Фёдор Николаевич Глинка

русский поэт, публицист, прозаик, офицер
(перенаправлено с «Фёдор Глинка»)

Фёдор Никола́евич Гли́нка (8 [19] июня 1786 — 11 [23] февраля 1880) — русский поэт, публицист, военный, декабрист.

Фёдор Николаевич Глинка
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе

Цитаты

править

Поэзия

править
  •  

Теперь ли нам дремать в покое,
России верные сыны?![К 1]

  — «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии», 1812 [1818]
  •  

Усач. Умом, пером остёр он, как француз,
Но саблею французам страшен:
Он не даёт топтать врагам нежатых пашен
И, закрутив гусарский ус,
Вот потонул в густых лесах с отрядом —
И след простыл!.. То невидимкой он, то рядом,
То, вынырнув опять, следом
Идет за шумными французскими полками
И ловит их, как рыб, без невода, руками. <…>
Но милым он дарит, в своих куплетах, розы.
Давыдов! Это ты, поэт и партизан!..[1]

  — «Партизан Давыдов», между 1812 и 1825
  •  

Рабы, влачащие оковы,
Высоких песней не поют![1]

  — «Плач пленных иудеев», 1822
  •  

Как рыбарь в море запоздалый
Среди бушующих зыбей,
Как путник, в час ночной, усталый
В беспутной широте степей, —
Так я в наземной сей пустыне
Свершаю мой неверный ход.

  — «Новый год», [1825]
  •  

И мчится тройка удалая
В Казань дорогой столбовой,
И колокольчик — дар Валдая
Гудёт, качаясь под дугой…

Младой ямщик бежит с полночи:
Ему сгрустнулося в тиши,
И он запел про ясны очи,
Про очи девицы-души:
«Ах, очи, очи голубые!
Вы иссушили молодца!
Зачем, о люди, люди злые,
Зачем разрознили сердца?
Теперь я горький сиротина!»[1]см. комментарий Достоевского 

  — «Сон русского на чужбине», 1825
  •  

Над серебряной водой,
На златом песочке.[1]

  — «Завеянные следы», 1826
  •  

Не слышно шуму городского,[К 2]
В заневских башнях тишина!
И на штыке у часового
Горит полночная луна!

А бедный юноша! ровесник
Младым цветущим деревам,
В глухой тюрьме заводит песни
И отдаёт тоску волнам! <…>

«Не жди меня отец с невестой,
Снимай венчальное кольцо;
Застынь моё навеки место;
Не быть мне мужем и отцом!

Сосватал я себе неволю,
Мой жребий — слёзы и тоска!
Но я молчу, — такую долю
Взяла сама моя рука».

  — «Песнь узника», 1826 [1831]
  •  

Объято всё ночною тишиною,
Луга в алмазах, тёмен лес,
И город пожелтел под палевой луною,
И звёздным бисером унизан свод небес;..

  — «Грусть в тишине», между 1826 и 1830
  •  

И песни певались…
И как любовались
Соседки гурьбой
Моей холостьбой. <…>

Мир божий мне клетка,
Всё кажется — вот
За мной уж народ…

Собаки залают,
Боюся: «Поймают,
В сибирку запрут
И в ссылку сошлют!..»

От страха, от страха
Сгорела рубаха,
Как моль над огнём,
На теле моём!..

  — «Песнь бродяги », между 1826 и 1830
  •  

Не плачь, жена! <…>
Ты всё о будущем полна заботных дум:
Бог даст детей?.. — Ну, что ж? — пусть он наш будет кум. — см. комментарий Пушкина 

  — «Бедность и утешение», 1830
  •  

От чего человек так мятежен?
От чего он грустит,
И душою болит,
От чего так уныл, безнадежен? <…>

Зной и холод в крови:
Он алкает любви!
И, в мечтах, он несытый летает
И желает, желает, желает…
Получил, что желал —
И задумчивым стал
И о чём-то ещё воздыхает!..
Странная вещь!
Непонятная вещь![1]

