Первая мировая война

Первая мировая война — (28 июля 1914 — 11 ноября 1918) — один из самых широкомасштабных вооружённых конфликтов в истории человечества.

Первая мировая война

Статья в Википедии

Медиафайлы на Викискладе

Новости в Викиновостях

Сначала её называли «Европейской», «Великой», «Всемирной», «Мировой» (в России — уже в 1914 г.), «империалистической» и т. п.; современный термин появился в дневнике Чарлза Репингтона 10 сентября 1918 и был популяризован его книгой «The First World War, 1914—18» (1920), но утвердился после начала Второй мировой войны в 1939 году.

Цитаты

	Мы готовы, и теперь, чем скорее, тем лучше для нас.
	— Хельмут фон Мольтке, 1 июня 1914 года

	Громоздящемуся городу уродился во сне хохочущий голос пушечного баса, а с запада падает красный снег сочными клочьями человечьего мяса.
	— Владимир Маяковский, «Война объявлена», 20 июля 1914 г.

	Возненавидь, Германия, без жалости в груди. Ты миллионы из сатанинской плоти сокруши, И взгромозди холм выше облаков Дымящихся конечностей людских и потрохов. — Heinrich Wilhelm Vierordt (1855–1945) — поэт-энтузиаст из Карлсруэ. Это его патриотическое стихотворение стало тогда широко известным.
	О du Deutschland, jetzt hasse mit eisigem Blut, Hinschlachte Millionen der teuflischen Brut, Und türmten sich berghoch in Wolken hinein Das rauchende Fleisch und das Menschengebein!
	— Генрих Фирордт, «Возненавидь, Германия!» (Deutschland, hasse!), напечатано 20 ноября 1914

	Во имя чего сапог землю растаптывает скрипящ и груб? Кто над небом боев — свобода? бог? Рубль! Когда же встанешь во весь свой рост ты, отдающий жизнь свою́ им? Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем?
	— Владимир Маяковский, «К ответу!», 1917 г.

	Австрийские священники молились за империю, как хороший поп молится за нерадивого прихожанина: полезет через забор по чужие яблоки да разорвёт штаны — а ты, господи милостивый, сохрани ему хоть рубашку в целости.
	Kněží v Rakousku modlili se za říši jako dobrý farář za svého nezvedeného svěřence, aby až poleze přes ploty krást cizí jablka a roztrhá si kalhoty, Hospodin byl tak milostiv a zachoval mu aspoň vestu.
	— Ярослав Гашек, «Бравый солдат Швейк в плену», 1917

	Чего на самом деле опасаются наши правители, бросая свой народ в войну, угроз ли германского империализма, или освободительного влияния социалистической России?
	Which do our rulers really fear more, the menace of Imperial Germany, or the liberating influence of a socialist Russia?
	— Рэндолф Борн, «Сумерки идолов», октябрь 1917

	Виновен Сухомлинов, конечно, во многом, в особенности в том, что вопрос об огнестрельных припасах был решен неудовлетворительно: недостаток их — одна из главных причин наших неудач 1915 года. Вина эта — тяжелая, но ее должен разделить с ним помимо бывшего тогда начальником Главного артиллерийского управления Кузьмина-Караваева и генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович.
	— Алексей Алексеевич Брусилов, «Воспоминания», 1923

Пехота была хорошо вооружена соответствующей винтовкой, но пулемётов было у нее чрезмерно мало, всего по 8 на полк, тогда как минимально необходимо было иметь на каждый батальон не менее 8 пулеметов, считая по 2 на роту, и затем хотя бы одну 8-пулеметную команду в распоряжении командира полка. Итого — не менее 40 пулеметов на 4-батальонный полк, а на дивизию, следовательно, 160 пулеметов; в дивизии же было всего 32 пулемета <…> Ограниченность огнестрельных припасов была ужасающей, крупнейшей бедой, которая меня чрезвычайно озабочивала с самого начала, но я уповал, что военное министерство спешно займется этим главнейшим делом и сделает нечеловеческие усилия, чтобы развить нашу военную промышленность.

— Алексей Алексеевич Брусилов, «Воспоминания», 1923

В общем, следует признать, что в техническом отношении мы были подготовлены неудовлетворительно и что если бы военное министерство не занималось преимущественно войной с Государственной думой, а шло бы с ней рука об руку, то результат подготовки получился бы иной. Объяснение, что мы предполагали быть готовыми лишь к 1917 году и что война застала нас врасплох, только усугубляет вину, ибо нам было известно, что немцы подготовляются к 1915 году, а, следовательно, мы также должны были, чего бы это ни стоило, подготовиться к этому году, а не к 17-му...

— Алексей Алексеевич Брусилов, «Воспоминания», 1923

Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову — как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов. Но кто же такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать — было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя....

— Алексей Алексеевич Брусилов, «Воспоминания», 1923

1915 год В воздухе свистели пули и пулемёты. Был канун Рождества. Прапорщик Щербатый поправил на загорелой груди Георгиевский крест и вышел из землянки, икнув от холода. — Холодно в окопах! — рассуждали между собой солдаты, кутаясь в противогазовые маски. — Ребята! — сказал им прапорщик Щербатый дрогнувшим голосом. — Кто из вас в эту рождественскую ночь доползёт до проволоки и обратно? Молчание воцарилось в рядах серых героев. <…> — Тогда я доползу… Передайте моей невесте, что я погиб за веру, царя и отечество! — Ура! — закричали солдаты, думая, что война кончилась миром. <…> Вдали где-то ухал пулемёт. — Ура! — закричали серые герои, думая, что это везут им ужин.

