Михаил Николаевич Лонгинов

Михаи́л Никола́евич Лонги́нов (1823—1875) — русский литератор, писатель, поэт, мемуарист, библиограф, историк литературы и одновременно видный государственный деятель, крупный чиновник, орловский губернатор в 1867—1871 годах и, наконец, главный цензор России, начальник главного управления по делам печати Министерства внутренних дел (с 1871 — до своей смерти).

Михаил Лонгинов

Михаил Лонгинов: поэт, писатель, чиновник (ок. 1860)

Статья в Википедии

Произведения в Викитеке

Медиафайлы на Викискладе

Михаил Лонгинов прошёл показательный путь личного развития, благодаря чему — сам превратился в притчу, повод для писательских насмешек. Активный либерал и вольнодумец круга «Современника», закадычный приятель молодых лет Некрасова, Тургенева и Дружинина, автор водевилей, «срамных стихов» и порнографических поэм, спустя двадцать лет он стал махровым реакционером и, заняв кресло «главного цензора» России, беспощадно вымарывал из произведений своих бывших коллег даже самые незаметные намёки на фривольность и свободомыслие.

Цитаты из стихотворений

	Два остзейские барона, Мерзенштейн и Гаденбург, Чтоб опорами быть трона, Снарядились в Петербург. С прусским талером в кармане До столицы добрались, Поселилися в чулане И за службу принялись.
	— «Два рыцаря», 1853

	Сиял уже свечами храм. ‎На клиросе блея́ли. Венчался с б..дью гнусный хам, Хлыщи венцы держали. <...> Се ты, любимец русских муз, ‎Булгарин необъятный, Пришёл благословить союз ‎Четы сей благодатной!
	— «Свадьба поэта», 20 января 1853

	Майор позвал скорей людей ‎И Нестора подняли, С трудом стащили до дверей ‎И на постель расклали. Меж тем Амалия вошла ‎В дезабилье красивом, К супругу робко подошла ‎В неведенье счастливом. И вдруг... о ужас! перед ней Свершилось в очью чудо: Внезапно появилась ей ‎Облёванная груда.
	— «Свадьба поэта», 20 января 1853

	Вот бред нелепо вдохновенный Нелепо-милых прошлых дней, Когда беспечный и влюбленный Я пировал в кругу друзей. Ты хочешь вспомнить, как, бывало, Руслана глупые слова Моё перо пересоздало И охмелялась голова. Прими ж поэму шутовскую, Где всё враньё, галиматья. И вспомни молодость былую Со всею прелестью ея.
	— «Ещё «Руслан и Людмила» (в соавторстве с Абазой и Мещериновым), 1854

Цитаты из прозы

В то время, о котором я говорю, Гоголь действительно был очень похож на портрет, изображенный автором «Опыта биографии». Первое впечатление, произведенное им на нас, мальчиков от девяти до тринадцати лет, было довольно выгодно, потому что в добродушной физиономии нового нашего учителя, не лишенной, впрочем, какой-то насмешливости, не нашли мы и тени педантизма, угрюмости и взыскательности, которые считаются часто принадлежностию звания наставника. Не могу скрыть, что, с другой стороны, одно чувство приличия, может быть, удержало нас от порыва свойственной нашему возрасту смешливости, которую должна была возбудить в нас наружность Гоголя. Небольшой рост, худой и искривленный нос, кривые ноги, хохолок волосов на голове, не отличавшейся вообще изяществом причёски, отрывистая речь, беспрестанно прерываемая лёгким носовым звуком, подергивающим лицо, — всё это прежде всего бросалось в глаза. Прибавьте к этому костюм, составленный из резких противоположностей щегольства и неряшества, — вот каков был Гоголь в молодости. Двойная фамилия учителя Гоголь-Яновский, как обыкновенно бывает в подобных случаях, затруднила нас вначале; почему-то нам казалось сподручнее называть его г. Яновским, а не г. Гоголем; но он сильно протестовал против этого с первого раза. Зачем называете вы меня Яновским? — сказал он. — Моя фамилия Гоголь, а Яновский только так, прибавка; её поляки выдумали.

