Беседы с Кафкой

«Беседы с Кафкой» (нем. Gespräche mit Kafka) — мемуары Густава Яноуха, изданные в 1951 году. Являются выборкой из его дневников 1920—1921 годов. Примерно половину книги составляёют высказывания Кафки.

Цитаты

У Кафки были большие серые глаза под густыми чёрными бровями. Загорелое лицо очень живое. Своим лицом Кафка говорит. Когда он может заменить слово движением лицевых мускулов, он делает это. Улыбка, сведенные брови, собранный в морщины узкий лоб, выпяченные или заостренные губы — всё это высказанные фразы. Он любит жесты и потому обращается с ними экономно. Его жест — не сопровождающее разговор усиление слова, а как бы слово самостоятельного языка жестов, средство объяснения, то есть никоим образом не пассивный рефлекс, а целенаправленное выражение воли. Когда он складывает руки, распластывает ладони на письменном столе, покойно и в то же время напряженно откидывается на спинку стула, наклоняет вперёд голову, подняв плечи, прижимает руки к сердцу— это лишь малая часть скупо применяемых им средств выражения, — он всегда сопровождает свои движения и жесты извиняющейся улыбкой, словно хочет сказать: «Да, признаюсь, я играю; но надеюсь, вам нравится моя игра. И затем — затем я делаю это только для того, чтобы хотя бы на минутку добиться вашего понимания».

Далее реплики Яноуха и комментарии выделены курсивом.

… теперь так много пишут о животных. Это выражение тоски по свободной, естественной жизни. Но жизнь, естественная для человека, — это жизнь человеческая.

— В ваших стихах ещё слишком много шума. Это явление, сопутствующее юности, оно свидетельствует об избытке жизненных сил. Сам по себе этот шум прекрасен, хотя с искусством он ничего общего не имеет. Напротив! Шум мешает выразительности. Но я не критик. Я не умею быстро перевоплотиться, затем вернуться к самому себе и точно соразмерить дистанцию. <…> Я лишь осуждённый и зритель. — А кто судья? — Я, правда, ещё и служитель в суде, но судей я не знаю. Должно быть, я совсем мелкий временный служитель в суде. Во мне нет ничего определённого. Определённо только страдание. — Когда вы пишете? — Вечером, ночью. Днём — очень редко. Я не могу писать днём. <…> Мне мешают свет, фабрика, дома, окна напротив. Но больше всего — свет. Свет отвлекает внимание. — Возможно, он отвлекает от мрака внутреннего мира. Хорошо, когда свет берёт верх над человеком. Если бы не было этих страшных, бессонных ночей, я бы вообще не писал. А так я все время осознаю своё мрачное одиночное заключение.

На самом деле поэт гораздо мельче и слабее среднего человека. Потому он гораздо острее и сильнее других ощущает тяжесть земного бытия. Для него самого его пение — лишь вопль. Творчество для художника — страдание, посредством которого он освобождает себя для нового страдания. Он не исполин, а только пестрая птица, запертая в клетке собственного существования.

Я совершенно несуразная птица. Я — Kavka, галка. <…> но мои крылья отмерли. И теперь для меня не существует ни высоты, ни дали. Смятенно я прыгаю среди людей. Они поглядывают на меня с недоверием. Я ведь опасная птица, воровка, галка. Но это лишь видимость. На самом деле у меня нет интереса к блестящим предметам. Поэтому у меня нет даже блестящих черных перьев. Я сер, как пепел. Галка, страстно желающая скрыться среди камней. Но это так, шутка… Чтобы вы не заметили, как худо мне сегодня.