— Михаил Зощенко, «Святочные рассказы», 1924

	Немцы полезли в войну четырнадцатого года только потому, что девять десятых химических заводов всего мира принадлежали Германии.
	— Алексей Николаевич Толстой, «Гиперболоид инженера Гарина», 1927

На парадных картинках в «Ниве» франтоватые войска церемонно отбывают живописную войну. На крутых генеральских плечах разметались позолоченные папильотки эполет, и на мундирах дышат созвездия наград. На календарях, папиросных коробках, открытках, на бонбоньерках храбрый казак Кузьма Крючков бесконечно варьирует свой подвиг. Выпустив чуб из-под сбитой набекрень фуражки, он расправляется с разъездом, с эскадроном, с целой армией немцев…

— Лев Кассиль, «Кондуит», 1929, 1955

Осенью 1915 года в тыловых частях одна винтовка приходилась на десять солдат, а на фронте — на двоих. Особенно плохо обстояло дело на Северном и Западном фронтах, как понесших наиболее тяжелые потери при отступлении. В IX армейском корпусе 3-й армии, например, винтовки имели только первые батальоны полков. В январе 1916 года, по сведениям Ставки, в армиях Западного фронта из 754 000 строевых 268 000 — свыше трети всех бойцов — были безоружны. Можно смело считать, что из общего числа 1 732 000 бойцов лишь около 1 200 000 были вооружены... Было положено иметь по 16 пулеметов на полк (сформировав добавочные пулеметные команды Кольта) взамен 8, с которыми выступили на войну. Однако вследствие потерь, понесенных при отступлении, в армиях Северного и Западного фронтов наблюдался чрезвычайный некомплект этого главного вида пехотного оружия{6}. В конце октября генерал Рузский донес в Ставку, что на 105 пехотных полков Северного фронта приходится только 503 пулемета. Полки 3-й очереди по сформировании имели только по 4 пулемета или не имели их вовсе. Выручали австрийские Шварцлозе, переделанные под русский патрон, и, не в такой, правда, степени, германские Максим.

— Антон Антонович Керсновский, «История Русской армии», 1930-1940

Технические средства, отпущенные фронтом на прорыв, были мизерные. У нас стреляло 428 орудий. На артиллерийскую подготовку, длившуюся целых десять дней, было отпущено всего 34 000 снарядов — слишком мало для сколько-нибудь серьезных разрушений, но достаточно для того, чтобы этой учащенной стрельбой привлечь внимание противника. Наша норма артиллерийской подготовки — 1 тяжелый снаряд на 3 сажени фронта, немецкая — 130. Своеобразное же понятие генералом Ивановым элемента «внезапности» (запрещение разведки) привело к тому, что войскам пришлось атаковать вслепую...

— Антон Антонович Керсновский, «История Русской армии», 1930-1940

Россия ходила беременная революцией, ходила почти на сносях, злая, истеричная, беспричинно жестокая, как женщина, не желающая рожать. Революция надвигалась из мглы веков, зачатая историей, неотвратимая и естественная, как неотвратимо рождение ребенка, пусть ненавидимого с самого момента его зачатия, пусть проклинаемого при каждом своем шевелении. Последнее время, с Ленского расстрела, эти толчки стали особо нестерпимыми: стачки и забастовки потрясали пышное зрелое тело империи непрерывной цепью схваток, указывающих на приближение неотвратимых сроков. Домашние средства не помогали: ни припарки Государственной думы; ни патентованные конституционные капли, разведенные в аптеке у Полицейского моста; ни горячие ванны карательных отрядов; ни плотный бандаж охранки; ни облегчающие погромные пиявки Союза русского народа; ни даже ржавая русско-японская игла, которая, неудачно переломившись в двух местах — на Мукдене и на Цусиме, так и не вызвала желанного выкидыша, — ничто не могло остановить естественного роста ненавистного плода. Он рос в утробе царской России, неразрывно с ней связанный законами исторического развития, питаясь вместе с ней ее же пищей, живое внутри живого, новая жизнь, обрекающая старую на смерть... Родственники хватались за голову, посматривая на империю, беременную революцией. Скандал грозил не только позором, но и потерей наследственного имущества: в России все не как у людей, дитя родится наверняка ужасным, диким, не поддающимся никакому воспитанию!.. Ведь вот же в приличных домах бывали скандалы, но как-то обходилось: Франция, перемучившись в родах и смяв королевские лилии, разрешилась, однако, вполне благовоспитанной Третьей республикой; королевская Англия родила преучтивое парламентское дитя. А этот чудовищный ребенок, не успев еще родиться, собирается вцепиться в локоны милой французской девушке, бранит английского мальчика и кричит совершенную непристойность о социальной революции и о пролетариях всех стран!.. Единственным выходом была хирургическая операция. Только широким ножом войны можно было искромсать еще в утробе ненавистный плод, извлечь его мертвые клочья в потоках крови. Но, уже раз обманувшись в этом крайнем средстве, царская Россия не хотела рисковать. Эта операция должна была быть поставлена на европейскую ногу: под глубоким наркозом идеи объединения славянства, с усиленным питанием всего организма золотым франком, под внимательным присмотром лучших парижских гинекологов, неплохо набивших руку еще на Парижской коммуне. Такая операция могла иметь все шансы на успех...