— «Воспоминание о Гоголе», 1854

Я узнал Лермонтова в 1830 или 1831 году, когда он был ещё отроком, а я ребёнком. Он привезён был тогда из Москвы в Петербург, кажется, чтобы поступить в университет, но вместо того вступил в 1832 году в юнкерскую школу <...>. После дуэли Лермонтова с Барантом нужно было ожидать большой беды для первого, так как он уже во второй раз попадался. Можно вообразить себе горе «бабушки». Понятно также, что родные и друзья старались утешать её, сколько было возможно. Между прочим, её уверяли, будто участь внука будет смягчена, потому что «свыше» выражено удовольствие за то, что Лермонтов при объяснении с Барантом вступился вообще за честь русских офицеров перед французом. Старушка высказала как-то эту надежду при племяннике своём, покойном Екиме Екимовиче Хастатове, служившем адъютантом при гвардейском дивизионном начальнике Ушакове. Хастатов был большой чудак и, между прочим, имел иногда обыкновение произносить речи, как говорят, по-театральному, «в сторону», но делал это таким густым басом, что те, от которых он хотел скрыть слова свои, слышали их как нельзя лучше. Когда «бабушка» повторила утешительное известие, он обратился к кому-то из присутствовавших и сказал ему по-своему «в сторону»: «Как же! Напротив того, говорят, что упекут голубчика». Старушка услышала это и пришла в отчаяние.

— «Заметки о Лермонтове», 1856

Цитаты из литературоведческих и библиографических работ

Читатели сами познакомятся с любопытным содержанием вышедшей брошюры, а потому мы не будем делать из неё выписок: лучше сообщим им кое-какие подробности о печальном событии и выскажем некоторые мысли, пришедшие нам на память по прочтении брошюры. <...> Не многим, вероятно, известны обстоятельства выноса и отпевания тела Пушкина. Вечером 31 января, на последней панихиде, бывшей в доме Пушкина, условлено было, что тело вынесут на другое утро в Адмиралтейскую церковь и будут там отпевать его. Все были приглашены туда. Вдруг, часу в третьем ночи, прислано было через графа Бенкендорфа повеление, чтобы тело было перенесено из дому немедленно же и притом не в Адмиралтейскую, а в Конюшенную церковь. Это и было исполнено сейчас же, в присутствии немногих друзей семейства, проводивших последнюю ночь при теле поэта, и в сопровождении присланной нарочно на место многочисленной жандармской команды. Утром многие приглашённые на отпевание и желавшие отдать последний долг Пушкину являлись в Адмиралтейство, с удивлением находили двери церкви запертыми и не могли найти никого для объяснения такого обстоятельства. В это время происходило отпевание в Конюшенной церкви, куда приезжавших пускали по билетам, а затем тело Пушкина было поставлено в склеп Конюшенной церкви и в ту же ночь повезено оттуда в Святогорский монастырь в сопровождении А. И. Тургенева.

— «Последние дни жизни и кончина А.С.Пушкина» (рецензия на книгу А. Аммосова, 1863 год)

Графиня А. К. Воронцова-Дашкова не могла никогда вспоминать без горести о том, как она встретила Пушкина, едущего на острова с Данзасом, и направляющихся туда же Дантеса с д’Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала, как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтобы остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастие <…>. Вот новое доказательство, до какой степени в петербургском обществе предвидели ужасную катастрофу: при первом признаке её приближения уже можно было догадываться о том, что произойдёт.

— «Последние дни жизни и кончина А.С.Пушкина» (рецензия на книгу А. Аммосова, 1863 год)

	Пушкин носил тяжёлую железную палку. Дядя спросил у него однажды: «Для чего это носишь ты такую тяжёлую дубину?» Пушкин отвечал: «Для того, чтобы рука была твёрже: если придётся стреляться, чтоб не дрогнула». — 1823—1824 (ношение этой тяжёлой трости подтверждается многими другими свидетельствами)
	— Михаил Лонгинов со слов своего дяди

Библиографам известны роскошные издания, которые в конце прошлого века печатались в селе Рузаевке, Писарскаго уезда, Пензенской губернии, в собственной типографии Рузаевского помещика Струйскаго, которой предавал в ней тиснению преимущественно собственные свои стихи, составившие даже целый том и отличавшиеся отсутствием всякаго таланта и теми красотами, какие находятся в творениях Тредьяковскаго. В Чертковской библиотеке есть несколько этих изданий, составляющих большую библиографическую редкость. Факт существования такого отчаянного метромана, жившего в глуши и тратившего значительные суммы на устройство и содержание в захолустье одной из лучших современных ему типографий, для удовольствия печатать в ней свои вирши, очень любопытен».