  — «Непонятная вещь», 1830
  •  

Раз утром выхожу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках. Пушкин заговорил первый. «Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги… Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный, — меня требуют к Милорадовичу! Я не знаю, как и что будет, и с чего с ним взяться?.. Вот я и шёл посоветоваться с вами»… Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему: «Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности». <…>
Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором состоял я по особым поручениям. Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! Все мои стихи сожжены! — у меня ничего не найдёте в квартире, но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… <…> Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения».
На другой день я пришёл к Милорадовичу поранее. Он возвратился от государя, и первым словом его было: «Ну, вот дело Пушкина и решено!» И продолжал: «Я подал государю тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать». Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас было дело. Государь слушал внимательно и наконец спросил: «А что же ты сделал с автором?» — «Я? Я объявил ему от имени вашего величества прощение!» Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, он с живостью сказал: «Не рано ли?» Потом, ещё подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!» Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину. Карамзин, как говорили, обратился к государыне, а Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению.[2][3]

  — «Удаление Пушкина из Петербурга»[К 3]
  •  

Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом. Теперь приостыл и, как обыкновенно водится около вулканов, окружён изобилием, цветом и плодами.[6][3]

  — письмо А. А. Ивановскому 27 ноября 1827

О Глинке

править
  •  

В сочинениях Ф. Глинки отсвечивается ясная его душа. Стихи сего поэта благоухают нравственностию; что-то невещественно-прекрасное чудится сквозь полупрозрачный покров его поэзии и, сливаясь с собственною нашею мечтою, невольно к себе привлекает. Он владеет языком чувств, как Вяземский — языком мыслей. Проза его проста, благозвучна и округлена, хотя несколько плодовита. <…> он принадлежит к числу писателей, которых биография служила бы лучшим предисловием и комментарием для их творений.

  Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», декабрь 1822
  •  

Глинка, изображая вам какое-нибудь поэтическое чувствование, называет его именем другого предмета, который похож на него в некотором отношении. Он доставляет вам удовольствие следовать за его сравнением, выбором признаков, вверяться обману поэзии, переменять своё мнение, задумываться, искать разрешения загадки в собственном сердце, одним словом: он погружает вас в самих себя. Его мир есть только человек, а всё прочее — мысли его и чувствования.[7]

  Пётр Плетнёв, «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах», 1824
  •  

Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму <…>. Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединённая с изысканностию, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, иногда мелочной, — всё даёт особенную печать его произведениям.[7]

  — Александр Пушкин, рецензия на «Карелию» Глинки, февраль 1830
  •  

Задушевные, нездешние стихотворения…

  Николай Греч, «Чтения о русском языке» (7-е), 1840
  •  

В числе очень немногих счастливых супружеств, которые я встречала в жизни, были чета Фёдора Николаевича и Авдотьи Павловны Глинок. <…> Она <…> нежно любила своего супруга, несмотря на то, что личность его была уморительно оригинальна и смешна. Он был маленький чёрненький человечек с лицом помятым, как гнилое яблоко, носил на предлинных лентах ордена, которые болтались, когда он кланялся пренизко перед всеми и делал разные ужимки, что на него нельзя было смотреть без смеха. На него делали пресмешные карикатуры. Впрочем, он имел много достоинств. Он истинно любил литературу и поэзию и всегда был готов на всякое доброе дело. Авдотья Павловна разделяла все поэтические и литературные склонности своего мужа, равно как и религиозные убеждения, потому что между ними и было такое согласие. Они имели маленький домик близ Сухаревой башни, и в нём-то они давали по понедельникам свои маленькие радушные вечера. Они не гонялись, как Павловы, за знаменитостями, но приветливо приглашали к себе студентов, молодых людей, вовсе не известных и всех принимали с одинаковым радушием.[8]

  Елизавета Драшусова, воспоминания, 1848
  •  

Здравствуй, деятель и зритель
Многих чудных жизни сцен,
Музы доблестной служитель,
Наш поэт и представитель
Славных дедовских времен! <…>

В лоне мира — песнью мирной
Он страдальцев утешал,
На пиры — нёс клик свой пирный,
В бранях — благовестью лирной
Доблесть храбрых возвышал.

И не мнил он обеспечить
Беззаконный произвол —
В русском слове чужеречить,
Рвать язык родной, увечить
Богом данный нам глагол.

  Владимир Бенедиктов, «Ф. Н. Глинке», 1854
  •  

Вы знаете, как благоуханны цветы его поэзии, как нравственно и свято его художественное направление: это хоть кого так обезоружит. Но <…> его поэтическое дарование <…> уж чересчур односторонно <…>. Ф. Н. Глинка писал много, и потому, между многими прекрасными пьесками, у него чрезвычайно много пиес решительно посредственных. Причиною этого, кажется, то, что он смотрит на творчество как на занятие, как на невинное препровождение времени, а не как на призвание свыше, и вообще как-то низменно смотрит на многие предметы.