Выход в свет любой моей мазни всегда наполняет меня тревогой. <…> Макс Брод, Феликс Вельч, все мои друзья попросту отбирают у меня написанное и потом ошарашивают меня готовым издательским договором. Я не хочу причинять им неприятности, и так в конечном счёте дело доходит до издания вещей, являющихся, собственно говоря, сугубо личными заметками или забавой. Частные доказательства моей человеческой слабости публикуются и даже продаются, потому что мои друзья, с Максом Бродом во главе, хотят из этого во что бы то ни стало делать литературу, а у меня нет сил уничтожить эти свидетельства одиночества… То, что я сейчас сказал, разумеется, преувеличение и мелкий выпад против моих друзей. На самом же деле я уже настолько испорчен и бесстыж, что сам помогаю им издать эти вещи. Чтобы оправдать собственную слабость, я изображаю окружение более сильным, чем оно есть в действительности. Это, конечно, обман. Я ведь юрист. Потому и не могу убежать от зла.

Мы, евреи, рождаемся уже стариками.

Предметы фотографируют, чтобы изгнать их из сознания. Мои истории — своего рода попытка закрыть глаза.

— Вы так одиноки? Кафка кивнул. —Как Каспар Хаузер? — Гораздо более, чем Каспар Хаузер. Я одинок, как… Франц Кафка.

Многие так называемые учёные транспонируют мир поэта в другую, научную сферу и добиваются таким путём славы и веса.

Моргенштерн страшно серьёзный поэт, Его стихи так серьёзны, что ему приходится спасаться от своей собственной нечеловеческой серьёзности в «Песнях висельника».

Вассермановский Каспар Хаузер давно уже не найдёныш. Он теперь узаконен, нашёл своё место в мире, зарегистрирован в полиции, является налогоплательщиком. Правда, своё старое имя он сменил. Теперь его зовут Якобом Вассерманом, он немецкий романист и владелец виллы. Втайне он тоже страдает леностью сердца, которая вызывает у него угрызения совести. Но их он перерабатывает в хорошо оплачиваемую прозу, и всё, таким образом, в полнейшем порядке.

Петер Альтенберг действительно поэт. В его маленьких рассказах отражается вся его жизнь, И каждый шаг, каждое движение, которые он делает, подтверждают правдивость его слов. Петер Альтенберг — гений незначительности, редкостный идеалист, который находит красоты мира, как окурки в пепельницах в кафе.

Удивительно уловлена атмосфера старого пражского еврейского квартала. В нас всё ещё есть тёмные углы, таинственные проходы, слепые окна, грязные дворы, шумные и тайные притоны. Мы ходим по широким улицам вновь построенного города. Но наши шаги и взгляды неуверенны. Внутренне мы ещё дрожим, как в старых улочках нищеты. Наше сердце ещё ничего не знает о проведенной реконструкции. Нездоровый старый еврейский квартал в нас гораздо реальнее, чем гигиенический новый город вокруг нас. Бодрствуя, мы идем сквозь сон — сами лишь призраки ушедших времён. — о романе Густава Майринка «Голем»

Для меня дать совет, по сути, всегда значит предать. Совет — трусливое отступление перед будущим, являющимся пробным камнем нашего настоящего. Но проверки боится лишь тот, у кого нечистая совесть. Человек, не выполняющий задачи своего времени. Однако кто совершенно точно знает свою задачу? Никто. Потому у каждого из нас нечистая совесть, от которой хочется убежать — как можно скорее уснув.

Яноух рассказал Кафке слышанную им историю о том, что лейпцигский издатель Курт Вольф в восемь часов утра отклонил перевод Рабиндраната Тагора, а через два часа погнал издательского редактора на почту, чтобы вернуть рукопись, так как узнал из газеты, что Тагору присуждена Нобелевская премия. — Странно, что он отклонил. Тагор ведь не так далек от Курта Вольфа. Индия — Лейпциг, это расстояние только кажущееся. В действительности же Рабиндранат Тагор лишь переодетый немец. <…> саксонцем он мог бы быть — как Рихард Вагнер. — Стало быть, мистик в пресловутом непромокаемом пальто? — Нечто в этом роде.

Шопенгауэр — мастер языка. Этим определяется и его мышление Его непременно нужно читать ради одного только языка.