— «Несколько известий о Пензенском помещике Струйском», 1865

Цитаты о Михаиле Лонгинове

	После обеда мы имели приятную беседу втроем: я, Некрасов и Тургенев. Лонгинов пишет скандалезную поэму, мне посвященную.
	— Александр Дружинин, Дневник, 1845

Обедал у Панаева и не скажу, чтобы остался доволен проведенным там временем. Там были: Ло<н>гинов, автор замечательных по форме, но отвратительных по цинизму стихотворений, Дружинин, Некрасов, Гаевский Виктор Павлович и т. д. После обеда завели самые скоромные разговоры и читали некоторые из «Парголовских элегий» во вкусе Баркова. Авторы их превзошли самих себя по цинизму образов в прекрасных стихах.

— Александр Никитенко, Дневник, 1852

Первая книжка будет за июнь, но и она выйдет в октябре. От этого один из подписчиков, получив книжку в октябре, подумает, что на дворе еще июнь, и пойдет купаться. Искупавшись, схватит горячку и умрет. На похоронах будет М. Н. Лонгинов, который скажет, что только бог его спас от подобной же участи. <...> ...внизу, в овраге, стоит г. Пановский и не знает, что ему делать; в стороне почивает М. Н. Лонгинов, рот у него облепили мухи; вдали поспешает г. Геннади (одежда празелень, борода до чресл, внизу раздвоенная): боится, чтобы М. Н. не потускнел без него...

— Михаил Салтыков-Щедрин, Статьи из «Современника», 1863

К «стригунам» принадлежали сливки семиозерской молодежи, люди с самоновейшими убеждениями и наилучшим образом одетые. «Стригуны» мечтали о возрождении и в этих видах очень много толковали о principes. На Россию они взирали с сострадательным сожалением и знания свои по части русской литературы ограничивали двумя одинаково знаменитыми именами: Nicolas de Bézobrazoff и Michel de Longuinoff, которого они, по невежеству своему, считали за псевдоним Michel de Katkoff

— Михаил Салтыков-Щедрин, «На заре ты её не буди», 1864

Нередко Дружинин и Лонгинов читали свои юмористические, превосходными стихами написанные, карикатурные поэмы. Забавнее всего, что в одной из таких поэм у Лонгинова в самом смешном и жалком виде человек, пробирающийся утром по петербургским улицам, был списан с Боткина. Всем хорошо был известен стих: «то Боткин был». ― А между тем сам Боткин пуще других хохотал над этим стихом, в котором при нём Лонгинов подставлял другое имя. <...> Хотя кроме Писемского в нашем кругу не было недостатка в людях, которых Тургенев обзывал толстяками, как например: Лонгинов, Гончаров, ― но это были элементные толстяки, не позволявшие себе никакой распущенности, тогда как Писемский, плотно покушавши, дозволял себе громкую отрыжку, к которой так привык, что признавал ее делом безразличным.

— Афанасий Фет, «Мои воспоминания» (часть I), 1870-е

Бегу к губернатору. Орловским губернатором на этот раз был мой давнишний знакомый и приятель Лонгинов. ― Дома губернатор? ― спрашиваю я жандарма. ― Михаил Николаевич прошли к знакомому, ― сказал слуга. ― Пожалуйте в кабинет, а я сейчас дам ему знать о вашем приезде. ― Как я рад! ― воскликнул входящий Лонгинов. ― Садитесь, будем чай пить. Я объяснил ему дело. ― Прекрасно! ― воскликнул он. ― Общественное сооружение и явное сопротивление властям. Я обязан дать вам в помощь военную команду; на это прямой закон, я вам сейчас его покажу, ― продолжал он, направляясь к книжной полке и снимая толстый том. Порывшись некоторое время, он сказал уже минорным тоном: «а ведь я должен вам сказать предосадную вещь: команда высылается только в случае сопротивления при сборе казенных податей. А в данном случае я оказываюсь бессильным». ― Стало быть это дело конченное. Но позвольте поговорить с вами не как с губернатором, а как с Михаилом Николаевичем. Закон признает известные действия правонарушением и самоуправством, он указывает потерпевшему на лицо, к которому ему следует обратиться для защиты своего права, и в то же время лишает восстановителя прав всяких средств к исполнению приговора, основанного даже на мировой сделке, признаваемой тем же законом за последнее слово. Неужели вы не видите тут вопиющего противоречия? ― Конечно, ― был ответ, ― я не могу не видеть тут противоречия, и вчуже понимаю, как вам обидно за вашу должность, которую вы так серьезно принимаете к сердцу. ― Ведь я, уезжая к вам, приказал старшинам утром привести всех этих молодцов; и оказывается, что я их должен отпустить. Какой же выйдет результат, как вы полагаете, Михаил Николаевич? ― Результат не трудно предвидеть, ― сказал Лонгинов: в тот же день все 600 человек уйдут, и это может повториться по всей железной дороге. ― Ну, а если я на следующий раз в подобном случае откажу обвинителю в принятии жалобы? ― Съезд может подвергнуть вас за такой отказ дисциплинарному взысканию, а потерпевший ― искать с вас убытки, которые могут быть громадны.