  — «Литературные мечтания», декабрь 1834
  •  

… книга Ф. Н. Глинки не есть сочинение учёное ни в военном, ни в историческом смысле и не обогатит ни военного писателя, ни историка новыми фактами. Она даже не имеет достоинства рассказа, в порядке и картинно изложенного. <…> Но его книга <…> может назваться поэтическою. Если она не впечатлеет в уме нашем полной, художественно оконченной и замкнутой картины Бородинской битвы, зато она покажет вам всю поэзию, всю мистическую таинственную сторону его, даст самое верное понятие о его всемирно-историческом значении; наведёт вас на глубокую, возвышенную думу о человечестве, о царях и народах, веках и событиях; вознесёт вас в ту превыспреннюю сферу, <…> с которой исчезает всё мелкое и ежедневное, всё частное и случайное, но видятся только народы и царства, цари и герои — помазанники и избранники божии, своею судьбою осуществляющие довременные судьбы мира, от века почивавшие в лоне божественной идеи… <…>
В книге Ф. Н. Глинки вы найдёте живою кистию начертанные портреты героев битвы, и мастерски набросанные отдельные её картины и очерки. <…>
Теперь, когда русские уже не стыдятся, но гордятся быть русскими; теперь, когда знакомство с родною славою и родным духом сделалось общею потребностию и общею страстию, стыдно русскому не иметь книги Ф. Н. Глинки, единственной книги на русском языке, в которой один из величайших фактов отечественной славы рассказан так живо, увлекательно и так общедоступно!

  рецензия на «Очерки Бородинского сражения (воспоминания о 1812 годе)», ноябрь 1839
  •  

… Пушкин <…> имел также сильное влияние и на некоторых поэтов предшествовавшего, т. е. карамзинского периода литературы, уже приобретших определённую известность. К таким относим мы <…> Ф. Глинку; <…> сличите стихотворения этих поэтов, написанные ими до появления Пушкина, с их же стихотворениями, написанными ими по появлении Пушкина, — и вы увидите, какая бесконечная разница не только в языке или фактуре стиха, но и в колорите, оборотах фраз и мыслей! Таково влияние гения на современную ему литературу…

  «Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова», ноябрь 1840
  • см. рецензию на его «Москве благотворительной» июня 1841
  •  

… слава аллаху и пророку его Ф. Н. Глинке! — получаю письмо, развёртываю и зрю — стихи!.. Прочтя несколько слов, я догадался, что это письмо от Х., писанное прозою, но неровными строками с одной стороны (вероятно, от душевного волнения и сердечного трепета вследствие, чтения стихов Глинки), отчего эта проза и вышла похожею на стихи.[К 4]

  письмо И. И. Ханенке 8 февраля 1842
  •  

Что, не явились ли в Москве мощи Ф. Н. Глинки или он по-прежнему гниёт заживо, а <…> Погодин с Шевыркою пропитывают свой пакостный журнал запахом его смердящего тела?[К 5]

  письмо М. С. Щепкину 14 апреля 1842

О произведениях

править
  •  

… никто лучше Ф. Н. Глинки не передавал нам доныне псальмов русскими стихами.[9]

  Николай Полевой, рецензия на «Северные цветы на 1825 год»[К 6], март 1825
  •  

«Опыты священной поэзии» Ф. Глинки суть единственные произведения в сём роде. Это истинно священная и боговдохновенная поэзия, которая с лица порочной и преступной земли переносит нас в небеса <…>! Может быть, в сих опытах более, нежели в других творениях Глинки, видится прекрасный отпечаток его души, ума и дарования.[10][9]

  Владимир Измайлов, «Краткое обозрение 1826 года»
  •  

Бедный Глинка работает как батрак, а проку всё нет. Кажется мне, он с горя рехнулся. Кого вздумал просить к себе в кумовья! вообрази, в какое положение приведёт он и священника и дьячка, и куму и бабку, да и самого кума, — которого заставят же отрекаться от дьявола, плевать, дуть, сочетаться и прочие творить проделки. Нащокин уверяет, что всех избаловал покойник царь, который у всех крестил ребят. Я до сих пор от дерзости Глинкиной опомниться не могу.

