетрическими произведениями, которые, естественно, должны бы далеко превосходить первые в количестве. В век Екатерины литература наша имела Державина — и никого, кто бы хотя несколько приближался к нему; полузабытый ныне Фонвизин и забытые Хемницер и Богданович были единственными примечательными беллетристами того времени. <…> С двадцатых до тридцатых годов настоящего века литература наша оживилась: <…> явился Пушкин, первый великий народный русский поэт, вполне художник, сопровождаемый и окружённый толпою более или менее примечательных талантов, которых неоспоримым достоинствам мешает только невыгода быть современниками Пушкина. Но зато пушкинский период необыкновенно (сравнительно с предшествовавшими и последующим) был богат блестящими беллетрическими талантами <…>. Начало четвёртого десятилетия ознаменовалось романическим и драматическим движением и — несбывшимися яркими надеждами <…>. Но и в этом периоде надежд и безнадёжностей блестит яркая звезда великого творческого таланта, — мы говорим о Гоголе, который, к сожалению, после смерти Пушкина ничего не печатает, <…> хотя слухи о новых его произведениях и не умолкают… <…> К числу сильных художественных талантов, неожиданно являющихся среди окружающей их пустоты, принадлежит талант г. Лермонтова. — начало |
Хотя этот полужу риал и полуальманах только год издавался Пушкиным, но как в нём долго печатались посмертные произведения его основателя, то «Современник» и долго ещё был единственным убежищем поэзии, скрывшейся из периодических изданий с началом «Библиотеки для чтения». <…> Кольцовобратил на себя общее внимание, но не столько достоинством и сущностию своих созданий, сколько своим качеством поэта-самоучки, поэта-прасола. Он и доселе не понят, не оценён как поэт, вне его личных обстоятельств, и только немногие сознают всю глубину, обширность и богатырскую мощь его таланта и видят в нём не эфемерное, хотя и примечательное явление периодической литературы, а истинного жреца высокого искусства. Почти в одно время с изданием первых стихотворений Кольцова явился с своими стихотворениями и г. Бенедиктов. Но его муза гораздо больше произвела в публике толков и восклицаний, нежели обогатила нашу литературу. Стихотворения г. Бенедиктова — явление примечательное, интересное и глубоко поучительное: они отрицательно поясняют тайну искусства и в то же время подтверждают собою ту истину, что всякий внешний талант, ослепляющий глаза внешнею стороною искусства и выходящий не из вдохновения, а из легко воспламеняющейся натуры, так же тихо и незаметно сходит с арены, как шумно и блистательно является на неё. <…> стихотворения под фирмою —Ѳ— отличаются чувством скорбным, страдальческим, болезненным, какою-то однообразною оригинальностию, нередко счастливыми оборотами постоянно господствующей в них идеи раскаяния и примирения, иногда пленительными поэтическими образами. Знакомые с состоянием духа, которое в них выражается, никогда не пройдут мимо их без душевного участия; находящиеся в том же самом состоянии духа, естественно, преувеличат их достоинства; люди же, или незнакомые с таким страданием, или слишком нормальные духом, могут не отдать им должной справедливости: таково влияние и такова участь поэтов, в созданиях которых общее слишком заслонено их индивидуальностию. Во всяком случае, стихотворения —Ѳ— принадлежат к примечательным явлениям современной им литературы, и их историческое значение не подвержено никакому сомнению. |
В повести «Бэла» Лермонтов явился таким же творцом, как и в своих стихотворениях. С первого раза можно было заметить, что эта повесть вышла не из желания заинтересовать публику исключительно любимым ею родом литературы, не из слепого подражания делать то, что все делают, но из того же источника, из которого вышли и его стихотворения, — из глубокой творческой натуры, чуждой всяких побуждений, кроме вдохновения. Лирическая поэзия и повесть современной жизни соединились в одном таланте. Такое соединение по-видимому столь противоположных родов поэзии не редкость в наше время. <…> Поэзия нашего времени по преимуществу роман и драма; но лиризм всё-таки остаётся общим элементом поэзии, потому что он есть общий элемент человеческого духа. С лиризма начинает почти каждый поэт, так же, как с него начинает каждый народ. <…> Только литература Северо-Американских штатов началась романом Купера, и это явление так же странно, как и общество, в котором оно произошло. Может быть, это оттого, что северо-американская литература есть продолжение английской. <…> Как полный представитель духа своего времени, [Пушкин] также покушался на роман: <…> «Арап Петра Великого» <…>. Его прозаические опыты далеко не равны стихотворным. Самая лучшая его повесть, «Капитанская дочка», при всех её