Он великолепно разделывает журналистов. Только заядлый браконьер может быть таким строгим лесничим. — в связи с выходом нового номера издаваемого Карлом Краусом журнала «Факел»

Фразы Альфреда Польгара так гладки и приятны, что чтение его эссе воспринимаешь как своего рода непринуждённую светскую беседу и совсем не замечаешь, что на тебя, собственно говоря, влияют и воспитывают тебя. Под лайковыми перчатками формы скрывается твёрдая, бесстрашная сила содержания. Польгар — маленький, но деятельный маккавеец в стране филистеров.

Франц Блей — человек огромного ума и остроумия. Когда мы собираемся вместе, мы очень веселимся. Мировая литература дефилирует перед нами в подштанниках. Блей гораздо умнее и значительнее того, что он пишет, И это совершенно естественно, ибо это только запись разговоров. А путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку. Тут многое теряется. Франц Блей — восточный рассказчик историй и анекдотов, по ошибке попавший в Германию.

Поэзия — болезнь. Сбить температуру ещё не значит выздороветь. Напротив! Жар очищает и просветляет. — о Шарле Бодлере

Перо не инструмент, а орган писателя.

Некровавых сказок не бывает. Всякая сказка исходит из глубин крови и страха. Это роднит все сказки. Внешняя оболочка различна. В северных сказках не так много пышной фауны фантазии, как в сказках африканских негров, но зерно, глубина тоски одинаковы.

Генрихе Гейне — несчастный человек. Немцы обвиняли и обвиняют его в еврействе, а ведь он немец, и притом маленький немец, находящийся в конфликте с еврейством. И как раз это и есть типично еврейское в нем.

— Георг Тракль отравился, чтобы уйти от ужасов мировой войны. — Дезертировал в смерть. — У него было слишком сильное воображение. Потому он и не мог вынести войны, возникшей главным образом из-за неслыханного отсутствия воображения.

Болезнь всегда одновременно и напоминание о смерти, и проба сил. Потому болезнь, боль, страдание — важнейшие источники религиозности…

— Между евреями и немцами много общего. Они усердны, дельны, прилежны, и их изрядно ненавидят другие. Евреи и немцы — изгои. — Возможно, их ненавидят как раз из-за этих качеств? — О нет! Причина гораздо глубже. В основе своей это религиозная причина. У евреев это ясно. У немцев это не так явственно, потому что их храм ещё не разрушен. Но это ещё произойдёт. — Как так? Ведь немцы не теократический народ. У них нет национального бога в собственном храме. — Так принято считать, в действительности же дело обстоит совсем иначе. У немцев есть «бог, который велит ковать железо». Их храм — прусский генеральный штаб.

Немцы ведь не стремятся узнавать, понимать, читать. Они хотят только владеть и править, а понимание — обычно лишь помеха на пути к этому. Угнетать ближнего куда легче, если ничего не знаешь о нем. Совесть тогда не мучает…

Конвейер жизни несёт человека куда-то — неизвестно куда. Человек превращается в вещь, в предмет, перестаёт быть живым существом. — о тейлоризме и разделении труда в промышленности

— Люди в России пытаются построить совершенно справедливый мир. Это религиозное дело. — Но ведь большевизм выступает против религии. — Он делает это потому, что он сам — религия. Интервенции, мятежи и блокады — что это такое? Это небольшие прелюдии к великим, лютым религиозным войнам, которые пробушуют над миром.

В конце всякого подлинно революционного процесса появляется какой-нибудь Наполеон Бонапарт… Чем шире разливается половодье, тем более мелкой и мутной становится вода. Революция испаряется, и остается только ил новой бюрократии. Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги. — канцелярская бумага — установленный предписанием австрийского бюрократического аппарата лист определённого формата, исключительно на котором полагалось писать все деловые документы, донесения и т. д.

[Мировая] война, революция в России и беды всего мира представляются мне половодьем зла. Это наводнение. Война открыла шлюзы хаоса.