— Леонид Соболев, «Капитальный ремонт», 1932

	В Первой Мировой войне как-то сказалась — накопленная, неизбытая народная усталость от всех прежних, прежних, прежних русских войн, от которых народ всегда оставался невознаграждён, — и к той усталости добавилось такое же накопленное в поколениях и поколениях недоверие к правящему классу.
	— Александр Солженицын, «Русский вопрос» к концу XX века, 1994

Предсказания

Общий результат, к которому приводит подробное и рассмотрение причин, могущих вызвать войну, и возможность разрешения таковых, не прибегая к оружию, состоит в и том, что ни один из могущих возникнуть спорных вопросов не имеет такого свойства, что им могла бы быть вызвана великая европейская война. Франция не найдёт себе союзника для наступательной войны за возвращение Эльзаса—Лотарингии, а одна она не может обещать себе успеха в такой войне. В восточном вопросе ни для России, ни для Австрии не может представиться таких выгод, из-за которых стоило бы принять на себя инициативу войны, и война эта, так как, по всему вероятию, в ней приняли бы участие и Англия, и Франция, и Германия, и Италия, — привела бы только все стороны к истощению сил. <…> В приобретении новых областей на Западе Россия также не нуждается, а война с Германиею потребовала бы огромных расходов, которые едва ли могли бы быть вознаграждены контрибуциею, тем более, что истощённая в борьбе с Россией, Германия едва ли была бы в состоянии уплатить соответственную по размерам контрибуцию. <…> не могут в настоящее время побудить к ней и те нравственные недоразумения и соперничества, какие существуют между европейскими народами. — том 6, с. 395 (выводы)

— Иван Блиох, «Будущая война и её экономические последствия в техническом, политическом и экономическом отношениях», 1898

• см. Герберт Уэллс, «Война в воздухе» (главы IV:1 и X:3), 1908

	Люди были настолько подавлены вечной угрозой войны и приготовления к ней, что, когда она началась, они даже почувствовали облегчение. <…> Сейчас повсюду, от Голландии до Альп, <…> скорчившись, зарывшись в землю, лежит миллион людей, которые стараются как можно основательнее изувечить друг друга. Грандиозность этого безумия не укладывается в сознании. <…> Словом, милитаризм был трусостью. Вооружённая до зубов Европа двадцатого века решила воевать, как решает взбесившаяся от страха овца броситься в воду.
	People had been so long oppressed by the threat of and preparation for war that its arrival came with an effect of positive relief. <…> From Holland to the Alps this day <…> there must be crouching and lying between half and a million of men, trying to inflict irreparable damage upon one another. The thing is idiotic to the pitch of impossibility. <…> In one word, militarism was funk. The belligerent resolution of the armed Europe of the twentieth century was the resolution of a fiercely frightened sheep to plunge.
	— Герберт Уэллс, «Освобождённый мир», 1913

	Каждое современное европейское государство более или менее напоминает плохо построенный, с неверно найденным центром тяжести, пароход, на котором какой-то идиот установил чудовищных размеров заряженную пушку без откатного механизма. Попадёт эта пушка в цель, когда выстрелит, или промахнётся, в одном мы можем быть уверены — пароход свой она обязательно отправит на дно морское.
	— Герберт Уэллс, статья из цикла «Война и здравый смысл» (War and Common Sense), 1913

	Война Австрии с Росси­ей была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие.
	— Владимир Ленин, письмо М. Горькому, январь 1913 г.

	— Все это сербы наделали, в Сараеве-то,— старался направить разговор Бретшнейдер. — Ошибаетесь,— ответил Швейк.— Это все турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины. И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатом году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошел — застрелили Фердинанда. <…> Швейк основательно хлебнул пива и продолжал: — Вы думаете, что государь император все это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно должна быть. «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка! В момент своего пророчества Швейк был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у него выходило просто и ясно. — Может статься,— продолжал он рисовать будущее Австрии,— что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет как по маслу. Война будет, больше я вам не скажу ничего. Бретшнейдер встал и торжественно произнес: — Больше вам говорить и не надо. Пройдемте со мною на пару слов в коридор. Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию.
	„V tom Sarajevu,“ navazoval Bretschneider, „to udělali Srbové.“ „To se mýlíte,“ odpověděl Švejk, „udělali to Turci, kvůli Bosně a Hercegovině.“ A Švejk vyložil svůj názor na mezinárodní politiku Rakouska na Balkáně. Turci to prohráli v roce 1912 se Srbskem, Bulharskem a Řeckem. Chtěli, aby jim Rakousko pomohlo, a když se to nestalo, střelili Ferdinanda. <…> Švejk se napil důkladně a pokračoval: „Vy myslíte, že to císař pán takhle nechá bejt? To ho málo znáte. Vojna s Turky musí být. Zabili jste mně strejčka, tak tady máte přes držku. Válka jest jistá. Srbsko a Rusko nám pomůže v té válce. Bude se to řezat.“ Švejk v té prorocké chvíli vypadal krásně. Jeho prostodušná tvář, usměvavá jak měsíc v úplňku, zářila nadšením. Jemu bylo vše tak jasné. „Může být,“ pokračoval v líčení budoucnosti Rakouska, „že nás v případě války s Tureckem Němci napadnou, poněvadž Němci a Turci drží dohromady. Jsou to takový potvory, že jim není v světě rovno. Můžeme se však spojit s Francií, která má od jedenasedmdesátého roku spadeno na Německo. A už to půjde. Válka bude, víc vám neřeknu.“ Bretschneider vstal a řekl slavnostně: „Víc nemusíte povídat, pojďte se mnou na chodbu, tam vám něco povím.“ Švejk vyšel za civilním strážníkem na chodbu, kde ho čekalo malé překvapení, když jeho soused od piva ukázal mu orlíčka a prohlásil, že ho zatýká a ihned odvede na policejní ředitelství.
	— Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны»