огромных достоинствах, не может идти ни в какое сравнение с его поэмами и драмами. Это не больше, как превосходное беллетрическое произведение с поэтическими и даже художественными частностями. Другие его повести, особенно «Повести Белкина», принадлежат исключительно к области беллетристики. Может быть, в этом заключается причина того, что и роман, так давно начатый, не был кончен. Лермонтов и в прозе является равным себе, как и в стихах, и мы уверены, что, с большим развитием его художнической деятельности, он непременно дойдёт до драмы[4][2]. Наше предположение <…> основывается сколько на полноте драматического движения, заметного в повестях Лермонтова, столько же и на духе настоящего времени, особенно благоприятного соединению в одном лице всех форм поэзии. <…> Может быть, и Пушкин был бы таким же великим романистом, как лириком и драматургом, если бы явился позже и имей подобного себе предшественника. <…> |
… Максим Максимыч <…> это тип чисто русский, который художественным достоинством создания напоминает оригинальнейшие из характеров в романах Вальтера Скотта и Купера, но который, по своей новости, самобытности и чисто русскому духу, не походит ни на один из них. <…> эта душа и это сердце отлились в особую форму, которая так и говорит вам о многих годах тяжёлой и трудной службы, о кровавых битвах, о затворнической и однообразной жизни в недоступных горных крепостях, где нет других человеческих лиц, кроме подчиненных солдат да заходящих для мены черкесов. И всё это высказывается в нём не в грубых поговорках, <…> военных восклицаниях, <…> беспрестанно повторяемых, не в попойках и не в курении табака, — а во взгляде на вещи, приобретённом навыком и родом жизни, и в этой манере поступков и выражения, которые должны быть необходимым результатом взгляда на вещи и привычки. Умственный кругозор Максима Максимыча очень ограничен; но причина этой ограниченности не в его натуре, а в его развитии. <…> он только беден, а не скуп, и сверх того, кажется, и не подозревает цены деньгам, но он не может видеть равнодушно, как плуты «азиаты» обманывают честных людей. Вот чуть ли не всё, что он видит в жизни или, по крайней мере, о чём чаще всего говорит. Но <…> познакомьтесь с ним получше, — и вы увидите, какое тёплое, благородное, даже нежное сердце бьётся в железной груди этого по-видимому очерствевшего человека; вы увидите, как он каким-то инстинктом понимает всё человеческое и принимает в нём горячее участие; как, вопреки собственному сознанию, душа его жаждет любви и сочувствия, — и вы от души полюбите простого, доброго, грубого в своих манерах, лаконического в словах Максима Максимыча. <…> |
Природа нигде не противоречит себе, и глубокость чувства, достоинства и грациозность непосредственности так же иногда поражают и в дикой черкешенке, как и в образованной женщине высшего тона. Есть манеры столь грациозные, есть слова столь благоухающие, что одного или одной из них достаточно, чтобы обрисовать всего человека, выказать наружу всё, что кроется внутри его. Не правда ли: слыша это милое, простодушное «поджалуста, поджалуста, не нада, не нада!», вы видите перед собою эту очаровательную, черноокую Бэлу… |
… едва ли кто и не читал «Бэлы»;.. |
… «Бэла» и «Максим Максимыч» <…>. Героев той и другой повести мы видели в торжественнейших положениях их жизни и коротко их знаем. Первая — повесть; вторая — эскиз характера, и каждая равно полна и удовлетворительна, ибо в каждой поэт умел исчерпать всё её содержание и в типических чертах вывести во вне всё внутреннее, крывшееся в ней, как возможность. Что нам за нужда, что во второй нет романического содержания, что она представляет собою не жизнь, а отрывок из жизни человека? Но если в этом отрывке — весь человек, то чего же больше. |
Мы не решились делать выписок из повести [«Тамань»], потому что она решительно не допускает их: это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или изменённым не рукою самого поэта стихом; она вся в форме; <…> пересказывание её содержания даст о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность её содержания, всё в ней таинственно, лица — какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна девушка: это какая-то дикая, сверкающая красота, обольстительная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка, быстрая, как прелестная тень или волна, гибкая, как тростник. Её нельзя любить, нельзя и ненавидеть, но её можно только и любить и ненавидеть вместе. |
Наконец, вот и «Княжна Мери». Предисловие нами прочитано, теперь начинается для нас роман. Эта повесть разнообразнее и богаче всех других своим содержанием, но зато далеко уступает им в художественности формы. Характеры её или очерки, или силуэты, и только разве один — портрет. Но что составляет её недостаток, то же самое есть и её достоинство, и наоборот. |