В сущности, войны ещё никогда не изображались правильно. Обычно показывают только отдельные явления или результаты — вот как эта пирамида черепов. Но самое страшное в войне — уничтожение всех существующих гарантий и соглашений. Физическое, животное заглушает и душит всё духовное. Это как раковая болезнь. Человек живет уже не годы, месяцы, дни, часы, а только мгновения. И даже в течение мгновения он не живёт. Он лишь осознаёт его. Он просто существует.

У этих больших политических собраний уровень обычных встреч в кафе. Люди очень много и очень громко говорят, для того чтобы сказать как можно меньше. Это очень шумное молчание. По-настоящему существенны и интересны при этом лишь закулисные сделки, о которых не упоминают ни единым словом. — по поводу бесчисленных послевоенных международных конференций

Всё, в том числе и ложь, служит истине. Тени не гасят солнца.

— Правильно ли поступает Платон, исключая поэтов из своего государства. — Это вполне понятно. Поэты пытаются заменить людям глаза, чтобы тем самым изменить действительность. Потому они, в сущности, враждебные государству элементы, — они ведь хотят перемен. Государство же и вместе с ним все его преданные слуги хотят незыблемости.

Искусство — зеркало, иной раз оно «уходит вперед», как часы.

Старое представление о капитале — толстяк в цилиндре сидит на деньгах бедняков. <…> Аллегория превращается в головах людей в отражение действительности, что, разумеется, неверно. Но заблуждение уже возникло. <…> Оно и верно, и неверно. Верно оно только с одной стороны. Неверно оно постольку, поскольку часть выдается за целое. Толстяк в цилиндре сидит у бедняков на шее. Это верно. Но толстяк олицетворяет капитализм, и это уже не совсем верно. Толстяк властвует над бедняком в рамках определённой системы. Но он не есть сама система. Он даже и не властелин её. Напротив, толстяк тоже носит оковы, которые не показаны. Изображение неполно. Потому оно и не хорошо. Капитализм — система зависимостей, идущих изнутри наружу, снаружи вовнутрь, сверху вниз и снизу вверх. Всё зависимо, всё скованно. Капитализм — состояние мира и души…

Истинная реальность всегда нереалистична. Поглядите на ясность, чистоту и правдивость китайской цветной гравюры на дереве. Уметь бы так говорить!

Опасна книга, играющая с истиной. Игра с истиной всегда игра с жизнью.

Часто ложь лишь выражение страха перед тем, что истина может раздавить. Это проекция собственного ничтожества, греха, которого страшатся.

Перевод

Е. А. Кацева, 1983 (с незначительными изменениями)

О книге

… я прочитал Доре отрывок из рукописи Яноуха. Она была потрясена так же, как и я. Она тоже узнала неподражаемый стиль Кафки и его образ мышления в приведённых Яноухом разговорах. И её охватило чувство, будто она снова встретилась с Кафкой. <…> Все обстоятельства бесед, которые описывал Яноух и которые, конечно, он видел только с одной стороны, содержали достаточную долю иронии, когда их рассматривали с другой стороны и в иной перспективе. Но это только подтверждало их подлинность. <…> В речи Кафки, переданной Яноухом, несомненно, угадывается его стиль. Он говорил даже более лаконично, более содержательно, чем писал. <…> В записках Яноуха также чувствуется влияние личности Милены, хотя её имя никогда там не упоминалось.

— Макс Брод, «Франц Кафка. Биография», 1954 (3-е изд.)

	… «Беседы с Кафкой» наряду с моей книгой «Франц Кафка. Биография» могут считаться единственными подробными и ценными записками современника.
	— Макс Брод, «Пражский круг», 1966

	Есть мнение, что [книга] — подделка. Мне с этим согласиться трудно, и довод мой прост: Яноух гением не был, а в его книге встречаются наблюдения гениальные, — следовательно, по крайней мере они принадлежат Кафке.
	— Дмитрий Затонский, Предисловие к собранию сочинений Франца Кафки, 1994