— Афанасий Фет, «Мои воспоминания» (часть II), 1889

Раз, в два часа ночи, мы сидели и слушали рассказ Панаева, только что вернувшегося домой с новостями о деле Петрашевского и его соучастников. В эту самую минуту раздался сильный звонок в парадной двери. У всех мелькнула одна и та же мысль: какой мог быть посетитель в такую пору? Боткин так испугался, что начал умолять не отворять двери и дать ему время убежать с черного хода. Ему доказывали, что его задержат и там, и он этим может хуже повредить себе. При втором звонке, он скрылся из комнаты. Тревога оказалась напрасной. Это был М. Н. Лонгинов, вздумавший заехать к нам, воображая, что у нас засиделись гости, так как он увидел с улицы свет в окнах. Пошли успокаивать Боткина и открыли его лежащим на своей постели, закутанным с головой одеялом. Он накинулся самым неистовым образом на своего милейшего друга, как он называл всегда Лонгинова, и принялся читать ему наставление, что порядочные люди в такие часы не являются в гости. Даже по уходе Лонгинова он долго не прекращал изливать свою злобу на него. Никто не мог ожидать, что из тогдашнего добряка, лентяя, вечно острящего над цензорами Лонгинова сделается через несколько лет самый ужасный преследователь печати.

— Авдотья Панаева, «Воспоминания», 1880-е

Вернусь назад, чтоб описать начало 50-х годов. Лонгинов, как член английского клуба, стал записывать туда на обеды Тургенева, Панаева, Некрасова. Тургенев сначала говорил, что многие члены подсмеиваются над манерами Некрасова, и один из них будто бы даже спросил при нем: «Откуда это Лонгинов приводит в наш клуб таких неприличных гостей?» Это он передал по секрету Панаеву, который сообщил мне и просил, чтоб я посоветовала Некрасову не ездить в английский клуб. Но я совсем по другой причине отговаривала Некрасова посещать обеды английского клуба: имея страсть к игре, он мог втянуться в нее. Лонгинов предложил записать Некрасова и Панаева кандидатами в члены клуба. Я воспротивилась, но Тургенев вдруг начал доказывать Некрасову, что он непременно должен баллотироваться в члены, что это необходимо именно потому, что ему надо бывать в обществе, — шлифоваться. <...> Некрасов послушался и баллотировался. Лонгинов очень усердно хлопотал, чтоб Панаева и Некрасова выбрали членами в английский клуб, точно от этого зависело все благо их жизни. Мои доводы потерпели полное фиаско перед Тургеневскими. Я доказывала Некрасову, что он ничего не приобретет для своего таланта, а скорее проиграет, потому что будет тратить много времени бесполезно...