В предвидении длительной войны мне удалось чуть ли не обогнать самих англичан и влезть в сложную комбинацию по законтрактованию для нас норвежских заводов в Тисседаль и Эрндаль. Они производили из французских бокситов алюминий. Другие два завода вырабатывали из воздуха аммиачную селитру <два основных компонента взрывчатки>. Всё оборудование этих заводов было выполнено немецкими фирмами ― они уже тогда пустили корни в эту страну, используя ее богатейшие запасы белого угля, как прозвали французы водяную энергию. Финансировал все эти предприятия тот же Банк де Пари э дэ Пеи Ба. На небольших суденышках алюминий и селитра, не боясь германских подводных лодок, провозились в Мурманск и Архангельск.

— Алексей Игнатьев, «Пятьдесят лет в строю» (книга четвёртая), 1947-1953

В целом

Европейская и всемирная война имеет ярко определённый характер буржуазной, империалистической, династической войны. Борьба за рынки и грабёж чужих стран, стремление пресечь революционное движение пролетариата и демократии внутри стран, стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариев всех стран, натравив наёмных рабов одной нации против наёмных рабов другой на пользу буржуазии — таково единственное реальное содержание и значение войны.

— Владимир Ленин, «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне», август 1914 (не позднее 6 сентября)

Немецкая буржуазия предприняла грабительский поход против Сербии, желая покорить её и задушить национальную революцию южного славянства, вместе с тем направляя главную массу своих военных сил против более свободных стран, Бельгии и Франции, чтобы разграбить более богатого конкурента. Немецкая буржуазия, распространяя сказки об оборонительной войне с её стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с её точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешённые Россией и Францией. Во главе другой группы воюющих наций стоит английская и французская буржуазия, которая одурачивает <…> трудящиеся массы, уверяя, что ведёт войну за родину, свободу и культуру против милитаризма и деспотизма Германии. А на деле эта буржуазия на свои миллиарды давно уже нанимала и готовила к нападению на Германию войска русского царизма, самой реакционной и варварской монархии Европы. На деле целью борьбы английской и французской буржуазии является захват немецких колоний и разорение конкурирующей нации, отличающейся более быстрым экономическим развитием. И для этой благородной цели «передовые», «демократические» нации помогают дикому царизму ещё более душить Польшу, Украину и т. д., ещё более давить революцию в России. Обе группы воюющих стран нисколько не уступают одна другой в грабежах, зверствах и бесконечных жестокостях войны, но чтобы одурачить пролетариат и отвлечь его внимание от единственной действительно освободительной войны, именно гражданской войны против буржуазии как «своей» страны, так и «чужих» стран, для этой высокой цели буржуазия каждой страны ложными фразами о патриотизме старается возвеличить значение «своей» национальной войны и уверить, что она стремится победить противника не ради грабежа и захвата земель, а ради «освобождения» всех других народов, кроме своего собственного. <…> Германские и австрийские с.-д. пытаются оправдать свою поддержку войны тем, что этим самым они будто бы борются против русского царизма. Мы, русские с.-д., заявляем, что такое оправдание считаем простым софизмом. Революционное движение против царизма вновь приняло в нашей стране в последние годы громадные размеры.

— Владимир Ленин, «Война и российская социал-демократия», сентябрь — нач. октября 1914 (опубл. 1 ноября)

	… год международного позора человечества, 1914. <…> война в Европе подорвала веру социалистов-интернационалистов в свои силы, люди менее чем когда-либо способны дать себе ответ на проклятые вопросы: что, как, почему и когда.
	… year of international disgrace, 1914. <…> the European war shaking all the belief of the International Socialists in their might, one wonders what and how and why and when.
	— Синклер Льюис, «Отношение романа к социальным противоречиям наших дней: Закат капитализма», октябрь 1914

	[Он] провозгласил, что война была одной из тех больших болезней, которые производят очистку организма от множества мелких. <…> Она изменит наши представления о жизни, положит конец погоне за примитивными удовольствиями и бесцельной расточительности, даст людям более чёткое понимание своих обязанностей и более яркое предчувствие всемирного братства. <…> — Война, — ответили ему, <…> — на самом деле есть просто уничтожение и больше ничего.
	[He] declared that the war was like one of those great illnesses that purge the system of a multitude of minor ills. It was changing the spirit of life about us; it would end a vast amount of mere pleasure-seeking and aimless extravagance; it was giving people a sterner sense of duty and a more vivid apprehension of human brotherhood. <…> “War,” said, <…> “does nothing but destroy.”
	— Герберт Уэллс, «Бун», 1915

Никогда еще не было на свете столько пацифистов, как теперь, когда люди убивают друг друга на всех больших дорогах нашей планеты. У каждой эпохи есть не только своя техника и свои политические формы, но и свой стиль лицемерия. Когда-то народы истребляли друг друга во славу христианского учения о любви к ближнему. Теперь Христа цитируют только отсталые правительства. Передовые народы режут друг другу глотки под знаменем пацифизма.

