А. С. Пушкин (Шестов)

«А. С. Пушкин» — статья Льва Шестова 1899 года, впервые опубликованная лишь посмертно в 1960.

Цитаты

Века сохранили нам имя Герострата, уничтожившего храм Дианы Эфесской. На земле человеческие руки не созидали ещё храма, который мог бы сравниться по красоте своей с великой душой Пушкина. И, если бы у несчастного Дантеса было честолюбие греческого безумца — он мог бы быть вполне удовлетворён. До тех пор, пока будет существовать русский народ, до тех пор, пока сохранится в истории память о нём — новые поколения, узнавая о своём великом поэте, будут вспоминать и об его убийце. И не мудрено! Если за свою короткую жизнь Пушкин успел столько сделать для своего народа, то какими сокровищами поэзии и красоты подарил бы он, если не был подкошен в расцвете своих сил бессмысленной пулей пустого человека. Заметьте удивительное — но вместе с тем любопытное совпадение. У нас Пушкин умер в 37 лет. В Англии другой великий мировой гений с 38 лет начинает создавать лучшие свои трагедии <…>. Я говорю о Шекспире <…>. Какого «Гамлета», какого «Макбета» унёс [Пушкин] с собой в могилу и что было бы с русской литературой, если бы он прожил столько же, сколько и Шекспир? <…> Но, — Пушкин у нас был, и от него осталось великое наследие, которое уже никакими силами не может быть вырвано у нас. Это наследие — вся русская литература.

Что бы ни говорил Толстой — все мы знаем, что им в настоящий момент руководит не беспристрастная справедливость историка-судьи, а посторонние соображения, потребности минуты. Сейчас он занят проповедью: всё, что может содействовать целям этой проповеди, он хвалит; всё, что вредит им — он порицает. Он отрёкся от Пушкина, но он не отрёкся от «Войны и Мира» и «Анны Карениной». Он в обоих случаях был равно прав. Но мы, которые в великих толстовских романах видим наиболее полное выражение творческой русской мысли, мы знаем, от кого эта мысль получила начало, мы знаем тот единый, бездонный и глубочайший источник, из которого на веки вечные будут брать начало все течения нашей литературы. Иностранцы, восхищающиеся теперь Толстым и Достоевским, — в сущности отдают дань Пушкину. Пушкин им недоступен <…>. Но преемники Пушкина не сказали больше, чем их родоначальник. И именно тем велики они, что умели держаться раз указанного им пути. <…> все почти, хоть сколько-нибудь выдающиеся в литературе писатели — носят на себе печать влияния Пушкина.

Кто в силах победить в себе ужас и отвращение к жизни перед лицом таких образов, какие преследовали Лермонтова? И такой человек нашёлся. Это был Пушкин. И, как странно! Лермонтов задавался часто теми же задачами, какие ставил себе Пушкин, но каждый раз не он одолевал задачу, а задача побеждала его. Стоит только сравнить «Евгения Онегина» с «Героем нашего времени». Онегин и Печорин — родные братья, близнецы, если угодно, вскормленные грудью одной матери. А что же? Лермонтов спасовал, уничтожился перед своим Печориным. Пушкин восторжествовал над своим Онегиным. <…> Куда ни является Печорин, он всюду, подобно ангелу смерти, вносит горе, несчастие, разрушение. Никто и ничего не в силах противостоять его могучей силе. Лермонтов словно говорит нам: вот всё, что есть, что может быть в жизни. Вам не нравится Печорин: он зол, мстителен, беспощаден. А всё-таки — он лучший, всё-таки все остальное — ничтожность в сравнении с ним. <…> Сильнее, могущественнее Печорина — нет никого на свете. А, стало быть, — такова жизнь: в ней побеждает грубая, беспощадная сила. Таков смысл «Героя нашего времени». Здесь — апофеоз бездушного эгоизма; Лермонтов не может побороть Печорина, и, потому, желая оставаться правдивым, открыто признаёт его победителем и поёт ему хвалебный гимн, которого каждый победитель может себе требовать. <…> Печорин убивает всякую веру, всякую надежду. У Пушкина мы, с восторгом, с радостью видим прямо противоположное. <…> Победа — нравственная, конечно — Татьяны над Онегиным — есть <…> символически выраженная победа идеала над действительностью. И это то наследие, которое оставил Пушкин своим преемникам — всем русским писателям, и которое русская литература, в лучших её представителях свято хранит до сих пор. И — главное — это победа не фиктивная <…>. Пушкин, введший идеализм в нашу литературу, основал в ней также и реализм. <…> Эту победу он не выдумал — он только отметил то, что <…> своими глазами видел в русской жизни.

«Моцарт и Сальери» <…>. По-видимому, это самый неблагодарный сюжет для художника. Здесь нужен проповедник, здесь нужен возмущённый и ужаснувшийся человек, в негодовании призывающий на голову убийцы из убийц, отнявшего у нечеловечества его лучшую отраду — великого музыкального гения — все небесные и земные громы. Но Пушкин и здесь не отступил. С величавым, дивным спокойствием всезнающего человека подходит он к Сальери, глубоким, проникновенным взором вглядывается в его истерзанную душу — и выносит ему оправдательный приговор. И вслед за Пушкиным, мы все, не умеющие в обыденной жизни сдержать своё негодование при виде самого скромного, жалкого преступника, — мы все, умилённые и обезоруженные, начинаем чувствовать в своём сердце не злобу и раздражение к великому убийце, а сострадание и жалость.

Достоевский <…> назвал Пушкина «всечеловеком». Может быть — мы верим в это — слову всечеловека суждено господствовать во всём мире. И это будет счастливейшая из побед. Не потому только, что этим удовлетворится национальная гордость русского народа. Нет — но потому, что при такой победе побеждённый будет ещё счастливее победителя. Это победа врача — над больным и его болезнью. И где тот больной, который не благословит своего исцелителя, нашего гениального поэта — Пушкина? — конец