— Авдотья Панаева, «Воспоминания», 1880-е

Тут всегда можно было встретить всех записных театралов: графа П. А. Шувалова, С. А. Грейга, князя Д. А. Щербатова и других военных и штатских. В числе последних особенно отличался М. Н. Лонгинов, носивший еще тогда студенческий мундир; последнее не мешало ему кричать громче других, протискиваться вперед, бойко говорить с незнакомым соседом, как со старым приятелем. Его смелость и подвижность были изумительны; он поспевал всюду, после двух-трех встреч он становился на короткую ногу и, независимо от лет и положения, вступал на “ты”. Несмотря на молодость, он считался главою театралов. Они собирались в приисканной Лонгиновым квартире на Никольской площади; там велись оживленные беседы, но под условием штрафа, если кто-нибудь коснется предмета, не имеющего отношения к балету, говорились речи на темы, предлагаемые обыкновенно Лонгиновым, пелись песни и куплеты, сочиняемые опять тем же восприимчивым, несокрушимым весельчаком и душою общества ― Лонгиновым. Тридцать пять лет спустя на Большой Морской я встретил этого самого М. Н. Лонгинова после того, как он оставил тульское губернаторство и был назначен начальником главного управления по делам печати. Я едва узнал его: обрюзглый, с бурою желтизной в лице, мрачный, раздраженный, озлобленный против всех, ненавидящий все, что сколько-нибудь близко прикасалось к печати… И это был тот самый неумолкаемый весельчак и “добрый малый” Лонгинов, считавший когда-то за счастье встретиться с литератором, добивавшийся чести попасть в литературный кружок, с упоением помещавший в журналы свои библиографические заметки, сочинявший различные нецензурные стихи и даже целые поэмы и читавший их, захлебываясь от счастья при малейшем одобрении слушателей. Что было поводом к такому превращению, не знаю; но, глядя на него, приходило желание не встречаться с ним больше.

— Дмитрий Григорович, «Литературные воспоминания», 1893

Весьма типичным и, пожалуй, даже оригинальным был в то время у нас в печати наш главный начальник по ее делам М. Лонгинов, пожалованный в этом году на бракосочетании Великой Княжны Марии Александровны в статс-секретари Его Величества… Имя Лонгинова было весьма известно и даже популярно в русском обществе того времени, но известность эта не имела ничего общего с тем строгим призванием, которое на него возложил Тимашев, предложивший ему из орловского губернатора превратиться в начальника управления по делам печати. Лонгинова знал, как своего любимца, московский английский клуб; Лонгинова знали в образованном обществе как остроумного и веселого собеседника, как бойкого сочинителя эпиграмм, как образованного библиофила, как доброго малого, но как юпитера печати никто его себе представить не мог. Тем не менее, как умный человек и человек с тактом, он сумел на этом весьма трудном для его характера месте приобрести уважение и даже авторитет, хотя не раз жаловался друзьям своим на то, что возня с печатью для него наказание, прямо усиливающее в нем болезнь печени. Представляя из себя тип московского барина, Лонгинов, разумеется, не мог в душе мириться ни с петербургским либерализмом вообще, ни с его органами в печати в особенности, но в то же время, как руководитель печати при таком министре внутренних дел, как Тимашев, которому было все равно, мог ли он идти против течения и мешать «Голосу» быть органом не только петербургского, но и российского общественного мнения?

— Владимир Мещерский, «Мои воспоминания», 1897

Вообще, надо сказать правду (и ничего обсахаривать и прикрашивать я не намерен): та компания, что собиралась у Дружинина, то есть самые выдающиеся литераторы 50-х и 60-х годов, имели старинную барскую наклонность к скабрезным анекдотам, стихам, рассказам. Этим страдал прежде всего и сам откровенный рассказчик всяких интимностей о своих собратах ― Григорович. Не чужд был этого, особенно в те годы, и Некрасов, автор целой поэмы (написанной, кажется, в сотрудничестве с М. Лонгиновым) из нравов монастырской братии.

— Пётр Боборыкин, «Воспоминания», 1913

Виноградов принял меня дружески. Он толст и добродушен. Весь в книгах. Очень забавные у него дети Юра и Надя, знают «Мойдодыра», «Крокодила» и проч. Показал мне неприличные стихи Лонгинова и выбранил за то, что я в примечаниях к Некрасову слишком жестоко отнесся к этому почтенному ученому. «Все же Новиков и «мартинисты» очень хорошая вещь». ― «Все же Лонгинов был прохвост и кувшинное рыло», ― ответил я. Оказалось, что Виноградов в довершение ко всему лётчик.