— Лев Троцкий, «Пацифизм на службе империализма», 1917

Предшествовавшие нынешней войне десятилетия были эпохой так называемого вооруженного мира. Все это время совершались, правда, непрерывные походы и шли войны, но — в колониях. Разыгравшиеся на территории отсталых и слабых народов, эти войны привели к разделу Африки, Полинезии и Азии и подготовили нынешнюю мировую войну. Но так как в самой Европе после 1871 г. не было войны, — несмотря на целый ряд острых конфликтов, то общественное мнение мелкобуржуазной улицы систематически приучалось видеть в растущей армии гарантию мира, который в конце концов будет увенчан международно-правовыми учреждениями. Капиталистические правительства и пушечные короли ничего не имели, разумеется, против такой «пацифистской» оценки милитаризма. А мировые конфликты тем временем накоплялись, подготовляя нынешний взрыв.

— Лев Троцкий, «Пацифизм на службе империализма», 1917

	Если бы мировая война продолжалась ещё год или больше, Германия, а затем и державы Антанты, вероятно, пережили бы свой национальный вариант русской катастрофы.
	If the Great War had gone on for a year or so more, Germany and then the Western Powers would probably have repeated, with local variations, the Russian crash.
	— Герберт Уэллс, «Россия во мгле», 1920

	За семь лет до мировой войны её тень уже нависла над нашим лучезарным миром и была вполне различима для глаза писателя-фантаста и всякого, кто наделён здравым смыслом. Катастрофа надвигалась на нас при дневном свете. Но каждый считал, что кто-то другой должен остановить её, прежде чем она разразится. За этой катастрофой последовали другие.
	— Герберт Уэллс, предисловие к «Войне в воздухе», 1930

	А может быть, больше у времени-хамелеона и красок никаких не осталось. Дёрнется ещё и ляжет, бездыхан и угловат. Может быть, дымами и боями охмелённая, никогда не подымется земли голова. Может быть... Нет, не может быть! Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут, когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала̀. Над вздыбленными волосами руки заломит, выстонет: «Господи, что я сделала!»
	— Владимир Маяковский, «Война и мир», 1916

	Вопрос, от которого зависят поддержание мира в будущем и мировая политика, заключается в следующем: является ли нынешняя война борьбой за справедливый и безопасный мир или только за новый баланс сил? Если речь идёт лишь о борьбе за новый баланс сил, то кто гарантирует, кто вообще может гарантировать устойчивое равновесие нового порядка? Только спокойная Европа может быть стабильной. Должен существовать не баланс сил, а сообщество власти; не организованное соперничество, а организованный общий мир.
	The question upon which the whole future peace and policy of the world depends is this: Is the present war a struggle for a just and secure peace, or only for a new balance of power? If it be only a struggle for a new balance of power, who will guarantee, who can guarantee, the stable equilibrium of the new arrangement? Only a tranquil Europe can be a stable Europe. There must be, not a balance of power, but a community of power; not organized rivalries, but an organized common peace.
	— Вудро Вильсон, послание Сенату США, 22 января 1917

	Обвинять отдельных лиц в начале войны нельзя; ошибочно обвинять королей и царей в создании настоящей бойни, — её создал капитал. Капитализм упёрся в тупик. Этот тупик не что иное, как империализм, диктовавший войну между конкурентами на весь мир.
	— Владимир Ленин, речь на митинге в политехническом музее 23 августа 1918

	Самое поражающее в войне то, что решительно никто никого не ненавидит.
	— Фёдор Степун, «Из писем прапорщика-артиллериста», 1918

	Версальский договор — это не мир, это перемирие на 20 лет!
	— Фердинанд Фош, 1919

	Перед началом мировой войны и революции мир был котлом без манометра. Кочегары всё подкладывали и подкладывали уголь, топки горели всё жарче, давление пара всё подымалось, и конец мог быть только один: мировой котёл разнесло вдребезги. Целыми десятками лет мир вооружался. — вариант распространённой мысли
	— Евгений Замятин, «Война в воздухе», 1919

	… мировая война возникла главным образом из-за неслыханного отсутствия воображения. <…> Война, революция в России и беды всего мира представляются мне половодьем зла. Это наводнение. Война открыла шлюзы хаоса.
	— «Беседы с Кафкой», 1920

По различным причинам та самая война, которая беспощадна к мелкому буржуа, ободрала его как липку, а он даже не пикнул, будучи животным безгласным, — та же война была несколько милостивее к рабочему крупной промышленности: он перебивался тем, что обтачивал снаряды, и его заработная плата, довольно скудная после войны, всё же никогда не доходила до чрезмерно низкого уровня. Господа положения следили за этим <…>. С грехом пополам рабочий выжил. Он столько наслышался всякой лжи, что ничему больше не удивлялся. И такое время избрали социалисты, чтобы распасться и обратиться в пыль! Вот вам ещё одно блестящее поражение социализма — ни одного убитого и ни одного раненого. Как это произошло? Как могли погрузиться в сон силы такой великой партии? <…> Тут сказалось влияние войны, убивающей не только тела, но и души. <…> Война, к которой так стремилась крупная индустрия всех стран мира, война, которая была её войной, война, в которую она вложила надежды на новые богатства, принесла такие огромные, такие глубокие разрушения, что сама международная олигархия оказалась поколебленной, и недалёк тот день, когда она рухнет на развалины Европы.