  — Александр Пушкин, письмо П. А. Плетнёву 7 января 1831
  •  

Оригинально чудное мнение о том, что в русском языке существуют два слова: «нравственность» и «поэзия», выражающие совершенно одно и то же понятие[К 7], <…> приносит неисчислимые выгоды. Укажем на одну из них. Для истинной оценки литературных произведений не нужно читать их, <…> а надобно только отобрать верные справки о жизни сочинителя, и оценка готова. <…> «Нравственный» поэт наш <…> в одном из нумеров весьма нравственной газеты «Московские ведомости» поместил очень нравственную статью о тождестве нравственности и поэзии, привязав это нравственное суждение к самой нравственной цели: похвале журнала, в котором он участвует[12].[13][11][К 8]

  Алексей Галахов, рецензия на «Малолеток» А. А. Орлова
  •  

Дарвалдая. Я предлагаю принять за новый глагол. Смешнее представить себе нельзя чего-нибудь, как город Валдай, дарящий колокольчики. К тому же глагол этот известен всей России, трём поколениям, ибо все знают тройку удалую, она удержалась не только между культурными, но даже проникла и в стихийные слои России <…>. Но все, во всех слоях, пели дар Валдая не как дар Валдая, а как дарвалдая, то есть в виде глагола, изображающего что-то мотающееся и звенящее; можно говорить про всех мотающихся и звенящих или стучащих — он дарвалдает.

  Фёдор Достоевский, «Моя редакция», осень 1875

Комментарии

править
  1. Создание «временного верных сынов России ополчения» провозглашалось в манифесте Александра I от 18 июля 1812, написанного А. С. Шишковым[1].
  2. Отсюда выражение «вдали от шума городского»[1].
  3. Об апреле 1820; то же со слов Пушкина передавали другие, например, И. И. Пущин[4][5] .
  4. Приятель Белинского помещик Ханенко лично знал Глинку и высоко ценил его как поэта, что вызывало насмешки Белинского.
  5. Глинка в это время был постоянным сотрудником «Москвитянина».
  6. Там впервые опубликованы «Желание Бога» и «Псалом» Глинки.
  7. Идеалистическое мнение, что поэзия в «высшем смысле» всегда нравственна, утрировали до непременного требования нравоучений, например, славянофилы[11].
  8. Этот фрагмент вызвал гневную заметку С. Шевырёва «К „Отечественным запискам“»[14].

Примечания

править
  1. 1 2 3 4 5 6 7 Глинка, Фёдор Николаевич // Цитаты из русской литературы / составитель К. В. Душенко. — М.: Эксмо, 2005.
  2. Русский Архив. — 1866 (т. VI). — С. 918-9.
  3. 1 2 Вересаев В. В. Пушкин в жизни. — 6-е изд. — М.: Советский писатель, 1936. — IV, X.
  4. Декабрист И. И. Пущин. Записки о Пушкине и письма из Сибири / Редакция С. Я. Штрайха. — М., 1927. — С. 79-80.
  5. Разговоры Пушкина / Собрали: С. Я. Гессен, Л. Б. Модзалевский. — М.: Федерация, 1929. — С. 19.
  6. Русская Старина. — 1880. — Т. 63, апрель. — С. 123.
  7. 1 2 Тынянов Ю. Н. Пушкин и Тютчев // Поэтика. Временник отдела словесных искусств Государственного института истории искусств. — Л., 1926. — Вып. 1. — С. 111.
  8. «Российский Архив»: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв. Альманах: Вып. XIII. — М.: Редакция альманаха «Российский Архив». 2004. — С. 192.
  9. 1 2 Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 1996. — С. 255, 314.
  10. Литературный музеум на 1827 год. — M., 1827 (конец марта). — C. 30.
  11. 1 2 [Белинский В. Г.] Библиографические и журнальные известия // Отечественные записки. — 1841. — № 7. — Отд. VI. — С. 29.
  12. Ф. Н. Глинка. Москвитянин // Московские ведомости. — 1841. — № 16. — С. 121-134.
  13. Без подписи // Отечественные записки. — 1841. — № 4. — Отд. VI. — С. 40.
  14. N. N. // Москвитянин. — 1841. — № 6. — С. 509-510.