— Корней Чуковский, Дневник, 1931

Учение о происхождении человека путем эволюции от низших, чем он, видов организмов вполне согласимо с христианскою религиею. Поэт Алексей Константинович Толстой (ум. в 1875 г.), человек религиозный, понимал это так же, как и Дарвин. Услышав в 1872 году, что М. Н. Лонгинов, начальник Главного управления по делам печати, хочет запретить издание перевода одного из произведений Дарвина, он написал «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинизме». Вот отрывок из него: Отчего б не понемногу Введены во бытиё мы? Иль не хочешь ли уж Богу Ты предписывать приёмы? Способ, как творил Создатель, Что считал Он боле кстати, ― Знать не может Председатель Комитета о печати. Ограничивать так смело Всесторонность Божьей власти ― Ведь такое, Миша, дело Пахнет ересью отчасти! Да и в прошлом нет причины Нам искать большого ранга, И, по мне, шматина глины Не знатней орангутанга.

— Николай Лосский, «Учение о перевоплощении», 1950-е

	Когда сто лет назад председатель Царского Комитета по печати Михаил Лонгинов пытался запретить издание Дарвина в России, то Алексей Константинович Толстой написал ему целое стихотворное послание. Есть там такие слова:«… У науки нрав не робкий/ Не заткнешь ее, пожалуй,/ Ты своей дрянною пробкой». Лонгинов Дарвина не запретил, хотя и прочитал.
	— Марк Поповский, «Семидесятые. Записки максималиста», 1971

Иван Тургенев пишет письмо Павлу Анненкову о желании устроить «злую шутку» Михаилу Лонгинову: «Взять да напечатать его стихотворение за границей». Это были весьма пряные стихи, и сам Лонгинов признавался: «Пишу стихи я не для дам…» Как изменились времена! Ныне сборник «Стихи не для дам. Русская нецензурная поэзия второй половины XIX века» издан в России. Все читают и только ухмыляются: И Марьяна задрожала, Жар по членам пробежал, Тяжко грудь ее дышала, Но огонь в глазах сверкал… Ну, а далее и вовсе неприличное: все названо своими именами…

— Юрий Безелянский, «В садах любви», 1993

Цитаты о Михаиле Лонгинове в стихах

	В купальне без штанов с утра ты заседаешь; Кругом тебя сидят нагие шулера, Пред вами водки штоф, селёдка и икра. Вы пьёте, плещетесь ― и пьёте вновь до рвоты. Какие слышатся меж вами анекдоты! Какой у вас идёт постыдный разговор! И если временем пускаешься ты в спор, То подкрепляешь речь не доводом учёным...
	— Николай Некрасов, Послание к Лонгинову («Недавний гражданин дряхлеющей Москвы...»), 1854

Какое зрелище! Но будущность твоя Еще ужаснее! Так, вижу, вижу я: В газетной комнате, за «Северной пчелою», С разбухшим животом, с отвислою губою, В кругу обжорливых и вялых стариков, Тупых политиков и битых игроков, Сидишь ты ― то икнешь, то поглядишь сонливо. «Эй, Вася! трубочку!» ― проговоришь лениво… И тычет в рот тебе он мокрым янтарем, Не обтерев его пристойно обшлагом. Куря и нюхая, потея и вздыхая, Вечерней трапезы уныло поджидая, То в карты глянешь ты задорным игрокам, То Петербург ругнешь ― за что, не зная сам; А там, за ужином, засядешь в колымагу ― И повлекут домой две клячи холостягу ― Домой, где всюду пыль, нечистота и мрак И ходит между книг хозяином прусак. И счастие еще, когда не встретит грубо Пришельца позднего из Английского клуба Лихая бабища ― ни девка, ни жена! Что ж тут хорошего? Ужели не страшна, О друг наш Лонгинов, такая перспектива?

— Николай Некрасов, Послание к Лонгинову, 1854

	Ниспослан некий вождь на пишущую братью, Быв губернатором немного лет в Орле… Актёра я знавал… Он тоже был Варле… Но управлять ему не довелось печатью.
	— Алексей Апухтин, «По поводу назначения М. Н. Лонгинова управляющим по делам печати», 1871

	Я не ищу похвал текущих И не гонюсь за славой дня, И Ло́нгинов веков грядущих Пропустит, может быть, меня. Зато и в списке негодяев Не поместит меня педант: Я не Булгарин, не Минаев… Я, слава Богу, дилетант!..
	— Алексей Апухтин, «Дилетант», 1872

За что ― никак не разберу я ― Ты лютым нашим стал врагом. Ты издавал стихи в Карлсруэ, Мы ― их в России издаем. Мы шевелить старались вместе Ты ― мозг спинной, мы ― головной; Читает нас жених невесте, Тебя же муж перед женой Читать, наверно, побоится, И только, может быть, хмельной Иным стихом проговорится. За что ж накладывать на нас Ты любишь цензорскую лапу? За то ль, что новый наш Парнас Не служит более Приапу? Иль, наконец, твоя вражда В различьи наших свойств таится? Так мать-блудница иногда На дочь невинную косится.