— Анатоль Франс, предисловие к первому изданию «Железной пяты» во французском переводе, 1923

Ещё никогда война не велась из низких и неблагородных побуждений. Ещё никогда не было наступательной и грабительской войны; каждое государство воевало потому, что было вынуждено обороняться от нападения; ни одно государство ещё никогда не нападало на другое, — наоборот, каждое должно было защищаться от нападения. На Австрию нападала Сербия, на Германию Бельгия, на Бельгию Австрия и т. д. Все государства, посылавшие на бойню свои армии, делали это для того, чтобы помочь победе справедливости, человечности, прогресса. Из-за этого прогресса Болгария присоединилась к центральным государствам, а Румыния к союзникам. За принцип самоопределения народов воевала Россия, в которой поляки не смели пикнуть. За принцип самоопределения воевала и Австрия, в которой чехи, венгры и словаки были осуждены на вырождение. За тот же принцип сражалась душившая поляков в Познани Германия против России, и за права малых наций сражалась Англия, стоящая сапогом на груди Ирландии и колоний. Все эти государства шли освобождать малые нации. Это было худшее смешение понятий, чем во время постройки вавилонской башни. Германия воевала за сохранение европейской культуры. Россия защищала мир от немецкого варварства, поляки в Австрии организовали легионы против России, а в России — наоборот. Это смешение было ещё более печальным потому, что оно произошло только среди каменотёсов и носильщиков, то есть среди рабочих, в то время как архитекторы и распорядители сохраняли голову ясной, речь понятной, и планы у них были разработаны блестяще.

— Карел Ванек, «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену», 1923

Положим, силы иных миров остановили бы войну 14-го года. Войны бы не было. Много людей избавилось бы от страданий и смерти. Но человечество так грубо, что только эти страдания могли возбудить в них отвращение к войне. Только они оказались «наукой», заставившей людей иначе думать, способствовали движению их мысли. Что делать, люди таковы, что только тяжкие страдания могут их переделать и вести к лучшему. Так, может быть, хулигана ничем не уймёшь, кроме грубого наказания. Пьяного буяна приходится связывать, на сумасшедшего — надевать горячечную рубашку.

— Константин Циолковский, «Воля Вселенной», 1928

	На западном фронте всё ещё никто никого не разбивал. Может быть, войны теперь не кончаются победой. Может быть, они вообще не кончаются. Может быть, это новая Столетняя война.
	Still nobody was whipping any one on the Western front. Perhaps wars weren’t won any more. Maybe they went on forever. Maybe it was another Hundred Years’ War.
	— Эрнест Хемингуэй, «Прощай, оружие!», 1929

	… непосредственно после войны мир был гораздо ближе к революции, чем теперь. В те дни мы, верившие в неё, ждали её с часу на час, призывали её, возлагали на неё надежды — потому что она была логическим выводом. Но где бы она ни вспыхивала, её подавляли.
	… the world was much closer to revolution in the years after the war than it is now. In those days we who believed in it looked for it at any time, expected it, hoped for it—for it was the logical thing. But everywhere it came it was aborted.
	— Эрнест Хемингуэй, «Старый газетчик пишет: очерк с Кубы», декабрь 1934

	Пятьдесят лет ушло на подготовку Европы к взрыву — и пяти дней оказалось достаточным, чтобы взорвать ее.
	— Бэзил Лиддел Гарт, «История Первой мировой войны»

	Была ли в прошлую войну хоть одна армия союзников, которая рано или поздно не разбежалась бы?
	Was there any allied army which did not, sooner or later, run during the last war?
	— Эрнест Хемингуэй, «Заметки о будущей войне. Письмо на злободневную тему», сентябрь 1935

Обособленность отдельных родов войск друг от друга была обычным явлением в царской русской армии, весьма вредно отражавшимся на ее боеспособности. Со стороны же артиллерии всегда замечалось стремление выделиться из общевойсковой организации в самостоятельное "артиллерийское ведомство", возглавляемое лицами царской фамилии, подчиненными непосредственно царю. Старшие общевойсковые начальники привыкли считать такое положение нормальным и почти не интересовались артиллерией. Недаром издавна сложилась пословица: "артиллерия скачет, как сама хочет". Только за несколько лет до начала мировой войны, по инициативе генерал-инспектора артиллерии, стали приниматься меры к тому, чтобы положить этому конец и органически связать артиллерию с другими родами войск. Но сама высшая военная власть, по крайней мере в лице военного министра Сухомлинова, слабо реагировала на это, даже после 1910 г., когда вся полнота военной власти должна была сосредоточиться у военного министра и ему был подчинен генерал-инспектор артиллерии.

— Евгений Захарович Барсуков, «Русская артиллерия в мировую войну», 1938

Самые гнусные генералы, которых только можно вырастить за тысячу лет путём специального отбора, всё равно не сумеют устроить бойню хуже, чем Пашендаэль или Галлиполи. <…> французы вовсе отказывались учиться из-за иллюзии, будто они выиграли прошлую войну, меж тем как на самом деле они были в моральном отношении разбиты весной 1917 года и не сумели оправиться от этого поражения. <…> За полных четыре года, что тянулась прошлая война, о ней не появилось ни одной хорошей книги. Настоящая литература о войне дошла до нас только в стихах. Первое тому объяснение, что поэтов арестовывают не столь поспешно, как прозаиков, пишущих критически, ибо если они — хорошие прозаики, то гневный смысл их книг чересчур ясен. Прошлая война, с 1915 года по 1918-й, была величайшей, безжалостнейшей и бездарнейшей бойней в истории. И если кто-то скажет о ней иначе, он просто лгун. Писатели занимались тогда либо пропагандой, либо молчали, либо шли воевать. Из тех, кто попал на фронт, многие погибли, и нам уже не узнать, какие замечательные писатели могли из них получиться после войны.