Он хочет ему показать, что в поступке княжны не видит для Грушницкого никакой причины к восторгу или даже просто к удовольствию. Печорин приписывает это своей страсти к противоречию, говоря, что присутствие энтузиаста обдает его крещенским холодом, а частые сношения с флегматиком могут сделать его страстным мечтателем. Напрасное обвинение! Такое чувство противоречия понятно во всяком человеке с глубокою душою. Детская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет чувство до того, что приятно уверить себя на ту минуту, что совсем не имеешь чувства. В самом деле, лучше быть совсем без чувства, нежели с таким чувством. Напротив, совершенное отсутствие жизни в человеке возбуждает в нас невольное желание увериться в собственных глазах, что мы не похожи на него, что в нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторженность. Указываем на эту черту ложного самообвинения в характере Печорина, как на доказательство его противоречия с самим собою вследствие непонимания самого себя <…>. |
Царство истины есть обетованная земля, и путь к ней — аравийская пустыня. <…> Для нас ясно и положительно одно: без бурь нет плодородия, и природа изнывает; без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии. <…> |
Позабавившись над Грушницким, он позабавился и над княжною <…>. |
… самолюбие заставило Грушницкого выстрелить в безоружного человека: то же самое самолюбие и сосредоточило всю силу его души в такую решительную минуту и заставило предпочесть верную смерть верному спасению через признание. Этот человек — апотеоз мелочного самолюбия и слабости характера: отсюда все его поступки, — и, несмотря на кажущуюся силу его последнего поступка, он вышел прямо из слабости его характера. |
Автор видит в дружбе одни шипы <…>. Он, видимо, находится в том состоянии духа, когда в нашем разумении всякая мысль распадается на свои же собственные моменты, до тех пор, пока дух наш не созреет для великого процесса разумного примирения противоположностей в одном и том же предмете. Вообще, хотя автор и выдаёт себя за человека, совершенно чуждого Печорину, но он сильно симпатизирует с ним, и в их взгляде на вещи — удивительное сходство. |
Душа Печорина не каменистая почва, но засохшая от зноя пламенной жизни земля: пусть взрыхлит её страдание и оросит благодатный дождь, — и она произрастит из себя пышные, роскошные цветы небесной любви… <…> |
Онегин не подражание, а отражение, но сделавшееся не в фантазии поэта, а в современном обществе, которое он изображал в лице героя своего поэтического романа. Сближение с Европою должно было особенным образом отразиться в нашем обществе, — и Пушкин гениальным инстинктом великого художника уловил это отражение в лице Онегина. Но Онегин для нас уже прошедшее, и прошедшее невозвратно. |
Печорин <…> это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою. <…> |
«Княжна Мери», и как отдельно взятая повесть, менее всех других художественна. Из лиц один Грушницкий есть истинно художественное создание. <…> В её направлении [Мери] есть нечто общее с Грушницким, хотя она и несравненно выше его. Она допустила обмануть себя; но когда увидела себя обманутою, она, как женщина, глубоко почувствовала своё оскорбление и пала его жертвою, безответною, безмолвно страдающею, но без унижения, — и сцена её последнего свидания с Печориным возбуждает к ней сильное участие и обливает её образ блеском поэзии. Но, несмотря на это, и в ней есть что-то как будто бы недосказанное, чему опять причиною то, что её тяжбу с Печориным судило не третье лицо, каким бы должен был явиться автор. |
О статье
править… почти исключительно с художественной точки зрения рассматривается «Герой нашего времени» <…>. Белинский прекрасно понимает характер Печорина, но только с отвлечённой точки зрения, как характер европейца вообще, дошедшего до известной поры духовного развития, и не отыскивает в нём особенностей, принадлежащих ему, как члену нашего, русского общества. <…> | |
— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья седьмая), 1856 |
Примечания
править- ↑ Отечественные записки. — 1840. — Т. X. — № 6 (цензурное разрешение 14 июня). — Отд. V. — С. 27-54; Т. XI. — № 7 (ценз. разр. 14 июля). — Отд. V. — С. 1-38.
- ↑ 1 2 3 4 Л. И. Назарова. Примечания к статье // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в 13 т. Т. IV. Статьи и рецензии 1840-1841. — 1954. — С. 629-634.
- ↑ Белинский, очевидно, не знал, что Лермонтов анонимно напечатал несколько произведений с 1830 г.
- ↑ Тогда Белинский не знал о драмах Лермонтова 1830-х годов.
- ↑ Далее в цитате — парафраз идеалистической эстетики.
- ↑ Аллюзия на собственные слова о Марлинском в майской заметке «Журналистика».