— Дмитрий Минаев, «М. Н. Л<онгино>ву», 1870-е

	Полно, Миша! Ты не сетуй! Без хвоста твоя ведь ж..., Так тебе обиды нету В том, что было до потопа.
	— Алексей Толстой, «Послание к М. Н. Лонгинову о дарвинисме», конец 1872

«Ты ль это, муза? Что с тобою? Ты вся в слезах? Ты где была?» — «Увы! гонимая судьбою, Я ночь в участке провела! Меня к допросу притянули, Корили дерзостью идей, Свободой слова попрекнули И чуть не высекли, ей-ей! <...> — «Трудненько жить литературе! Да и кому ж теперь легко? У нас подвержены цензуре — В сосцах кормилиц молоко, И лепет колкого народа, И пылкой юности мечты, И честь, и совесть, и свобода, И песен пёстрые цветы! У нас, в видах на помощь божью, Живая речь запрещена И между истиной и ложью Стоит цензурная стена Да лес штыков непроходимый... Какого ждать уж тут добра? Да ты куда?» ‎:::::— «Прощай, родимый! Пойду проситься в цензора».

— Пётр Шумахер «Российская муза» ‎(Памяти М. Лонгинова), 1879

Ссылки

• М. Лонгинов. «Абрам Петрович Ганнибал» // Русский архив, 1864. — Вып. 2. — Стб. 180—191.
• М. Лонгинов. «Заметка о княжне Таракановой. По поводу картины г. Флавицкого» // Русский архив, 1865. — Изд. 2-е. — М., 1866. — Стб. 651—656.
• М. Лонгинов. «Заметки о Чернышёвых» // Русский архив, 1865. — Изд. 2-е. — М., 1866. — Стб. 1004—1009.
• М. Лонгинов. «Известие о Записках князя Ивана Михайловича Долгорукого» // Русский архив, 1865. — Изд. 2-е. — М., 1866. — Стб. 964—968.
• М. Лонгинов. «Хронология некоторых стихотворений князя Ивана Михайловича Долгорукова» // Русский архив, 1865. — Изд. 2-е. — М., 1866. — Стб. 968—971.
• М. Лонгинов. «Несколько известий о Пензенском помещике Струйском» // Русский архив, 1865. — Изд. 2-е. — М., 1866. — Стб. 958—964.
• М. Лонгинов. «Материалы для биографии и полного собрания сочинений графа Фёдора Васильевича Ростопчина» // Русский архив, 1868. — Изд. 2-е. — М., 1869. — Стб. 851—859.
• М. Лонгинов. «Эпизод из жизни П. Я. Чаадаева. (1820 года)» // Русский архив, 1868. — Изд. 2-е. — М., 1869. — Стб. 1317—1328.
• М. Лонгинов. «Добавление к статье: Несколько известий о первых пособниках Екатерины Великой» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб.965-969.
• М. Лонгинов. «Несколько заметок для истории русского театра и для биографии некоторых старинных русских актёров» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 1348—1366.
• М. Лонгинов. «Несколько замечаний о письмах Екатерины II к княгине Черкасской (Левшиной)» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 687—694.
• М. Лонгинов. «По поводу статьи Греча о Плюшаре и об Энциклопедическом лексиконе» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 1940—1942.
• М. Лонгинов. «Управление русскими театрами в Петербурге и Москве» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 1551—1558.
• М. Лонгинов. «Материалы для издания полного собрания сочинений и переводов Жуковского» // Русский архив, 1870. — Изд. 2-е. — М., 1871. — Стб. 695—710.
• М. Лонгинов. «М. Ю. Лермонтов. Заметки о Лермонтове и о некоторых его современниках» // Русская старина, 1873. — Т. 7. — № 3. — С. 380—392.
• М. Лонгинов. «Ф. Н. Обер. Из петербургских воспоминаний 1840-х гг.» // Русская старина, 1874. — Т. 11. — № 11. — С. 550—557.