— Эрнест Хемингуэй, предисловие к антологии «Люди на войне», 1942

Я видел государственных деятелей и финансистов, <…> художников, писателей <…> — из них никто не задумывался о войне, которая потрясла нас, не задавался вопросом, почему это произошло, никто не думал о том, как предотвратить новую войну. Горечь, цинизм, пьянство, секс — в избытке, но не наука. Революционный дух был, но он обратился в область искусства, морали, поведения. Война возымела своё действие но не на умы людей, а на их эмоции.

— Линкольн Стеффенс, «Автобиография», 1931

Пороками человеческого сознания, лишённого божественной вершины, определились и все главные преступления этого века. И первое из них — Первая мировая война, многое наше сегодняшнее — из неё. Ту, уже как будто забываемую, войну, когда изобильная, полнокровная, цветущая Европа как безумная кинулась грызть сама себя, и подорвала себя может быть больше чем на одно столетие, а может быть навсегда, — ту войну нельзя объяснить иначе как всеобщим помрачением разума правящих, от потери сознания Высшей Силы над собой. И только в этой безбожественно озлобленности христианские по видимости государства могли тогда решиться применять химические газы — то, что так уже явно за пределами человечества.

— Александр Солженицын, Темплтоновская лекция, 1983

«Во всей Европе гаснет свет, — произнес министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей, глядя на светящиеся в темноте огни Уайтхолла в ту ночь, когда Германия и Великобритания вступили в войну 1914 года, — и при жизни мы не увидим, как он зажжется вновь». В Вене великий сатирик Карл Краус уже готовился написать на документальном материале выдающуюся антивоенную драму-репортаж, названную им «Последние дни человечества». Оба они смотрели на мировую войну как на конец света и в этом были не одиноки. Концом света она не стала, хотя во время мирового конфликта, длившегося тридцать один год — с объявления Австрией войны Сербии 28 июля 1914 года и до безоговорочной капитуляции Японии 14 августа 1945 года (через четыре дня после взрыва первой атомной бомбы), были моменты, когда конец значительной части человечества казался не столь отдаленным. Несомненно, именно тогда Бог или боги, по мнению верующих создавшие наш мир и все в нем сущее, должны были сильно пожалеть о том, что сделали. Человечество выжило. Тем не менее огромное сооружение цивилизации девятнадцатого века сгинуло в пламени мировой войны, когда рухнули опоры, на которых оно держалось. Не осознав этого, нельзя понять и сути двадцатого века. На нем лежит отпечаток войны. Он жил и мыслил понятиями мировой войны даже тогда, когда орудия молчали и рядом не рвались бомбы. Его история, и в особенности история исходного периода распада и катастрофы, должна начинаться с тридцати лет мировой войны.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

Каждая из сторон старалась преуспеть, используя технические новшества. Немцы, традиционно сильные в химии, варварски применяли на полях сражений ядовитые газы, однако это не принесло ожидаемого результата. Следствием этих действий стал единственный случай истинно гуманного отношения государств к подобным способам ведения войны — Женевская конвенция 1925 года, благодаря которой мир дал торжественное обещание не использовать химических средств на полях сражений. <…> Англичане первыми начали применять бронемашины на гусеничном ходу, до сих пор известные под их кодовым названием того времени — «танки», однако недальновидные британские генералы тогда еще не понимали их возможностей. Обе стороны использовали новые и еще ненадежные аэропланы наряду со сконструированными Германией сигарообразными, наполненными водородом дирижаблями, производя опыты воздушных бомбардировок, к счастью без особого эффекта. <…> Единственным новым оружием, имевшим решающее значение во время военных действий 1914–1918 годов, стала подводная лодка. Это произошло оттого, что обе стороны, будучи не в состоянии одолеть друг друга на поле боя, решили устроить блокаду мирного населения противника.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

Если бы величайшие министры и дипломаты прошлого, все еще служившие примером для руководителей министерств иностранных дел их стран, — скажем, Талейран или Бисмарк — поднялись из могил, чтобы взглянуть на Первую мировую войну, они, безусловно, задались бы вопросом: почему здравомыслящие политики не попытались остановить эту кровавую бойню при помощи компромиссных решений до того, как она разрушила карту мира 1914 года? Мы тоже вправе задать этот вопрос. Никогда еще войны, не преследовавшие ни революционных, ни идеологических целей, не велись с такой беспощадностью до полного истребления и истощения. Но в 1914 году камнем преткновения была отнюдь не идеология. Она, разумеется, разделяла воюющие стороны, но лишь в той степени, в которой мобилизация общественного мнения является одним из средств ведения войны, подчеркивая ту или иную угрозу признанным национальным ценностям, например опасность русского варварства для немецкой культуры, неприятие французской и британской демократиями германского абсолютизма и т. д. Более того, даже за пределами России и Австро-Венгрии находились политики, предлагавшие компромиссные решения и пытавшиеся оказывать воздействие на союзников тем упорнее, чем ближе становилось поражение. Почему же главные противоборствующие державы вели Первую мировую войну как игру на вылет, которую можно было лишь полностью выиграть или полностью проиграть? Причина заключалась в том, что цели этой войны, в отличие от предыдущих, которые, как правило, преследовали узкие и вполне определенные задачи, были ничем не ограничены. В «век империи» политика и экономика слились воедино. Международная политическая конкуренция возникла благодаря экономическому росту и соревнованию, и ее характерной чертой было то, что она не знала границ. «Естественные границы» Standard Oil, Германского банка или алмазной корпорации De Beers находились на краю вселенной, или, вернее, в пределах возможностей их экспансии (Hobsbawm, 1987, р. 318). То есть для двух главных противников, Германии и Великобритании, предела соперничеству не было: Германия стремилась занять то господствующее положение на суше и на море, которое занимала Великобритания, что автоматически перевело бы на вторые роли и без того слабевшую британскую державу. Вопрос стоял так: или — или. Для Франции тогда, как и впоследствии, ставки были менее глобальны, но не менее важны: она жаждала отплатить Германии за свой неизбежно снижающийся экономический и демографический статус. Кроме того, на повестке дня стоял вопрос, останется ли она великой державой. В случае обеих этих стран компромисс не решал проблем, он лишь давал отсрочку. <…> Эта абсурдная и саморазрушительная цель погубила и победителей, и побежденных. Она ввергла побежденных в революцию, а победителей — в банкротство и разруху. В 1940 году Франция была захвачена меньшими по численности германскими силами с оскорбительной быстротой и легкостью и подчинилась Гитлеру без сопротивления оттого, что страна была почти смертельно обескровлена войной 1914–1918 годов. Великобритания так и не смогла стать прежней после 1918 года, поскольку подорвала свою экономику войной, которая была ей не по средствам. Более того, абсолютная победа, скрепленная навязанным карательным миром, разрушила малейшие шансы на восстановление того, что хотя бы отдаленно напоминало прежнюю стабильную буржуазную либеральную Европу, что сразу же понял экономист Джон Мейнард Кейнс. Исключив Германию из европейской экономики, нельзя было больше надеяться на стабильность в Европе. Но это было последним, что могло прийти в голову тем, кто настаивал на исключении Германии из европейского процесса.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

Недостатки армии ни на что не повлияли бы, если бы союзникам на Западе удалось одержать решающую победу в первые же шесть месяцев боев. Такой победы достичь не удалось, потому что Германия подготовилась к войне более тщательно, чем Франция, и потому что политики всех партий в Великобритании оказались глухи к тому, к чему призывали военные, и отказались заняться национальной обороной. Русская армия действовала с редкой самоотверженностью и сделала столько, сколько от нее можно было ожидать, и даже более того… Тяготы затяжной войны, в особенности войны машин, были в неизмеримой степени более ощутимы в России, чем в Англии, во Франции или в Германии, из-за недостаточно развитых коммуникаций, отсталой промышленности, некомпетентного правительства и отсутствия истинного жертвенного патриотизма в массах населения.

— Альфред Нокс, британский военный атташе в России во время Первой мировой войны

Значение и последствия

…Если первая, великая революция 1905 года… через 12 лет привела к «блестящей», «славной» революции 1917 года… — то необходим был еще великий, могучий, всесильный «режиссёр», который, с одной стороны, в состоянии был ускорить в громадных размерах течение всемирной истории, а с другой — породить невиданной силы всемирные кризисы, экономические, политические, национальные и интернациональные… Этим всесильным «режиссёром», этим могучим ускорителем явилась всемирная империалистическая война.

— Ленин, «Письма из далёка»

Давно признано, что войны, при всех ужасах и бедствиях, ко­торые они влекут за собой, приносят более или менее крупную пользу, беспощадно вскрывая, разоблачая и разрушая многое гнилое, отжившее, омертвевшее в человече­ских учреждениях. Несомненную пользу начала тоже приносить человечеству и евро­пейская война 1914—1915 года, показав передовому классу цивилизованных стран, что в его партиях назрел какой-то отвратительный гнойный нарыв, и несется откуда-то не­стерпимый трупный запах.

— Ленин, «Крах II Интернационала» (1915)

	1914 год открыл эпоху массового уничтожения.
	— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

…Огромное сооружение цивилизации девятнадцатого века сгинуло в пламени мировой войны, когда рухнули опоры, на которых оно держалось. Не осознав этого, нельзя понять и сути двадцатого века. На нем лежит отпечаток войны. Он жил и мыслил понятиями мировой войны даже тогда, когда орудия молчали и рядом не рвались бомбы. Его история, и в особенности история исходного периода распада и катастрофы, должна начинаться с тридцати лет мировой войны. Для людей, ставших взрослыми до 1914 года, контраст этот был столь драматичен, что многие из них… вообще отказывались признавать неразрывную связь с прошлым. Слово «мир» означало для них «мир до 1914 года» — ведь потом пришло время, которое больше не заслуживало подобного названия.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

Большинство людей, прошедших Первую мировую войну главным образом в качестве новобранцев, вернулись домой убежденными пацифистами. Однако некоторых солдат, прошедших эту войну и не отторгнувших ее, опыт сосуществования со смертью и отчаянной храбростью укрепил в чувстве превосходства над другими людьми — в особенности над женщинами и теми, кто не воевал. Им суждено было пополнить первые ряды послевоенных ультраправых. Адольф Гитлер был лишь одним из тех, для кого опыт фронтовика, Frontsoldat, в дальнейшей жизни стал определяющим.

— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994

	Из побежденных стран ни одна не избежала революции.
	— Эрик Хобсбаум, «Эпоха крайностей. Короткий XX век», 1994